Императоръ Константинъ н арианские споры.—Созвание вселенскаго собора въ Нвкее.—Составъ собора.—Частныя собрания и группировва партий.—Официальныя заседания собора в решение основнаго вопроса.— Процессъ составлевия символа.—Смысяъ употребленныхъ въ немъ терминовъ: όμοούσίος и εκ ονσίας.—Общий взглядъ на орячяны реакция въ отношевив въ никейскому символу, раздавшейся на Востоке.—Церковныя областн, оставшияся верными никейскоиу собору.—Афанасий александрийский: характеристика его личности и заслугн его  въ истории  борьбы заникейский символъ

 

1. Новый поворотъ история арианскихъ споровъ получаетъ со времени вмешательства въ нихъ государственной власти въ лице Константина Великаго. До сихъ поръ арианския движения носили на себе характеръ чисто-церковный; они питались единственно церковными мотивами и осуществлялись при помощи только церковныхъ средствъ. Тогдашний правитель восточныхъ областей империи, императоръ Лициний не имелъ никакихъ побуждений вникать въ внутренния дела церкви и заботиться ο церковномъ мире. Вынужденный ходомъ вещей признать за своими подданными право на свободное исповедание христианской религии, Лициний продолжалъ смотреть на христианство, какъ на неизбежное зло, которое нужно сдерживать, a не поощрять. Къ тому же христиане всегда казались ему людьми политически неблагонадежными, готовыми по первому призыву встать на сторону его западнаго соперника—Константина, не перестававшаго заявлять ο своей расположенности къ христианству. Съ этой точки зрения, развившиеся въ церкви раздоры были для Лициния явлениемъ даже желательнымъ: ослабляя силы церкви, они могли раждать у него надежду на поддержку со стороны которой-либо изъ спорящихъ партий въ случае борьбы съ Константиномъ. И до насъ сохранилось одно, впрочемъ, недостаточно ясное, известие, изъ которыхъ видно, что эта надежда не была тщетной. Въ письме противъ Феогниса и Евсевия, написанномъ уже после никейскаго собора, Константинъ называетъ никомидийскаго епископа союзникомъ тиранской (т.-е. Лициниевой) жестокости и жалуется на оскорбления, лично императоромъ полученные отъ него. «Онъ,—пишетъ здесь Константинъ ο Евсевии,—даже подсылалъ ко мне соглядатаевъ и подавалъ тирану чуть не вооруженную помощь».

Обенью 323 года Константинъ победилъ Лициния и сделался единодержавнымъ правителемъ всей римской империи. Тотчасъ же после победы онъ отправился на Востокъ, которато онъ не посещалъ съ техъ поръ, какъ, опасаясь преследований Галерия, тайно убежалъ изъ никомидийскаго дворца. Константинъ шелъ сюда, окруженный славой и съ широкими политическими планамн. Возстановивъ внешнее единство римской империи, онъ хотелъ теперь приступить къ внутреннимъ ея преобразованиямъ, намеренъ былъ все государство перестроить заново, на лучшихъ и более твердыхъ началахъ. Въ этихъ своихъ реформаторскихъ планахъ Константинъ первое место отводилъ христианской церкви. Подобно большинству выдающихся политическихъ умовъ древности. Константинъ былъ убежденъ, что политическое единство не отделимо отъ единства религиознаго, и достижение такого религиознаго объединения своихъ подданныхъ ставилъ для себя жизненной задачей. «Привожу въ свидетели Самого Бога—исповедуется императоръ въ одномъ изъ своихъ многочисленныхъ писемъ,—что две причины побуждали меня къ совершению предпринятыхъ мною делъ; во-первыхъ, я сильно желалъ учение всехъ народовъ ο Божестве соединить въ одинъ общий строй; я понималъ, что если бы, согласно моимъ задушевнымъ желаниямъ, я установилъ общее согласие въ мысляхъ между всеми почитателями Бога, то это принесетъ пользу и управлению государственному, давъ ему изменение·, соответствующее благочестивому расположению всехъ». Отказавшись отъ язычества и ставши во главе христианскаго общества, Константинъ въ церкви христианской нашелъ тутъ институтъ, который долженъ обезпечить будущее религиозное единство и стать  залогомъ  могущества и преуспеяния империи. По мысли Константина церковь являлась важнейшей опорой государства; она должна была блистать духовнымъ  величиемъ  и  внешнимъ  благоголепиемъ и своимъ внутреннимъ миромъ привлекать къ себе языческое население империи,  постепенно обращая все государство въ одинъ внутренно сплоченный организмъ. Отсюда благосостояние церкви, ея единство, какъ и прочие церковные вопросы,  получали въ глазахъ Константина важность государственную и составили собой  предметъ самыхъ тщательныхъ заботъ его. Онъ внимательно следилъ за нуждами церкви, окружалъ себя епископами, советовался съ ними и съ увлечениемъ отдавался разрешению церковныхъ затруднений. Съ той же государственной точки зрения оыъ обсуждалъ и возникавшие въ церкви раздоры и разделения; онъ виделъ въ нихъ бедствия политическаго характера, ослаблявшия самые устои государственной жизни и открыто говорилъ, что споры церковные онъ почитаетъ хуже тягостной и страшной войны.—Но чемъ более Константинъ знакомился съ наличнымъ положениемъ церковной действителыгости, темъ менее она оправдывала его идеалныя представления ο церковномъ единстве. Еще на Западе споры съ донатистами, въ которыхъ онъ принялъ живое участие, показали ему, что церковь сама  нуждается въ умиротворении, прежде  чемъ стать основой государственнаго единения. Дело съ донатистами удалось несколько уладить, и теперь темъ большия надежды Константинъ возлагалъ на Востокъ. Какъ присоединениемъ восточныхъ областей достигалось внешнее единство  государства,  такъ содействие  восточныхъ церквей,—думалось Константину, — должно было укрепить собой внутреннюю мощь и силу церкви. «Я верилъ,— пишетъ Константинъ ο восточныхъ епископахъ,—что вы будете вождями людей къ ихъ спасению; чрезъ васъ я надеялся доставить исцеление другимъ».

Но Востокъ готовилъ императору более жестокое разочарование, чемъ то, какое онъ пережилъ на Западе. Константинъ прибылъ сюда въ тотъ моментъ, когда арианские споры, не сдерживаемые никакимъ внешнимъ авторитетомъ, достигли крайней степени развития. Не только представители церквей вступали другъ съ другомъ въ прения,—говоритъ объ этомъ времени Евсевий,—но и народъ разделялся; ходъ этихъ событий дошелъ до такого неприличия, что божественное учение подверглось оскорбительнымъ насмешкамъ даже на языческихъ театрахъ». Весть ο церковныхъ раздорахъ на Востоке глубоко поразила Константина; по словамъ Евсевия, онъ почелъ это дело своимъ собственнымъ несчастиемъ и немедленно принялъ меры къ его устранению. Впрочемъ, Константинъ не сразу постигъ важность техъ событий, ο которыхъ его извещали. Первыя сведения объ арианскихъ спорахъ онъ получилъ изъ такихъ рукъ, для которыхъ было выгодно представить ихъ въ наименее серьезномъ виде. Константинъ самъ удостоверяетъ насъ, что слухъ ο разногласияхъ между представителями Востока достигъ до него въ то время, какъ онъ прибылъ въ столицу восточной половины империи—Никомидии. Въ Никомидии же разспрашивать ο церковныхъ делахъ онъ могъ только или местнаго епископа Евсевия или кого-либо изъ соседнихъ сочуветвовавшихъ ему епископовъ, такъ какъ сопровождавшие его западные предстоятели едва ли знали что-нибудь объ арианстве. Это обстоятельство отразилось и на первоначальномъ отношении императора къ арианству. Константинъ взглянулъ на споры, поднятые Ариемъ, поверхностно, такъ, какъ смотрели на нихъ и сами ариане. Онъ увиделъ въ нихъ одно пустое словопрение по маловажному и незначительному предмету, не имеющему никакого жизненнаго значения; разсуждать ο такихъ вещахъ, по мнению Константина, можно было разве только въ видахъ умственной гимнастики, но ни въ какомъ случае не следовало давать имъ огласки, вносить въ общественныя собрания и вверять слуху черни. Темъ не менее Константинъ не могъ предоставить эти словопрения ихъ собственной участи; они рождали безпорядки въ Египте, а волнения въ Египте, служившемъ житницей империи, грозили политическою опасностыо. Въ этихъ условияхъ императоръ на порвыхъ порахъ счелъ нужнымъ предложить спорившимъ сторонамъ свое посредничество и советъ. Онъ обратился съ обширнымъ письмомъ къ Александру и Арию, которое целикомъ сохранилъ намъ Евсевий въ своей «жизни Константина». Излагая здесь свой общий взглядъ на безполезность отвлеченныхъ споровъ, Константинъ винитъ въ начавшихся раздорахъ не Ария только, но и Александра; Александръ виноватъ темъ, что далъ неосторожный и безполезный вопросъ, Арий же ответилъ на него и расторгъ общение. Следуетъ одному простить неосторожный вопросъ, а другому необдуманный ответъ. Императоръ рекомендуетъ имъ взять примеръ съ философовъ, которые хотя и спорятъ между собой, но уживаются мирно. Притомъ Арий и Александръ стоятъ на общей почве: оба признаютъ Божественное провидение и Иисуса Христа и потому примириться имъ легко. «Возвратите же мне мирные дни и спокойныя ночи,—заканчивалъ свое посланиѳ Константинъ,—дайте и мне насладиться безмятежною жизнию, позвольте увидеть васъ и вместе вкусить радость всехъ другихъ народовъ».

Вместе съ письмомъ Константинъ отправилъ въ Александрию и своего посланца Осию, или, вернее, Осия, еп. кордубскаго, который долженъ былъ передать писъмо и изследовать все дело на месте. Выборъ такого посланника показываетъ какъ политическую осторожность Константина, такъ и то значение, какое онъ придавалъ умиротворению Александрии. Помимо того, что Осий, какъ западный епископъ, былъ незаинтересованъ въ арианскихъ спорахъ и, следовательно, оказывался наиболее пригоденъ для примирительной миссии, онъ выдавался еще изъ ряда другихъ епископовъ, какъ своими достоинствами, такъ и влияниемъ на императора. Въ истории арианскаго движения вообще Осию выпала на долю передовая роль, такъ что ни одно крупное событие не обходилось безъ того или иного влияния со стороны его. Это былъ придворный епископъ въ наиболее благородномъ значении этого слова. Родомъ изъ Испании, онъ въ течение около 60-ти летъ (до 359 г.) занималъ епископскую кафедру Кордубы; въ диоклитиановское гонение онъ прославился, какъ исповедникъ за Христа. Константинъ вскоре же после провозглашения себя императоромъ призвалъ Осия къ своему двору и окружилъ его любовью и попечениемъ. «Царь очень любилъ и уважалъ его»—замечаетъ ο кордубскомъ епископе Сокрагь. Въ христианскомъ обществе были широко распространены представления ο безграничномъ влиянии Осия на императора, и эти представления подтверждались темъ довериемъ, какимъ наделялъ его Константинъ въ разнаго рода порученияхъ. Когда въ 313 году императоръ послалъ крупную денежную сумму въ помощь христианамъ карфагенской церкви, то онъ именно Осию поручилъ распределение этой суммы между нуждающимися по своему усмотрению. Равнымъ образомъ, когда Константинъ лично председательствовалъ на Миланскомъ суде, составленномъ въ 316-мъ году по делу донатистовъ, и выслушивалъ ихъ жалобы, Осий былъ первымъ его советникомъ; впоследствии свое осуждение донатисты прямо приписывали советамъ Осия. — Ему было уже 67 летъ, когда императоръ послалъ его съ новымъ поручениемъ въ Александрию. Осий исполнилъ возложенную на него обязанность безукоризненно. Правда, примирить ему противниковъ не удалось, зато изъ разследования споровъ онъ вынесъ убеждение, что дело здесь идетъ не ο пустякахъ, а угрожаетъ потрясениемъ основъ христианской веры. Вместе съ темъ, онъ решилъ въ Александрии и некоторые другие вопросы, связанные съ историей арианства; такъ, напр., онъ призналъ, такъ называемыхъ, коллуфианъ, т.-е пресвитеровъ, рукоположенныхъ отделившимся отъ Александра Коллуфомъ, простыми мирянами, такъ какъ Коллуфъ, будучи самъ пресвитеромъ, не могъ рукополагать другихъ въ этотъ санъ.

Въ 324 году Осий возвратился къ императору и разъяснилъ ему всю серьезность арианскаго движения. Тогда Константинъ решился созвать вселенский соборъ.—Западный церковный историкъ, Сульпиций Северъ, и эту мысль Константина о созвании вселенскаго собора приписываетъ влянию и советамъ Осия. И безъ сомнения, императоръ не приступилъ бы къ такому крупному шагу, не обменявшись предварительно мнениями съ наиболее близкими ему епископами. Но едва-ли здесь нужно допускать какое-либо особое внушение со стороны, чтобы объяснить принятое Константиномъ решение. Мысль ο соборе, какъ наиболее надежномъ средстве къ улажению церковныхъ затруднений, была знакома и близка самому императору. Этимъ средствомъ Константинъ пользовался еще на Западе, когда ему приходилось обсуждать вопросъ ο донатизме. По его именному приказанию тогда былъ составленъ небольшой соборъ въ Риме для разсмотрения жалобъ донатистовъ; а такъ какъ донатисты, вследствие малочисленности членовъ собора, не удовлетворились его решениемъ, то императоръ повелелъ снова собраться собору въ Арелате «изъ весьма многихъ епископовъ разныхъ и безчисленныхъ меетъ», по его собственному выражению. Такимъ образомъ, опытъ лично пережитый Константиномъ указывалъ ему въ собрании епископовъ наилучший путь къ умиротворению церкви. Впоследствии созывъ соборныхъ совещаний по вопросамъ церковнымъ императоръ прямо ставилъ принципомъ своей религиозной политики въ отношении къ христианству; «нельзя,—говоритъ онъ въ послании къ церквамъ ο никейскомъ соборе, — установить твердаго и неизменнаго порядка, пока не сойдутся въ одно место все или, по крайней мере, многие епископы, и не разсмотрятъ каждаго предмета, относящагося къ божественной вере». При этомъ идея вселенскаго собора,—собора, по возможности, изъ всехъ предстоятелей церкви, навязывалась императору сама собой,—при одномъ взгляде на положение делъ Востока. Ходъ событий, предшествовавший приезду Константина въ Никомидию, ясно показывалъ ему, что восточныя церкви не могутъ справиться своими средствами съ охватившимъ ихъ раздоромъ; спорящия партии здесь сгруппировались, голоса были подобраны, пути къ примирению отрезаны; всякий соборъ, составленный изъ однихъ только заинтересованныхъ распрями епископовъ, окончился бы еще более сильнымъ разделениемъ церквей, подобно соборамъ въ Александрии, Вифинии и Палестине. Съ другой стороны, Константину было известно, что кроме арианства въ церкви существовалъ еще рядъ другихъ предметовъ, требовавшихъ себе общаго и единодушнаго решения. Таковы были: вопросъ ο праздновании Пасхи, ο принятии въ церковь падшихъ въ последнее гонение, мелетианский расколъ въ Египте и некоторыя другия мелочи церковной практики. «Размысливъ все это, — пишетъ Евсевий, —царь решилъ, что по этому случаю должно идти войною противъ врага, возмущавшаго церковь и какъ бы уготовляя противъ него полкъ, созвалъ вселенский соборъ».—Столь-же близка была мысль ο соборе и церковному сознанию. Съ половины второго века церковь привыкла решать возникавшия въ ней более важныя затруднения путемъ соборовъ; при императорахъ-язычникахъ то были по большей части соборы местные, малочисленные; однако уже и въ эпоху гонения въ техъ случаяхъ, когда христиане пользовались сравнительной свободой и безопасностью, они до-стигали довольно грандиозныхъ размеровъ. Напр., антиохийский соборъ противъ Павла самосатскаго по своимъ внешнимъ признакамъ ничемъ не отличался отъ некоторыхъ изъ позднейшихъ вселенскихъ соборовъ; это былъ соборъ довольно многочисленный въ своихъ членахъ; на немъ присутствовали предстоятели важнейшихъ церквей Востока, и окружное послание, изданное имъ, принято было всею церковью. Антиохийский соборъ хорошо помнили на Востоке и его постановления известны были многимъ деятелямъ, заявившимъ ο себе въ истории арианства. Неудивительно, поэтому, что мысль Константина о созвании вселенскаго собора была принята общимъ одобрениемъ, и ея осуществление не встретило никакихъ препятствий для себя, несмотря на ту поспепшость, съ какою Константинъ принялся приводить эту мысль въ дело. Объявление ο соборе не могло быть издано ранее  второй  половины 324-го года, а между темъ весной 325-го года уже состоялось его открытие.

Первоначально, какъ мы видели, Константинъ имелъ намерение собрать соборъ въ Анкире галатийской, но рядъ соображений, который онъ самъ высказываетъ въ пригласительномъ письме, напечатанномъ у Питры, побудилъ его изменить свое намерение и местомъ собора иазначить Никею. Во-первыхъ, для епископовъ  Италии  и  Европы скорее можно сюда приехать, затемъ въ Никее больше свободныхъ зданий, въ которыхъ могутъ еиископы поместиться и, наконецъ, самому императору ближе и удобнее следить за занятиями въ соборе. И действительно, Никея по особенностямъ своего географическаго положения наиболее была пригодна для такого большого собрания, какъ первый вселенский соборъ. Никея, теперь Исникъ (είς Νικαίαν) бедное поселение въ 1500 жителей, тогда была богатымъ и цветущимъ торговлею городомъ. Достаточная обширность ея размеровъ и  свободный  императорский дворецъ, находившийся здесь, обезпечивали необходимое помещение для всехъ предполагавшихся членовъ собора. Никея лежала вблизи моря, съ которымъ она сообщалась посредствомъ озера, и была  одинаково хорошо доступна какъ съ моря, такъ и съ суши. Къ тому же она отстояла отъ Никомидии всего на 20 миль и, такимъ образомъ, позволяла императору безъ большихъ затруднений следить за деятельностью собора.  Быть можетъ, на выборъ Никеи местомъ собора оказало влияние и самое имя  этого города, на что намекаетъ Евсевий, говоря, что для собора назначенъ былъ городъ, соименный победе. Константинъ сделалъ все, чтобы облегчить созываемымъ епископамъ путешествие въ Никею и пребывание тамъ во время самого собора. Въ эпоху Константина  римское  государство уже владело хорошими, устраиваемыми на счетъ   казны, дорогами и прекрасно организованнымъ почтовымъ деломъ. Императоръ распорядился, чтобы путешествующимъ на соборъ епископамъ предоставлялись безвозмездно казенныя почтовыя лошади; темъ же епископамъ, путь которыхъ лежалъ мимо почтовыхъ дорогъ, онъ приказалъ доставлять вьючныхъ животныхъ.Точно также и содержание прибывшихъ въ Никею епископовъ Константинъ принялъ на счетъ казны.

Срокъ, къ какому епископы приглашались явиться въ Никею, точно неизвестенъ. Несомненно только то, что первый вселенский соборъ состоялея въ консульство Аниция Павлина и Аниция Юлиана въ 636-мъ году эры Александра Великаго, т.-е. въ 325-мъ году по Рождестве Христове. Что касается въ частности до месяцевъ и дней его заседаний, то относительно ихъ источники доставляютъ намъ различныя даты. По Сократу, который имелъ подъ своими руками списокъ никейскихъ постановлений въ редакции Афанасия александрийскаго, соборъ открытъ былъ 20-го мая названнаго года. Но въ экземпляре никейскаго символа, прочитаннаго на Халкидонскомъ соборе епископомъ никомидийскимъ Евномиемъ (и занесеннаго въ акты этого собора) стояла другая пометка, указывавшая на 13-й день июльскихъ календъ, т.-ф. на 19-ое июня, какъ день собрания никейскихъ отцовъ. Та-же  дата стоитъ  въ  сирскихъ актахъ и  въ  хроникахъ александрийской. Наконецъ, въ одномъ кодексе, приписываемомъ Аттику Константинопольскому, которымъ пользовался Бароний, продолжительность Никейскаго собора определялась отъ 14-го июня до 25-го августа. Такъ какъ ни одна изъ упомянутыхъ сейчасъ датъ не можетъ быть заподозрена на серьезныхъ основанияхъ, то обыкновенно принимаютъ ихъ всехъ вместе. Полагаютъ,   что 20-е мая, указываемое  Сократомъ, обозначаетъ собой срокъ, къ которому епископы должны были прибыть въ Никею; 14 июня последовало оффициальное открытие собора самимъ царемъ; 19-го июня на особо торжественномъ заседании  былъ  составленъ   символъ,   а   25-го  августа соборъ объявленъ былъ закрытымъ. Такимъ образомъ, первый вселенский соборъ продолжался въ течение трехъ месяцевъ и 5-ти дней. Последний терминъ—25-ое августа — косвенно подтверждается и разсказомъ Евсевия ο заключительномъ собрании никейскихъ отцовъ: оно состоялось во дворце императора по поводу падавшаго на это время 20-летняго юбилея его царствования, а такъ какъ Константинъ провозглашенъ былъ императоромъ въ начале осени 306-го года, то 25-ое августа хорошо отвечаетъ этому разсказу Евсевия.

Надо думать, что пригласительныя грамоты были разосланы, по возможности, ко всемъ епископамъ римской империи, но понятно, что далеко не все они смогли действительно явиться на соборъ. Сведения древности ο числе участниковъ перваго вселенскаго собора вообще очень недостаточны. Самымъ лучпшмъ средствомъ для подсчета членовъ собора должны были бы служить ихъ подписи подъ соборнымъ определениемъ; такихъ подписей дошло до насъ несколько и въ различныхъ редакцияхъ» изъ которыхъ древнейшими являются сирская, начала IV века, и греческая, принадлежащая перу феодора Чтеца, церков-наго историка, жившаго въ половине шестого века. Въ настоящее время все эти списки никейскихъ отцовъ собраны, обследованы и напечатаны въ превосходномъ издании, выпущенномъ въ 1898 г. студентами филологической семинарии иенскаго университета подъ руководствомъ известнаго ученаго Гельцера. Специальное разсмотрение этихъ подписей, сделанное Lubeck-ом, доказало ихъ полную достоверность. Но несомненно, что эти списки неполны, въ чемъ соглашается и Lubeck. Напечатанный въ издании Гельцера ctdex restitutus, происхождение котораго восходитъ до Афанасия александрийскаго, доводитъ число никейскихъ отцовъ до 220, но изъ другихъ источниковъ мы узнаемъ еще целый рядъ лицъ, несомненно присутствовавшихъ на соборе, но не внесенныхъ   въ списки. Замечательно, что сами участники собора весьма мало интересовались точнымъ числомъ присутствовавшихъ на немъ епископовъ. Они определяютъ его круглыми цифрами; Евсевий насчитываетъ всего 250 епископовъ, Евсиафий — 270; императоръ Константинъ говоритъ ο 3-хъ стахъ; то же число указываетъ и Афанасий александрийский въ разныхъ своихъ сочиненияхъ и только въ послании въ Африку онъ въ первый разъ останавливается на цифре 318-ти, ставшей съ техъ поръ традиционной. Эта цифра привлекла къ себе христианскую традицию своимъ миетическимъ значениемъ; она напоминала собой 318 верныхъ рабовъ Авраама, ο которыхъ разсказываетъ Библия, и въ своемъ греческомъ начертании (τιη) соединяла крестъ и имя Иисуса. Вследствие этого она скоро вытеснила все другия цифры и настолько прочно утвердилась въ предании, что и самый Никейский соборъ стали называть не иначе, какъ соборомъ 318-ти отцовъ. Епифаний, Феодоритъ, Амвросий, Геласий, Руфинъ уже знаютъ только эту цифру. Если признать вероятными вычисления Бингама, что ко времени перваго вселенекаго собора во всей церкви было до 1800 епископовъ, то и при этой цифре окажется, что только шестая часть вселенскаго епископата дейетвительно присутствовала на соборе. Позднейшая молва приписала грандиозные раз-меры первому вселенскому собранию епископовъ; въ коптскихъ актахъ собора, въ общемъ безусловно неподлинныхъ, число всехъ членовъ собора доводится до 2000. Однако, если коптские документы считаютъ не однихъ епископовъ, но и всехъ явившихся въ Никею по поводу собора, то ихъ цифра не такъ невероятна, какъ это кажется на первый взглядъ, Епископы ехали въ Никею не одни, а въ сопровождении пресвитеровъ и прислуги. Когда Константинъ созывалъ западныхъ епископовъ на соборъ въ Арелатъ, то формально распорядился, чтобы каждый епископъ бралъ съ собой двухъ пресвитеровъ и трехъ слугъ. Допуская, что и на Никейский соборъ епископы являлись съ такой свитой, мы действительно и получимъ цифру всехъ съехавшихся въ Никею, весьма близкую къ 2000.

2. Догматическая деятельность перваго вселенскаго собора осуществлялась двоякимъ образомъ: при помощи частныхъ, не имевшихъ оффициальнаго характера, собраний съехавшихся въ Никею епископовъ и посредствомъ особыхъ торжественныхъ, происходившихъ въ присутствии императора, заседаний, на которыхъ подачею голосовъ узаконялось обязательное для всей церкви решение спорнаго вопроса.—Частныя собрания начались еще до открытия собора и сопровождали собой все его догматическия занятия. Во внутреннемъ ходе соборныхъ совещаний они имели очень важное значение. Они именно обезпечили участникамъ собраний ту свободу обсуждения, за которую церковная традиция справедливо возвела соборъ 318-ти отцовъ въ идеалъ христианскаго безпристрастия въ изследовании вопросовъ веры. На частныхъ собранияхъ никейскихъ отцовъ царила полная непринужденность; сюда допускались не только епископы, свидетельствовавшие веру своихъ местныхъ церквей, но и низшие клирики и простые миряне. Каждый здесь на одинаковыхъ правахъ съ другими могъ безпрепятственно высказывать свои убеждения, пропагандировать взгляды и вербовать себе сторонниковъ. Прибывшие изъ отдаленныхъ странъ Востока и Запада епископы, на место служения которыхъ, быть можетъ, совсемъ не проникалъ слухъ объ арианскихъ спорахъ, знакомились теперь съ учениемъ Ария и Александра, обменивались мыслями и заранее группировались въ определенныя партии. Для диалектиковъ, равно какъ для людей научнаго убеждения и сильныхъ верою, эти част-ныя собрания открывали просторное поле къ тому, чтобы блеснуть своими талантами, померяться силами и приобрести союзниковъ. Изъ среды защитниковъ православия они скоро выдвинули на передовое место Афанасия, молодого диакона александрийской церкви, которому древния известия приписываютъ большое влияние въ развитии со-борныхъ разсуждений, но который, какъ диаконъ, не принималъ участия въ официальныхъ заседанияхъ соборовъ и могъ выделяться только на этихъ частныхъ собранияхъ. «И Ария,—пишетъ историкъ Созоменъ,—епископы часто вводили на средину и ревностно испытывали его положения въ техъ целяхъ, чтобы, подавая мнения въ пользу той или другой стороны, не сказать чего-либо опрометчиво». Такимъ образомъ, на частныхъ собранияхъ въ сущности уже былъ исчерпанъ тотъ спорный вопросъ ο вере, ради котораго епископы призывались въ Никею; воззрения противниковъ выяснились, средства борьбы определились, партии сформировались. Въ торжественное заседание собора въ присутствии императора произошло только, такъ сказать, генеральное сражение, но исходъ его намеченъ былъ еще на подготовителныхъ собранияхъ. Къ началу торжественныхъ заседаний, среди участниковъ собора можно было подметить четыре различныя догматическия течения или четыре неравномерныя группы епископовъ, разнившияся по своимъ догматическимъ убе-ждениямъ. Наиболее обособленную и обращавшую на себя внимание партию составляли сторонники Ария во главе съ Евсевиемъ, епископомъ никомидийскимъ. Число ихъ было невелико, хотя съ точностью оно и не указано въ источникахъ. Руфинъ и Созоменъ говорятъ, что сторону Ария принимало 17 епископовъ, а Филосторгий насчитываетъ — 22. Но арианский историкъ несомненно цреувеличиваетъ силу своей партии, такъ какъ включаетъ въ счетъ, по крайней мере, четырехъ епископовъ, которые умерли еще до разгара спора и, потому съ одинаковымъ правомъ привлекались на свою сторону и арианами и православными. Если иметь въ виду епископовъ— арианъ, названныхъ въ источникахъ по имени, то нельзяне согласиться съ Руфиномъ, что число ихъ не превышало 17-ти. Основное ядро этой группы образовывали собой епископы, вышедшие изъ антиохийской школы и славившиеся своими связями съ основателемъ этой школы, знаменитымъ мученикомъ, пресвитеромъ Лукианомъ, такъ что по преобладающимъ въ ея составе элементамъ и всю арианствующую группу на соборе можно назвать кружкомъ богослововъ—лукианистовъ. Кроме Евсевия никомидийскаго сюда принадлежали епископы трехъ городовъ, прославленныхъ вселенскими соборами,—Феогнисъ никейский, Минофанъ ефесский и Марий халкидонский; затемъ, Афанасий аназабарский, Антоний тарский, Патрофилъ скифопольский, Павлинъ тирский и др. Вместе съ лукианистами сторону Ария держали и все семь ливийскихъ епископовъ, явившихся на соборъ, которыми, быть можетъ, руководило въ этомъ случае простое чувство землячества въ отношении къ александрийскому пресвитеру. He будучи многочисленной, арианствующая группа не могла похвалиться и единствомъ своихъ убеждений; ее связывали скорее общия богословския тенденции, чемъ точно выработанныя догматическия формулы. Въ центральномъ вопросе объ отношении Сына Божия къ Отцу члены этой партии держались не одинаковыхъ мнений; такъ, Евсевий никомидийский готовъ былъ, вопреки Арию, согласиться, что Сынъ равенъ Отцу; Феогнисъ никейский говорилъ, что Отецъ и до рождения Сына былъ Отцомъ, такъ какъ имелъ намерения родить Его и т. д.. Но ни численная незначительность, ни отсутствие единства въ убежденияхъ не колебали надеждъ арианствующихъ епископовъ на победу. Ариане шли на соборъ и держали на немъ себя смело и уверенно. Ничто, повидимому, не предвещало имъ, что ихъ делу предстоитъ полный и всесторонний разгромъ; напротивъ, многие признаки говорили въ пользу ихъ и пророчествовали имъ успехъ. Они имели связи во дворце, чрезъ Констанцию, сестру императора; главою ихъ былъ столичный епископъ; епископъ города, въ которомъ про-исходилъ соборъ, также числился въ рядахъ ихъ; большинство членовъ ихъ партии состояло изъ людей образованныхъ, уверенныхъ въ своей диалектической силе ипользовавшихся моральнымъ влияниемъ на Востоке. Ариане могли основательно расчитывать, что если большинство епископовъ и не согласится принять ихъ воззрения, то во всякомъ случае ихъ дело будетъ признано правымъ, и они унесутъ изъ Никеи славу нравственной победы. Въ сущности,едва ли ариане и на самомъ деле стремились когда-либо сделать свое учение общеобязательнымъ въ церкви. Это были богословы — либералы, въ догматическихъ во-просахъ видевшие не предметъ веры, а область научнаго изследования. Все, чего они хотели добиться, состояло въ томъ, чтобы обезпечить свободу этого изследования отъ всякихъ внешнихъ предписаний и предоставить его собственнымъ усилиямъ и усмотрению каждаго христианина. Поэтому и въ своей среде они охотно терпели разницу убеждений и ни ранее, ни после Никейскаго собора не подвергали анафеме лицъ за одни догматическия воззрения, если они не были уже прежде осуждены церковыо. Такъ у Александра александрийскаго они искали только принятия Ария въ церковь, но не согласия на ихъ учение. Замечательно также, что и Афанасий александрийский ни разу не былъ обвиняемъ арианами за свою догматику; онъ терпелъ изгнания по совершенно другимъ обвинениямъ, не имеющимъ отношения къ догматической области. Ариане, такимъ образомъ, предъявляли собору minimum возможныхъ требований и темъ легче надеялись получить отъ него полное удовлетворение.

Другую, столь же выдающуюся богословскую группу среди участниковъ собора, составляли образованные защитники православия, хорошо понимавшие, въ чемъ состоитъ сущность арианской ереси и какими средствами должно было бороться противъ нея. Эта группа слагалась изъ мужей весьма почтенныхъ, стоявшихъ на верху церковной жизни, глубоко религиозныхъ и истинно просвещенныхъ, наследовавшихъ славу въ истории церкви. Въ нее входили: Осия кордубский, Александръ александрийский, Евстафий антиохийский, Макарий иерусалимский, Маркеллъ анкирский и др.. По своему историческому положению, эта группа богослововъ являлась на соборе прямою противоположностью арианствующей партии и была самымъ энергичнымъ и убежденнымъ ея врагомъ. Неуклонно держась почвы церковнаго предания и вероучения, отцы этой группы не были, однако, слепыми консерваторами и не думали, что однихъ «древнихъ мнений» достаточно для отвержения арианства. Философское образование давало имъ возможность ясно видеть недостаточность существовавшихъ въ церкви догматичеекихъ формулъ,и они выступали на соборе съ некотораго рода новшествомъ; они хотели создать такое изложение веры, которое не могло бы подвергаться никакимъ перетолкованиямъ, которое въ совершенной точности выражало бы церковное учение и было обязательно для каждаго христианина. При этомъ они не только не останавливались предъ мыслью внести въ проектируемое изложение новыя понятия,—такия которыя еще не пользовались правомъ гражданства въ современномъ имъ богословскомъ языке, а напротивъ, видели въ нихъ единственно пригодное средство для борьбы съ Ариемъ. Ихъ лозунгомъ были термины: έκξ ουσίας и ομοούσιος, въ корне подрывавшие арианскую доктрину.— Въ глазахъ прочихъ членовъ собора богословы этой фракции обладали великимъ нравственнымъ авторитетомъ, и отчасти держали въ своихъ рукахъ руководство общими заседаниями собора, но это ихъ влияние умерялось другими сторонами дела. Ихъ численность была невысока и едва-ли многимъ превосходила численность арианствующихъ епископовъ: да и задача ихъ была нелегка. Ихъ требования къ собору оказывались выше и сложнее, чемъ требования арианствующихъ; они искали у собора не формальнаго только оправдания, но стремились къ положительному торжеству, ждали отъ него полнаго и безусловнаго утверждения своего учения. Это въ значительной степени уравновешивало ихъ шансы на успехъ съ партией арианствующихъ.

Взятыя вместе, обе названныя богословския группы составляли собой лишь небольшую часть собора, не превышавшую 1\6 - й доли общаго количества его членовъ; и потому не отъ нихъ зависело то окончательное постановление, къ какому долженъ былъ прийти соборъ. Въ процессе догматическихъ разсуждений собора обе оне являлись скорее тяжущимися сторонами, чемъ судьями, определяющими исходъ дела. Решающее значение принадлежало  третьей, самой  многочисленной  группе отцовъ, обнимавшей собой большинство собора, центральную массу его. Составъ этой группы былъ очень разнообразенъ, но она отличалась двумя общими характеристическими чертами. Это были, во-первыхъ, люди высокаго нравственнаго  характера, подвижники  веры и благочестия, въ увечьяхъ своего тела часто  представлявшие жизненую историю последняго гонения на христианство. Во-вторыхъ, все они были епископы простые, безъ школьнаго богословскаго образования, чуждавшиеся всякихъ диалектическихъ изследований въ области веры. Въ   вопросахъ догматическихъ  они  руководились  не  столько  яснымъ сознаниемъ несостоятельности той или другой формулы, сколько непосредственнымъ религиознымъ чутьемъ, жившимъ въ ихъ душе. Это чутье и определило собой, какъ отношение ихъ къ арианству, такъ и судьбу арианствующей партии на соборе. Для непосредственнаго   ихъ   чувства было ясно, что каковы бы ни были логическия достоинства ариевой системы, она въ конечныхъ своихъ выводахъ приводитъ къ такимъ положениямъ, которыя противоре-чатъ и ихъ вере и церковному преданию, и этого было достаточно для того, чтобы они решительно отвернулись отъ арианъ, строго осудили ихъ. Для лукиановскаго кружка эти простецы по вере были темъ более опасны, что ихъ трудно было запутать какими-либо диалектическими изворотами, такъ какъ они совсемъ не ценили подобныхъ приемовъ и не знали ихъ. Но разделяя съ образованными защитниками православия негодование въ отношении къ арианству, эта наиболыпая группа епископовъ нелегко соглашалась на те средства, какими первые хотели устранить ариево учение. Средства эти казались имъ слишкомъ радикальнми, смелыми, не отвечающим « преданию; ихъ смущали такия слова, какъ έκ  ουσίας  или  δμοουσιος не значащияся въ Св. Писании и не имевшия точно устано-вленнаго смысла. Они видели въ нихъ нововведение въ преданную отъ древности веру и советовали не выходить изъ области древнейшихъ мнений. Такия мысли они проводили на частныхъ собранияхъ и на самомъ соборе, и только невозможность подыскать другия выражения, не поддающияся перетолкованиямъ, убедила ихъ въ необходимости принять эти термины. Къ этому же консервативному большинству собора принадлежала въ существе дела и четвертая группа участвовавшихъ въ немъ епископовъ, стоявшая подъ главенствомъ Евсевия, еп. кесарийскаго. Какъ велико было число членовъ этой группы — сказать нельзя, но что Евсевий кесарийекий выступали на соборе не въ одиночестве, это видно изъ послания его къ своей пастве. Сторонники кесарийскаго богослова точно такъ же, какъ и простые епископы держались почвы преданнаго, но ихъ консерватизмъ относился более къ области богословской науки, чемъ къ области веры. Они были образованные люди, по большей части испытавшие сильное влияние отъ сочинений Оригена и склонявшиеся къ субординационизму въ учении ο Троице. Они представляли собой, такъ сказать, предшествовавшую стадию богословскаго развития, старую школу богослововъ и не хотели сходить съ этой позиции.—По сравнению съпервыми тремя группами епископовъ, партия Евсевия въ своихъ воззренияхъ заключала много примирительныхъ элементовъ, на которыхъ могли бы сойтись все никейские отцы. Она не сочувствовала учению Ария и отвергала резкия фго формулы, — это мирило ее съ образованными защитниками православия; свои убеждения она излагала въ терминахъ, заимствованныхъ изъ Писания, — это сближало ее съ настроениемъ господствующей группы; наконецъ, общность и растяжимость ея терминологии согласовалась съ намерениемъ арианствующихъ. По этимъ своимъ чертамъ она могла расчитывать на широкое влияние во время соборныхъ заседаний. — Такова была взаимная группировка съехавшихся въ Никею епископовъ, определившаяся еще въ течение частныхъ собраний, и она обусловила собой ходъ оффициальныхъ совещаний.

Задача оффициальныхъ заседаний собора, происходившихъ въ нарочито торжественной обстановке и въ присутствии царя, состояла въ томъ, чтобы прежде всего подвергнуть разсмотрению арианския воззрения, а затемъ выразить церковное учение ο Сыне Божиемъ, въ точной и общеобязательной формуле. Отрицательная сторона этой задачи достигалась сама собой, безъ затратъ труда и времени, такъ какъ отношение большинства собора къ арианетву достаточно выяснилось на предварительныхъ собранияхъ. Когда наступилъ день, назначенный императоромъ для изследования веры,—а это былъ день воскресный !,—и после приветственной речи Константина заседание было открыто, то догматическия разсуждения собора тотчасъ же и начались выслушиваниемъ заявлений арианствующей партии. Эта партия была истинной виновницей развившихся въ церкви смутъ и главной причиной созвания собора; поэтому и отцамъ собора естественно было заняться съ самого начала обсуждениемъ ея учения, потребовать отъ нея объяснений и отчета. Такой отчетъ представилъ собору глава этой партии — Евсевий никомидийский въ виде символа   (πίστεως διδασκαλία), заключавшаго въ себе радикальныя формулы арианства. Въ немъ значилось, что «Сынъ Божий—произведение и тварь», что было время, когда не было Сына, что Сынъ изменяемъ по существу и т. д: Но лишь только приступили къ чтению этого символа, какъ оказалось, что изложенная въ немъ вера не нуждается ни въ какомъ падробномъ разсмотрении. Подготовленные частными собраниями отцы собора единодушно отвергли его; они признали арианское учение противоречащимъ Писанию, исполненнымъ лжи, вреднымъ и безобразнымъ и разорвали самый символъ.—Арианство, такимъ образомъ, было быстро и безповоротно осуждено на соборе, и для отцовъ собора настало время выполнить другую положительную свою задачу. Разъ техническия выражения арианства они подвергли решительному осуждению, то имъ необходимо было теперь найти такие термины, которые въ совершенстве излагали бы въ себе церковное учение, но на пути къ достижению этой важнейшей задачи они встретили рядъ неожиданныхъ трудностей, разсказъ ο которыхъ составляетъ любопытнейшую страницу Афанасиева повествования о никейскихъ деянияхъ. Сообразно настроению, преобладавшему среди членовъ собора, отцы начали свои изыскания темъ, что остановились на выраженияхъ, освященныхъ древностью и прямо заимствованныхъ изъ Св. Писания. Такая постановка на первый взглядъ представлялась самою близкою и наиболее отвечающей цели, такъ какъ формулы арианскаго символа потому и вызывали негодование отцовъ, что они не имели себе аналогий въ Св. Писании. Скоро, однако, обнаружилось, что этотъ полемический приемъ недостаточенъ, что онъ основывается въ сущиости на неясномъ понимании арианской позиции. Ариане не отвергли ни книгъ Св. Писания, ни техъ местъ, какия противники приводили въ обличение ихъ; оыи только толковали ихъ по-своему. По-этому, когда отцы собора выставляли взятую изъ Писания формулу, арианствующие охотно соглашались на нее, но вкладывали въ нее свой смыслъ. Такъ, отцы собора первоначально остановились на формуле «Сынъ отъ Бога» и ариане заявили полное согласие на нее, прибавивъ только со своей стороны, что и все другое отъ Бога, потому что единъ Богъ, изъ Heгo же вся (1 Кор. 8, 6). Тогда защитники православия обратились къ выражению Апостола, въ которомъ Сынъ именуется силою Божией, и ариане опять съ готовностью приняли его; и прузи (гусеница)—говорили они,—называются силою Божией. He помогла отцамъ собора и более точная формула апостола, что Сынъ есть сияние славы и образъ ипостаси Отца, такъ какъ оказалось, что и ο простыхъ людяхъ Писание употребляетъ те же самыя выражения. Подобнымъ образомъ былъ принятъ арианами и перетолкованъ въ своемъ духе и рядъ другихъ библейскихъ изречений, въ которыхъ отцы склонны были видеть точное отражение церковнаго учения. Въ этихъ дебатахъ отцовъ собора съ арианствующими отразилась разиица, разделявшая александрийскихъ богослововъ отъ антиохийцевъ въ области экзегизиса. Наклонный къ созерцанию, александрийский экзегетъ существенно иначе понималъ библейское изречение, чемъ положительный антиохиецъ; ко времени перваго вселенскаго собора александрийская экзегетика уже отказалась отъ того крайняго аллегоризма, какимъ характеризуются сочинения Оригена и пользовалась теми же приемами герменевтики, которые господствовали и въ антиохийской школе; только она направляла эти приемы къ инымъ целямъ. Александрийцы сопоставляли параллельныя места Библии и разъясняли ихъ контфкстъ, но не съ темъ, чтобы определить точное значение изследуемаго слова, но чтобы найти его высший и наиболыпий  смыслъ; они   стремились  въ каждомъ изречении Писания открыть возможно полное его содержание, соединить въ одно целое все те оттенки, съ какими оно встречается въ Библии. Поэтому, когда они говорили, напр., что Сынъ есть сияние славы Отчей  и образъ Его ипостаси, то въ   устахъ ихъ это значило, что Сынъ находится въ самомъ преискреннемъ приобщении къ Божеской природе и неотделимъ отъ Отца, такъ какъ вместе съ этимъ выражениемъ они связывали и все другия изречения Библии, въ которыхъ изображалась Божественность Сына. Напротивъ, антиохийский экзегетъ разсматривалъ каждое слово Писания въ отдельности и  определялъ прежде всего то грамматичеекое значение, какое оно сохраняетъ на протяжфнии всей Библии; вследствие этого онъ постигаетъ въ каждомъ данном  изречении прежде всего его наименьший смыслъ, принадлежащий ему везде и повсюду. Отсюда-то и такия формулы, что Сынъ есть сила Отца или, что Онъ отъ Бога, не имели въ его глазахъ такого величественнаго значения, какое соединялъ съ ними александриецъ. Онъ понималъ ихъ въ обычномъ, обиходномъ смысле, и такъ какъ въ этомъ понимании онъ оправдывался Библией, то все попытки извлечь изъ нихъ точное догматическое содержание оказывались предъ судомъ его тщетными.

Вероятно въ этотъ моментъ, когда старания отцовъ воспользоваться библейскимъ оборотомъ для изложения церковнаго учения окончились полной неудачей, на соборе выступило новое лицо съ предложениемъ, какъ нельзя более отвечавшимъ желаниямъ его. Это былъ Евсевий кесарийский. Онъ предъявилъ собору готовый символъ, который  оставалось только утвердить членамъ собора, чтобы закончить свою догматическую   деятельность. И этотъ символъ не составлялъ собственнаго произведения Евсевия, подобно символу арианскому, а основывался на крещальномъ символе кесарийской церкви. Предлагая его вниманию собора, Евсевий говорилъ: «мы содержимъ и исповедуемъ веру такъ, какъ приняли отъ предшествовавшихъ намъ епископовъ и какъ научились ей отъ Божественнаго Писания». Такое заявление ученаго епископа заранее располагало отцовъ собора къ благоприятному суждению ο вносимомъ  имъ символе, такъ какъ свидетельствовало ο древности последняго и церковномъ его авторитете. Но изъ крещальнаго символа своей церкви Евсевий взялъ не все, а только те его члены, которые относились къ изследуфмому соборомъ вопросу, дополнилъ и  развилъ ихъ своими   добавлениями. Спорный пунктъ ο Божестве Сына Божия въ немъ излагался въ такихъ выраженияхъ: «веруемъ  во единаго  Господа I.Христа, Божие Слово, света отъ света, жизнь отъ жизни, Сына единороднаго, перворожденнаго всей твари, прежде векъ отъ Отца рожденнаго». Затемъ, после тирады ο воплощении, въ немъ добавлялось въ качестве комментария къ вышесказанному: «веруемъ, что каждый изъ Нихъ, Отецъ и Сынъ, имеютъ Свое бытие; Отецъ есть истинно Отецъ и Сынъ истинно Сынъ». Символъ Евсевия былъ чуждъ арианскихъ формулъ и целикомъ наполненъ былъ библейскими  изречениями; поэтому  понятно, что отцы собора  встретили  его съ полнымъ одобрениемъ. Самъ императоръ подтвердилъ полную его верность и исповедалъ, что онъ всегда мыслилъ согласно съ нимъ. Но къ невыгоде Евсевия, попытка его соединить около себя богословския  партии собора явилась очень поздно; соборъ опытнымъ путемъ успелъ уже дознать, что общия выражения, подобныя находящимся въ  символе Евсевия, не достигаютъ цели и не устраняють арианства, и потому его предприятие, разсчитанное на примирение собора, не оправдалось. Ударъ его планамъ нанесенъ былъ человекомъ, отъ котораго  кесарийский епископъ менее всего ожидалъ этого и воззрения котораго весьма близко сходились съ его собственными воззрениями. Когда былъ прочитанъ символъ Евсевия, то выразивъ ему одобрение, императоръ потребовалъ одного, чтобы внесено было слово ομοούσιος и отцы собора приняли это требование. Новое, сказанное царемъ слово разомъ разбило попытку Евсевия и вместо неопределенной, посредствующей формы придавало ему форму законченную, строго догматическую,— ту форму, на которой еще ранее торжественнаго заседания остановились вожди церкви. Но коль скоро въ предложный Евсевиемъ символъ внесенъ былъ терминъ, существенно изменявший его смыслъ, ничто не препя-ствовало тому, чтобы подвергнуть его и дальнейшимъ поправкамъ. Отцы собора такъ и поступили, и, такимъ образомъ, символъ Евсевия легъ въ основу ликейскаго символа, составилъ его канву, но не былъ принятъ целикомъ. Кроме слова ο μοούσιος  в него внесено было несколько другихъ поправокъ, какъ коррективнаго, такъ и догматическаго характера. Последняго рода поправки, т.-е., поправки догматическаго характера состояли въ следующемъ. Въ первомъ члене символа веры въ словахъ: «Творца всего видимаго и невидимаго» Евсевиевъ терминъ απάντων былъ замененъ простымъ „πάντων", такъ какъ греческое απαξ άπαντες, значащее: все безъ исключения, могло бы вести къ мысли, что Богъ Отецъ есть творецъ и Сына и Духа. Во второмъ члене опущено было прежде всего выражение „του θεου λόγου— слово Божие», въ виду того, что съ понятиемъ Логоса въ христианскомъ мире нередко связывались признаки, заимствованные изъ философскаго учения ο немъ, какъ посредствующемъ орудии между Богомъ, и миромъ; выражение : Логосъ Божий, вообще, было чуждо символьному языку древней церкви и въ текстъ кесарийскаго символа, вероятно, внесено было самимъ Евсевиемъ. Отцы собора заменили его чисто-христианскимъ понятиемъ: „τ ν νίόν θεοΰ —Сына Божия. Далее, они устранили и выражение «перворожденнаго всей твари», какъ терминъ, находившийся въ большомъ употреблении у арианъ и способный подать поводъ къ мнению, что Сынъ есть только первое творение Отца. Затемъ, вместо неопределенныхъ словъ Евсевиева символа: «единороднаго Сына, прежде всехъ вековъ отъ Отца рожденнаго» они поставили недопускающия перетолкование выражения: «единороднаго, рожденнаго отъ Отца, т.-е. Изъ сущности Отца (τουτέστιν έκ της ουσίας του πατρός)", показывающия, что сущность Сына такая же, какъ и сущность Отца, дальнейшимъ подтверждениемъ чего и служитъ центральный терминъ никейскаго символа: единосущнаго. Чтобы яснее отметить отличие церковнаго учения отъ арианскаго, къ указаннымъ выражениямъ были присоединены еще следующия слова: «Бога истиннаго отъ Бога истиннаго, рожденнаго, несотвореннаго, направляющиеся прямо противъ воззрений Ария. Третий членъ Евсевиева символа, исповедующий веру въ Духа Св., оставленъ безъ изменения. Наконецъ, въ заключение къ символу отцы составили особые анафематизмы, ясно отвергавшие основные тезисы арианства. После всехъ этихъ поправокъ и дополнений, символъ, принятый соборомъ, получилъ следующий видъ:

Веруемъ во единаго Бога Отца Вседержителя, творца всего видимаго и невидимаго. И во единаго Господа, Иисуса Христа, Сына Божия, рожденнаго отъ Отца, единороднаго, т.-е. изъ сущности Отца, Бога отъ Бога, света отъ света, Бога истиннаго отъ Бога истиннаго, рожденнаго, несотвореннаго, единосущнаго Отцу, чрезъ Котораго все произошло какъ на небе, такъ и на земле. Насъ ради человековъ и нашего ради спасения сшедшаго и во-плотившагося, вочеловечившагося, страдавшаго и воскресшаго въ третий день, восшедшаго на небеса и грядущаго судить живыхъ и мертвыхъ. И въ Святаго Духа.

Α говорящихъ, что было время, когда не было Сына, или что Онъ не былъ прежде рождения и произошелъ изъ несущихъ, или утверждающихъ, что Сынъ Божий изъ иной ипостасй или субстанции, или созданъ, или преложимъ, или изменяемъ—таковыхъ анафематствуетъ кафолическая церковь.

Въ ряду этихъ поправокъ и дополнений, внесенныхъ отцами перваго вселенскаго собора въ вероизложение Евсевия кесарийскаго и преобразовавшихъ его изъ символа частнаго въ символъ вселенской церкви, центральное место занимаютъ термины: εκ  τής ουσίας и ομοούσιος. Въ этихъ двухъ терминахъ дано завершение догматической деятельности собора, синтезъ его учения ο второмъ Лице Св. Троицы. Эти же термины, или точнее, понятия, выражаемыя ими, послужили толчкомъ и къ дальнейшему после-никейскому развитию догматическихъ движений. Что же обозначаютъ собой термины: εκ τής ουσίας и ομο­ούσιος и какой смыслъ соединяли съ ними никейские деятели?

Въ научно-богословскомъ отношении не безынтересно здесь отметить прежде всего тотъ фактъ, что первый въ истории церкви соборъ, которому усвоенъ былъ авторитетъ вселенности, нашелъ нужнымъ для выражения церковнаго веросознания воспользоваться не оборотомъ библейскимъ, но терминами, составляющими продуктъ древнеклассической философской мысли. На знамени православия онъ начерталъ слова, не встречающияся въ Библии, не освященныя ея примеромъ, заимствованныя изъ области языческой литературы.—Такая постановка дела на никейскомъ соборе ближайшимъ образомъ объясняется историческими задачами собора, его борьбою съ арианствомъ; она вызывалась невозможностью подыскать въ Библии такую формулу, которая не поддавалась бы дву-смысленнымъ перетолкованиямъ въ противномъ православии духе, и въ совершенстве выражали бы собой учение церкви. Опиравшаяся не столько на богословския, сколько на метафизичфския основания, арианская доктрина и для своего опровержения требовала того же оружия, какимъ она сама нападала на церковное предание. He уступая необходимости и вводя въ символъ слова, взятыя съ языка науки, никейские отцы не делали этимъ чего-либо новаго, неизвестнаго церковному преданию, и не выходили за рамки унаследованнаго отъ прежнихъ временъ. Въ древней церкви,  какъ мы видели,  ихъ приемъ имелъ целый рядъ прецедентовъ и только подтверждалъ и узаконялъ собой то, что издавна стало общимъ правиломъ въ изследовании вопросовъ вере. Христианское богословие никогда не чуждалось и не сторонилось отъ науки и научныхъ способовъ познания; съ первыхъ моментовъ возникновения богословской литературы христианские писатели заключили союзъ съ светской языческой наукой, усвоили себе ея лучшие результаты, и въ церковное богословие пересадили много понятий, созданныхъ языческою мыслию и по необыкновенной тонкости своихъ оттенковъ, весьма пригодныхъ для уяснения высочайшихъ и отвлеченнейшихъ предметовъ религии. Изъ памятниковъ христианской письменности эти, заимствованные у светской науки, термины, незаметно и очень рано начали перебираться въ официальные документы церкви,—въ символы и вероизложения, и въ некоторыхъ случаяхъ приобретали такое значение, что становились отличительнымъ признакомъ правоверия. Такъ, напр., символъ Григория Чудотворца, одинъ изъ замечательнейшихъ символовъ древней церкви, явленный ему, по преданию, въ видении, не менее, чемъ на половину состоитъ изъ терминовъ метафизическихъ, принадлежащихъ области философии; такого же характера и изложение веры, представленное шестью восточными епископами на антиохийскомъ соборе противъ Павла самосатскаго. Благодаря этому процессу, въ христианскомъ богословии еще задолго до перваго вселенскаго собора выработалась терминология, независимая отъ языка библии и ведущая свое начало отъ светской науки. Она успела здесь акклиматизироваться, потеряла прежнее языческое значение и сроднилась съ духомъ новой религии. Такимъ образомъ форма, въ какой отлилась догматическая деятельность l-го вселенскаго собора, была подготовлена въ церкви давно; собору оставалось только разобраться въ наследии, полученномъ отъ древности, и взять изъ него то, что оказывалось наиболее пригоднымъ для его целей. Отсюда видно, что отцовъ никейскаго собора, отдавшихъ въ своемъ симводе предпочтение выражениямъ не библейскимъ, нельзя обвинять ни въ новшестве, въ чемъ ихъ упрекаетъ Гарнакъ, ни въ какомъ-то положительномъ революционерстве, какъ это мы находимъ у английскаго изследователя истории арианства Гуоткина. Все, что сделалъ соборъ, состояло въ томъ, что внося въ символъ вселенской веры слова, усвоенныя съ языка науки, онъ торжественно засвидетельствовалъ законность применения къ области веры научныхъ приемовъ изследования, наглядно призналъ и освятилъ право разума на участие въ решении недоумений веры.

Поставивъ средоточиемъ своего изложения веры термины: εκ ουσίας и όμοούσιος, соборъ этимъ самымъ обязывался дать имъ необходимыя объяснения, установить за ними твердый и неизменный смыслъ. И соборъ, действительно, выполнилъ это обязательство. «Когда объявленно было изложение,—пишетъ Евсевий кесарийский къ своей пастве,—мы не оставили безъ тщательнаго изведывания, какъ надо понимать выражения : έκ ούσίας του πατρός и ρμοονοιος, по сему поводу были даваемы вопросы и ответы и смыслъ словъ былъ внимательно разсмотренъ». Къ сожалению Евсевий кесарийский не сохранилъ намъ изве-стий ο самомъ ходе этого «изведывания» и потому въ решении вопроса ο томъ, какия представления соединялисъ этими терминами разныя группы участниковъ собора, мы должны довольствоваться косвенными данными, которыя, впрочемъ, бросаютъ довольно яркий светъ на дело. Что касается до слова „εκ ούαίας», тο здесь важно обратить внимание на тотъ пунктъ, какъ понимали никейские отцы это слово по сравнению съ другимъ, близкимъ къ нему по значению словомъ „υπόστασις" употребленномъ отцами въ анафематизмахъ символа? разсматривали ли они эти слова, какъ два различныхъ понятия, или сливали ихъ вместе? Въ современномъ намъ богословии термины: оυσιαа и ίπόσταις имеютъ строго определенные смыслъ и употребление; ούαία означаетъ собой родовое понятие, τό κοινόν, a въ приложении къ Божеству—единое Его существо; υлоστασις же есть лицо или отдельный индивидуумъ, τόΐδιον, владеющее этимъ существомъ. Но такая выработанная терминология есть продуктъ позднейшаго времени; она появилась после никейскаго собора и въ христианскомъ богословии упрочена была трудами каппадокийскихъ отцовъ. Ни светская языческая наука, ни древнейщее доникейское богословие не знали этой терминологии. Въ греческой литературе ύπόστασις, сообразно коренному своему значению весьма близко подходило къ слову «ούσία и считалосьсъ нимъ взаимнозаменимымъ; въ первоначальномъ, конкретномъ смысле оно имело различныя значения; такъ какъ, напр., въ речи у иезекииля: ύπόστασις οϊκου означаетъ фундаментъ дома (43, 11), у Полибия оно употребляется въ смысле: начала, исходнаго пункта трактата, у Аристотеля даже въ значении :  отстоевъ ( ύπόστασις  η   γενομένη έκ της πλΰσεως)— отстои, получившиеся отъ мытья». Ho въ специально философскомъ употреблении слово „ ύπόστασις означало существенную сторону предмета, основу его бытия, то-есть, оказывалось синонимичнымъ слову ουσία; такъ у Аристотеля выражение «по ипостаси, ипостасно» всегда противополагается выражению: «по видимости κατ ίμφασιν) и отмечаетъ существенный признакъ вещи; точно также Филонъ выражается следующимъ образомъ: «сияние (света) не имеетъ собственной ипостаси, но раждается изъ пламени». Это понимание термина ύπόστασις сближающее его со словомъ ούσία, осталось навсегда господствующимъ въ языческой философской литературе; «школа светскихъ наукъ,—писалъ Иеронимъ въ 70-хъ годахъ IV века,—не знаетъ иного значения слово ипостась, какъ только сущность». Характерно также свидетельетво Сократа. «Греческие излагатели эллинской философии,—пишетъ онь,—слово «сущность» определили различнымъ образомъ, объ ипостаси же совсемъ не упомянули. Ириней грамматикъ въ своемъ изследовании объ аттической речи (κατά στοιχείον άττικιστή) Называтъ это слово варварскимъ (βάρβαρον), потому что это нельзя найти ниуодного древняго писателя, а если оно и употребляется у кого-нибудь, то не въ томъ смысле, въ какомъ оно принимается теперь. Такъ, у Софокла ипостась означаетъ засаду (ενεδραν). У Менандра, тоже составителя комедий, ипостасью называются дрожжи, отстоявшияся въ сосуде вина. Но хотя древние философы это выражение и не употребляли, однако нужно знать, что новейшие часто пользуются выражениемъ (λέξιν) «ипостась» вместо «сущности». Это писано уже въ V веке. — Въ такомъ же значении слово ипостась перешло и въ христианскую письменность; въ четырехъ местахъ Новаго Завета (2 Кор. 9, 4; 11,17; Евр. 1, з, 11,1), где встречается это слово, оно вполне можетъ быть заменено посредствомъ ονσία, древние же церковные писатели не делаютъ никакого различия между этими терминами и пользуются ими, какъ совершенно тожественными по смыслу; такъ, напр., у Тациана находятся такия выражения: «Богъ есть ипостась всего или ипостась плотской материи, т.-е. сущность или существо плотской материи. Есть все основания полагать, что и отцы перваго вселенскаго собора принимали слова «ипостась и сущность» въ качестве равнозначащихъ и совсемъ не подозревали того различия между ними, какое внесено было позднейшей литературой. Свидетелемъ за это является никто другой, какъ самый видный защитникъ никейскаго собора, Афанасий александрийский, остававшийся всегда вернымъ богословскому духу собора. Во всехъ, несомненно подлинныхъ, сочиненияхъ нельзя указать ни одного места, где бы слово ονσία имело иное значение, чемъ ипостась, где предполагалось бы какое-либо заметное различие между ними. Въ одномъ изъ своихъ посланий, написанномъ 35 летъ спустя после никейскаго собора, онъ прямо заявляетъ, что «ипостась есть сущность и не иное что обозначаетъ, какъ самое существо». Ha одной почве съ   Афанасиемъ стояло и  все старое поколение никейцевъ; когда къ 60-мъ   годамъ IV-го века въ церкви замечено было разноречие въ употреблении словъ «сущность и ипостась», при чемъ, одни изъ епископовъ удерживали за ними прежний безразличный смыслъ, а другие понимали ипостась въ значении лица и учили ο трехъ ипостасяхъ въ Боге, то представители стараго поколения никейцевъ отнеслись къ последнимъ не вполне одобрительно. Въ 362-мъ году по этому поводу составился въ Александрии подъ председательствомъ Афанасия александрийскаго особый соборъ, который и взялъ на себя задачу выяснить разноречивую терминологию. На соборе обнаружилось, что какъ те,  которые учили объ одной ипостаси въ Божестве, такъ и те, которые признавали три ипостаси, расходились только въ словахъ, но въ разумении догмата были согласны между собою, ибо они различно понимали слово  «ипостась». Первые отожествляли его съ сущностью, вторые же обозначали имъ понятие лица. Соборъ техъ и другихъ призналъ одинаково православными, однако на принимавшихъ три ипостаси онъ взглянулъ, какъ на такихъ людей, которые поднимаютъ вопросы, не затронутые въ Никее и, поэтому, въ своемъ окончательномъ постановлении рекомендовалъ довольствоваться выражениями,   указаяными соборомъ 318-ти отцовъ. Значитъ, по воззрениямъ александрийскаго собора, никейские отцы не установили техническаго различия между терминами ипостась и ονσία и подобно древнейшимъ богословамъ, понимали ихъ въ качестве взаимнозаменимыхъ.

Изъ этого смешаннаго употребления словъ сущность и ипостась хорошо уясняетея та догматическая мысль, какую хотели высказать отцы, внося въ символъ выражение: „εκ ούσίας τον πατρός—рожденнаго... изъ сущности Отца». Никейские отцы въ учении ο Триединомъ Боге, очевидно, следовали приемамъ до-никейской школы богослововъ, у которыхъ догматъ ο Троице раскрывался не въ систематическомъ,  а въ генетическомъ порядке. Излагая учение ο Троице,  доникейские богословы выходили не изъ понятия о существе Божиемъ, какъ это делается теперь, а изъ понятия ο Боге Отце; въ до-никейской догматике, можно сказать, вполне отсутствовалъ тотъ трактатъ, который разсуждаетъ ο существе Божиемъ и его свойствахъ. Съ точки зрения до-никейскихъ богослововъ существо Божие и есть Самъ Богъ Отецъ; Отецъ вполне и всецело владеетъ этимъ существомъ, а затемъ, отсюда, изъ этого существа Отца рождается Сынъ, который также всецело обладаетъ Божиимъ существомъ, такъ что не все три Лица вместе имеютъ одно существо, но каждая изъ ипостасей есть весь Богъ, и существо принадлежитъ каждой всецело. Вследствие этого, когда никейские отцы говорили, что Сынъ рожденъ отъ Отца, то этимъ самымъ они и хотели сказать, что Онъ рожденъ изъ существа Отца, т.-е. изъ существа Божия, которое и есть Отецъ. Вводя въ символъ нарочитое пояснение выражения «отъ Отца», т.-е. изъ сущности Отца,—пояснение, которое разумелось само собой, они имели въ виду исключительно полемическия цели — желание предотвратить возможность произвольнаго перетолкования словъ «отъ Отца». Ихъ добавление:   εκ ούσίας τον πατρός прямо направлялось противъ арианства и осуждало его учение ο тварности Сына, ο происхождении Его изъ несущаго. Строго говоря, одного этого добавления и было достаточно для того, чтобы разъ навсегда опровергнуть арианскую ересь. Но будучи весьма пригоднымъ въ видахъ борьбы съ арианетвомъ, терминъ εκ ούσιας оказывалея недостаточнымъ для выражения положительнаго учения церкви ο Сыне Божиемъ. Взятый въ отдельности, вне связи съ другими атрибутами Сына Божия, онъ утверждалъ только то, что Сыну свойственно существо Отца, но еще ни слова не говорилъ ο томъ, въ какой мере это существо присуще Сыну. Рождаясь изъ существа Отца, Сынъ могъ владеть но всецело, а только частыо существа Отца и вследствие этого оказался бы неравенъ Отцу; такъ, напр., и училъ Тертуллианъ, называвший Сына portio aliquanda Dei—некоторая доля Отца. Устраняя арианскую идею тварности Сына, терминъ εκ ούσίας самъ по себе не устранялъ субор-динациональныхъ представлений ο Сыне, весьма распространившихся на Востоке после Оригена и требовалъ для себя положительнаго дополнения. Такимъ необходимымъ дополнениемъ и логическимъ завершениемъ дела никейскихъ отцовъ и явилось слово: όμοούσιος, въ положительномъ смысле определившее собой то, что отрицательно содержалось въ εκ ούσίας.. Это показываетъ, что изъ двухъ центральныхъ выражений, внесенныхъ отцами въ символъ, слову ομοούσιος принадлежитъ первенствующее догмати-ческое значение. Афанасий александрийский считалъ это слово достаточнымъ для опровержения не только арианства, но и всехъ ересей, когда-либо бывшихъ или имеющихъ быть въ церкви. И действительно, въ церковной догматике оно навсегда сохранило за собой передовое место. Его подтвердилъ 2-й вселенекий соборъ и внесъ въ свой символъ, принятый всею вселенскою церковью, Между темъ, какъ. „ εκ ούσίας τον πατρός    было отввргнуто константинопольскими отцами и исчезло съ богословскаго языка.

Что же значитъ собой это слово: όμοοίαιος? Для выяснения значения слова: ομooύσιoς собственно съ филологической стороны имеется очень длинный рядъ аналогий въ другихъ греческихъ прилагательныхъ, начинающихся съ частицы όμό. Во всехъ подобнаго рода словахъ частица όμό указываетъ на общность владения какимъ-либо предметомъ или качествомъ, свойственную несколькимъ субъектамъ; όμοπάτριος—человекъ, происходящий отъ одного и того же отца с другим каким-либо лицом; ομογενής два или несколько лицъ принадлежащихъ одному и тому же роду и т. д. Отсюда слово и „όμοουσιος" будетъ означать такихъ субъектовъ, которые обладаютъ одинаковою сущностью и буквально можетъ быть переведено по-русски словомъ —сосущный. Но такъ какъ въ Боге, по самому понятию ο Немъ, мыслимо только конкретное единство существа, а не собирательное, разделенное между, многими субъектами, то въ приложении къ лицамъ Божества слово όμοουσιος должно указывать не только одинаковость ихъ существа, но и реальное его тожеетво. Такъ, напр., все люди единосущны другь другу,однако общность ихъ существа не есть нечто данное конкрфтно; она достигается умозрительно посредствомъ тожества определений. Въ Боге же, напротивъ, единое существо дано конкретно и составляетъ реальное, а не логически только усматриваемое состояние ипостасей. Значитъ, въ применение къ Божескому сущеетву όμοουσιος свидетельствуетъ ο томъ, что то же самое единое существо, которое есть въ Отце, принадлежитъ и Сыну, то есть, необходимо ведетъ къ мысли ο реальномъ единстве Сына по существу съ Отцомъ. Отожествляя Сына по существу съ Отцомъ, слово όμοουσιος вместе съ темъ содержитъ въ себе указание и на различие между ними, предполагаетъ въ нихъ двухъ самостоятельныхъ субъектовъ, владеющихъ одною сущностью. Въ этомъ лежитъ значение частицы ομό и преимущество термина μοουσιος предъ другими, близко подходящими къ нему терминами. Никейские отцы не назвали ни Сына   μονοϋσιος   единственносущный, ни ταυτοϋσιος тождественносущный, потому что μονοϋσιος исключало бы всякую возможность перехода отъ Сына къ Отцу, представляло бы сущность Сына единственно Ему принадлежащей. Ταυτοϋσίος же, хотя бы и могло выражать ту же самую мысль, что и όμοουσιος, но не было пригодно, какъ слово недостаточно вразумительное, которое при отсутствии разграничения между понятиями сущности и ипо-стаси, легко могло рождать мысль ο безразличии Отца и Сына. Никейский соборъ назвалъ Сына единосущнымъ— όμοουσιος и этимъ устранилъ возможность савеллианскаго слияния Лицъ св. Троицы, потому что всякий данный субъектъ можетъ быть единосущнымъ только кому-нибудь другому, а не самому себе. Такимъ образомъ, слово μοονσιος въ его идеальномъ понимании одновременно учило и ο единстве Сына съ Отцомъ по существу и ο некоторомъ различии между Ними, предполагающемъ личную самостоятельность каждаго. Оно въ совершенстве выражало собой догматъ церкви ο Второмъ Лице св. Троицы, и въ терминологическомъ отношении было темъ ценнее, что оно не допускало никакихъ перетолкований; его можно было принять или отвергнуть; tertium non dabaiur. По известию Евсевия ο ходе соборныхъ разсуждений в то великое слово впервые произнесено было на никейскомъ соборе импер. Константиномъ, который тогда оставался еще некрещеннымъ. Естественно теперь спросить, какимъ образомъ императоръ еще не ознакомившийся хо-рошо съ христианскимъ учениемъ сумелъ сказать слово, въ совершенстве исчерпывавшее собой спорный вопросъ,— слово, составившее цветъ догматическихъ усилий несколъкихъ столетий?—He можетъ быть никакого сомнения, что императоръ въ этомъ случае действовалъ не по собственной инициативе; онъ былъ подставной величиной; за спиною его должны были скрываться какие-нибудь епископы... Но кто эти епископы?—Если бы мы для решения этого вопроса не имели никакихъ другихъ данныхъ, кроме общаго представления ο состоянии богословской науки на Востоке и Западе ко времени никейскаго собора, то и тогда мы должны были бы ответить на него такъ: слово όμοουσιος нашло себе место въ никейскомъ символе веры главнымъ образомъ подъ влияниемъ западныхъ епископовъ и ими же оно было внушено Константину. Слово «единосущный» до внесения его въ никейский символъ пережило свою историю, и эта история различно сложилась въ восточной и западной половинахъ церкви. Первоначально догматическсю значение этого слова, ставшаго шибболетомъ православия, было оценено гностиками; гностики первые начали употреблять его и, быть можетъ, это именно обстоятельство решило судьбу его на Востоке до перваго вселенекаго собора. Восточные отцы и вообще греческие писатели въ существе дела учили ο Сыне Божиемъ такъ, какъ того требовалъ этотъ терминъ. Они все более или менее признавали Его вечное бытие и происхо-ждениеотъОтца, мыслили причастнымъ Божеской природе и отличнымъ оть Отца, и темъ не менее решительно избе-гали употрвбления слова ομοούσιος, то слово всегда вызывало у нихъ какую-то подозрительность, которая съ течениемъ времени, особенно съ появлениенъ монархианскихъ ересей не только не уменьшилась, а напротивъ возросла. . Возможно, что и субординацианския представления ο Сыне Божиемъ, получившия силу на Востоке, благодаря апологетамъ и, главнымъ образомъ, Оригену, составили собой не малое препятствие къ популяризации слова όμοουσιος. Какъ бы то ни было, но восточное богословие неохотно пользовалось этимъ словомъ и сторонилось отъ него даже въ исключительныхъ обстоятельствахъ. Когда Дионисий римский упрекалъ Дионисия александрийскаго между прочимъ въ томъ, что онъ избегаетъ называть Сына едино-сущнымъ Отцу, то последний призналъ всю справедливость этого упрека. Въ свою защиту онъ указалъ на то, что онъ учитъ согласно со смысломъ термина όμοουσιος, но самаго термина все-таки не употребилъ. Это было, какъ мы видели, около 60-хъ годовъ 3-го века, а въ 367-мъ году большой соборъ противъ Павла самосатскаго, составившийся въ Антиохии изъ восточныхъ епископовъ, нанесъ последний ударъ этому слову: онъ осудилъ его употребление. Постановление авторитетнаго собора должно было окончательно дискредитировать терминъ въ глазахъ восточныхъ богослововъ и отняло у него всякую надежду къ естественному распространению на Востоке. И действительно, его не знаютъ и имъ не пользуются ни Александръ александрийский, ни Афанасий въ его раннейшихъ сочи-ненияхъ, написанныхъ до издания никейскаго символа. Первый изъ нихъ, обозначая, вопреки арианству, отношение  Сына  Божия  къ  Отцу, ставитъ формулу : δμοιος  κατά πάντα — подобный пo всему,—формулу, которая впоследствии усвоена была противниками единосущия и затемъ отвергнута церковнымъ богословиемъ, а второй довольствуется такими общими выражениями, какъ ίδιος λόγος θεοϋ, εικών и пр. Такимъ образомъ, на Востоке совсемъ не было подготовленной почвы для того, чтобы безъ сторонняго побуждения остановиться на слове  ομοούσιος и сделать его центральной формулой православия. Иначе обстояло дело на Западе. Здесь со времени Тертуллиана, следовательно, съ начала Ш-го века, установились и вошли въ общий богословский обиходъ такия прочныя формулы, какъ una — substantia et tres personae—одна субстанция и три Лица въ Троице, по силе которой Сынъ являлся unius substantiae съ Отцомъ, или единосущнымъ Отцу. Известно, что у самого Тертуллиана, вследствие особенностей его терминологии, эти формулы удивительнымъ образомъ соединялись съ учениемъ ο подчинении Сына Отцу по Божеству, но этотъ недостатокъ былъ скоро исправленъ его продолжателями. Въ половине Ш-го века, какъ показываеть письмо Дионисия римскаго, Западъ уже понималъ терминъ  unius substantiae почти въ томъ жесамомъ смысле, въ какомъ никейский соборъ употребилъ слово: όμοουσιος. Отсюда видно, что терминъ: «единосущный» былъ гораздо ближе и сроднее западнымъ епископамъ,  чемъ восточнымъ. Восточнымъ нужно еще было отыскивать формулу, западные же несли ее уже въ готовомъ и обработанномъ виде.—Далее, благодаря традиционному уважению къ западной церкви, предетавители ея заняли на никейскомъ соборе выдающееся место и ближе всехъ оказались къ царю. Съ 312-го года,—года провозглашения христианства дозволенной религией, — до осени 323-го года Константинъ жилъ на Западе, дышалъ западной церковной атмосферой, собиралъ и окружалъ себя западными епископами. Предстоятели восточной церкви ко времени никейскаго собора еще не успели приобрести у него то доверие, какимъ пользовались западные; взаимные раздоры роняли ихъ авторитетъ, а некоторые изъ нихъ своими связями съ Лициниемъ вызывали у царя и политическую подозрительность. Поэтому, въ новомъ и трудномъ догматическомъ вопросе, представшемъ предъ Константиномъ по прибытии его на Востокъ,  ему естественно было обратиться къ старымъ советникамъ и последовать ихъ внушению.—Но, конечно, ни Константинъ, ни малочисленная группа западныхъ епископовъ никогда бы не решилась навязать Востоку непопулярное для него слово, если бы они не встретили поддержки и одобрения у влиятельныхъ восточныхъ деятелей. Победа термина όμοουσιος на никейскомъ соборе и обусловлена именно темъ, что лучшие и авторитетнейшие епископы Востока поняли великое значение его и сделались энергичными защитниками. Они ознакомились съ этимъ терминомъ еще до прибытия въ Никею. Когда Осий кордубекий, по поручению императора, ездилъ въ Александрию съ письмомъ къ Александру, то здесь, безъ сомнения, онъ уже обсуждалъ съ александрийскимъ епископомъ средства борьбы съ арианствомъ; по известию Сократа, на составившемся тогда въ Александрии соборе шли разсуждения ο существе и ипостаси. Къ этому Филосторгий еще добавляетъ, что на дороге въ Нйкею Александръ александрийский.былъ встреченъ Осиемъ въ Никомидии и здесь снова они порешили остановиться на слове όμοουσιος. Оба приведен-ныя известия показываютъ, что въ истории термина: «единосущный» на никейскомъ соборе самое видное значение принадлежитъ Осию, западному епископу, и это подтверждаетъ Афанасий, говоря, что Осий именно изложилъ веру въ Никее.

Слово: όμοουσιος в корне ниспровергало арианство, лишало его всякихъ расчетовъ на принятие въ церкви. Какъ же отнеслась арианствующая партия къ никейскому символу? Самъ Арий отказался подписать направленное противъ него изложение, но у его сторонниковъ—епископовъ не хватило ни твердости духа, ни достаточной искренности убеждения. Изъ 17-ти епископовъ, входившихъ, по Руфину, въ составъ арианской партии на соборе, только два земляка,—Феона мармарикский и Секундъ птолемаидский,—последовали его примеру и вместе съ нимъ были сосланы въ ссылку немедленно же после собора. Евсевий никомидийский и Феогнисъ никейский, эти влиятельнейшие вожди арианства, отвергли анафему на Ария, приложенную къ символу, но самый символъ подписали, чтобы сохранить за собой кафедры. Желая оправдать этихъ двухъ епископовъ оть упрека въ неискренности, Филосторгий разсказываетъ, что Евсевий и Феогнисъ при подписи переправили слово ομοούσιος нa  όμιοουσιος —подобосущный, но арианский историкъ не замечаеть, что снимая съ епископовъ одинъ упрекъ, онь возводитъ на нихъ другое, более тяжкое, обвинение въ подделке документа.—Планы Евсевия и Феогниса, впрочемъ, не осуществились. Говорятъ, что когда Евсевий подписывался подъ символомъ, Секундъ плотемаидский сказалъ ему:—«ты, Евсевий, подписываешься для того, чтобы не быть сосланнымъ, но я верую Богу, что не пройдетъ и года, какъ отправятъ тебя: въ ссылку». Слова Секунда скоро исполнились. Въ ноябре 32б-го года и Евсевий и Феогнисъ были сосланы за то, что они приняли въ общение высланныхъ изъ Александрии арианъ. Соборъ осудилъ фалию, составленную Ариемъ,а императоръ приказалъ все арианския сочинения разыскивать и предавать огню, такъ чтобы объ Арии и введенномъ имъ учении не сохранилось никакого воспоминания. За утайку сочинений назначена смертная казнь.

 

3. Первый вселенский соборъ въ совершенстве выполнилъ ту догматическую задачу, для которой онъ былъ созванъ. Единогласно осудивъ арианство, онъ съ такимъ же единодушиемъ установилъ и ту формулу, которая въ полной точности выражала собой христианскую веру въ Сыва Божия и отныне должна была стать непоколебимымъ знамениемъ православия. Изъ трехъ сотъ отцовъ, представлявшихъ въ своемъ лице вселенскую церковь на соборе, только два епископа — Феона мармарикский и Секундъ птолемаидский отказались подписать редактированный имъ символъ, да и они были епископами отдаленнейшей провинции Египта, не пользовались никакимъ влияниемъ въ церкви.—Съ глубокой радостью приветствовалъ эти блестящие результаты деятельности собора императоръ Константивъ; вместе съ некоторыми другими епископами онъ думаль, что теперь после торжественнаго провозглашения обязательнаго для всей церкви испове-дания, прекратятся все раздоры и несогласия между епископами и въ церкви настанутъ давно желанные миръ и тишина. «Что ни злоумышлялъ противъ насъ диаволъ,— писалъ императоръ къ александрийской церкви после собора, — все (теперь) уничтожено въ самомъ основании; двоедушие, расколы, смертельный ядъ несогласия—все это победила светлая истина; то, что единогласно признано тремя стами святыхъ епископовъ, есть ничто иное, какъ мысль Самого Сына Божия»...

Действительность скоро разрушила эти радостныя надежды. Догматическая победа надъ арианствомъ, такъ быстро достигнутая въ Никее, опередила собой историческую победу въ церкви, и первый вселенский соборъ на деле не только не задержалъ собой споровъ, поднятыхъ Ариемъ, а напротивъ, самъ сталъ прямой причиной новыхъ движений и осложнений. Зловещие признаки начинавшейся реакции никейскому собору показались очень рано. Едва прошло три года после его окончания, какъ были вызваны изъ ссылки Арий и его два влиятельные сторонники—Евсевий никомидийский и Феогнисъ никейский. Вскоре затемъ последовали въ изгнание одинъ за другимъ—рядъ наиболее видныхъ защитниковъ никейскаго символа и, наконецъ, весь Востокъ,—тотъ Востокъ, большинство епископовъ котораго лично присутствовало въ Никее,—оказался противникомъ собора. Ни-кейский символъ прямо, правда, не былъ отвергнутъ или осужденъ, но онъ былъ забытъ и отчасти замененъ целой кучей другихъ формулъ; его какъ бы подписали и, затемъ, положили подъ сукно: никто более ο немъ не безпокоился, никто не вспоминалъ. Около 339-го года ученейший епископъ Востока, Евсевий кесарийский издалъ обширное сочинение περι и έκκλησιαστικης θεολογίας т. е. о церковномъ богословии, которое онъ направилъ противъ Маркелла анкирскаго. Какъ показываетъ самое название, сочинение имело целию изложить церковное богословие, т.-е. богословие принимаемое всею современною Евсевию церковью или, по крайней мере, большинствомъ ея епископовъ. Однако, въ этомъ изложении восточнаго церковнаго богословия мы напрасно стали бы искать какихъ-либо влияний со стороны никейскаго собора. Въ немъ нетъ и помину ни ο никейскомъ символе, подъ которымъ въ свое время подписался авторъ его, ни объ устано-вленномъ въ немъ учении ο единосущии Сына съ Отцомъ. Для ученаго епископа, очевидно, не было сомнения, что предлагаемое имъ здесь антиникейское, антиомоусианское воззрение на природу Сына Божия съ точки зрения его эпохи есть подлинное учение церкви, церковное богословие.Α на состоявшемся четыре года спустя после того соборе ве Сардике все восточные епископы, за исключениемъ изгнанныхъ, въ полномъ составе отделились отъ западныхъ и отказались принять никейский символъ,—отказались столь же торжественно, сколь торжественно они провозглашали его въ Никее.

Какъ нужно смотреть на эту общую на Востоке перемену настроения въ отношении къ никейскому собору? откуда она родилась?

Известно,  что  обычный  взглядъ  на  антиникейскую реакцию объяснения ея ищетъ частию въ томъ влиянии, какое должны были оказывать на ходъ церковныхъ делъ возвратившиеся изъ ссылки ариане, частию же въ менявшихся распоряженияхъ константинопольскаго дворца и въ придворныхъ интригахъ. Однако, если согласиться съ этимъ объяснениемъ, то всю полувековую борьбу противъ никейекаго символа придется признать однимъ изъ самыхъ странныхъ и непостижимыхъ явлений въ церковной истории. Ариане и до никейскаго собора представляли собой незначительную группу богослововъ, стоящую особнякомъ въ церкви, но и эта небольшая группа потерпела въ Никее полный разгромъ. Единодушное осуждение, которому она подвергнута была отцами собора, показало ей, что ея доктрина не имеетъ для себя почвы ни въ историческихъ традицияхъ, ни въ церковноыь сознании, и не можетъ расчитывать на распространенность. Ударъ, нанесенный никейскимъ соборомъ арианству, пришелся столь верно и сильно, что оно въ сущности никогда не въ состоянии было оправиться отъ него. Строго арианские голоса вновь раздались въ церкви только въ 50-хъ годахъ IV-го века, т.-е. тридцать летъ спустя после осудившаго ихъ собора, когда антиникейская реакция, достигнувъ и высшей степени развития, начала распадаться и въ реакционерныхъ кружкахъ обнаружилось стремление къ сближению съ никейскимъ символомъ, но теперь арианство оказалось уже отжившей доктриной, мало привлекавшей сочуветвия къ себе. Что же касается до эпохи, ближайшей къ иикейскому собору, на которую падаетъ самый разгаръ антиникейскаго движения, то общее на Востоке нерасположение къ арианству за это время не подлежитъ сомнению. Оно доказывается хотя бы уже темъ фактомъ, что даже лица, несомненно разделявшия убеждения Ария, какъ, напр., Евсевий никомидийский, и даже самъ Арий должны были очиститься отъ подозрений въ этой ереси, представить особыя официальныя исповедания, свободныя отъ крайностей первоначальнаго арианства, чтобы получить возможность возвратиться въ церковь. Такимъ образомъ, тайные ариане не только не были главными виновниками антиникейской борьбы, но сами должны были приспособляться господствующему на Востоке настроению.—Столь же мало света вноситъ въ вопросъ ο причинахъ реакции и предполагаемое влияние двора и придворныхъ интригъ. Съ техъ поръ, какъ первый христианский императоръ въ присутствии представителей всего христианскаго мира наименовалъ себя сослужителемъ епископовъ, события, совершавшияся при дворе, всегда оказывали существенное воздействие на жизнь церкви и вызывали въ ней соответствующия последствия. Но никакая придворная интрига, никакой случайный фаворитъ не могли бы вызвать того единодушнаго всеобщаго протеста противъ никейскаго  символа, какой раздался въ это время на Востоке. Самое решительное намерение двора провести определенное вероизложение осталось бы безплоднымъ, если бы вся церковь противопоставила ему одинъ общепринятый и точно выработанный символъ! Въ истории после-никейскихъ движений въ отношении къ императорскому двору наблюдается то же явление, какое мы видимъ и на тайныхъ арианахъ. He реакция идетъ вследъ за расположе-ниями двора, а напротивъ, дворъ и его политика приспособляются къ настроениямъ церковнаго большинства, считается съ ними и уступаетъ имъ. Такъ, напр., первая ссылка Афанасия александрийскаго произошла вопреки желаниямъ Константина, согласившагося на нее исключительно благодаря тому моральному давлению, какое оказывали на него другие епископы Востока. И замечательно, что даже въ моменты наибольшаго влияния двора на дела церкви, какъ то было въ последние годы правления Констанция, ему не удавалось осуществить на практике свои политические планы; догматическая борьба развивалась своимъ путемъ, независимо отъ двора и часто противъ его намерений.

Мы приходимъ, следовательно, къ признанию полной несостоятельности обычнаго объяснения. Такия сложныя явления, такия все охватывающия историческия движения, какъ реакция никейскому собору, не зависятъ въ своемъ продсхождении отъ случайнаго влияния отдельныхъ лицъ; ихъ причины лежатъ глубже, въ общихъ настроенияхъ и тенденцияхъ эпохи; въ нашемъ случае оне коренятся не въ козняхъ тайныхъ арианъ и не въ придворномъ фаворе, а въ более серьезныхъ—а) церковныхъ, б) культурно-историческихъ и в) политическихъ условияхъ того времени, когда былъ опубликованъ никейский символъ. Разсмотримъ эти условия.

Основная причина протеста противъ никейскаго собора заключалась въ томъ, что большинетво епископовъ Востока,—даже изъ числа техъ, которые лично присутствовали на соборе,—въ тайникахъ своего сердца остались недовольными догматическими его определениями. Въ своемъ символе веры соборъ пошелъ дальше, чемъ позволялъ то богословский кругозоръ этого большинства. Его точныя, исчерпывающия догматъ, формулы опередили собой богословскую науку того времени, прервали нормальный ходъ религиознаго развития въ христианскомъ обществе и, потому, оказались черезчуръ новыми, радикальными, неприятно режущими непривычное къ нимъ ухо.— Настроение большинства епископовъ на Востоке было строго консервативнымъ. Продолжительная борьба съ ересями, которая выпала преимущественнэ на долю восточныхъцерквей, поселила здесь глубокое отвращение къ новшествамъ, инстинктивное предубеждение ко всякому слову, не оправдываемому высшимъ авторитетомъ, какъ бы хорошо оно ни соответствовало учению церкви. Въ благочестивомъ страхе предъ ересью, большинство епископовъ хотело неизменно оставаться при томъ наследии, какое получено отъ древности, не решалось «простирать свою пытливость до изследования тайнъ» веры, твердо памятуя библейский заветъ: высшихъ себе не ищи, крепльшихъ себе не испытуй (Сир. 3, 20; ср.    epist. Alex ad alex.). И  на первый вееобщий соборъ въ Никее епископы шли, руко-водясь этимъ господствовавшимъ у нихъ чувствомъ нерасположения къ новизне. Они охотно и искренно осудили арианское учение, противоречившее ихъ благочестивой на-строенности и извращавшее церковныя предания. Но когда на соборе шла речь ο точной формулировке христианской веры въ Сына Божия, ο составлении общеобязательнаго символа, въ душе большей части епископовъ поднялись веками сложившияся опасения за чистоту веры. Мы имеемъ положительное свидетельетво историка Созомена, что еще на предварительныхъ заседанияхъ въ никее до оффициальнаго открытия собора некоторые епископы, люди простые и безхитростные, советовали довольствоваться древнейшими мнениями и не делать нововведений въ преданной отъ древности вере. Α такихъ епископовъ было большинство; однако, мнение ихъ не только не восторжествовало, а, напротивъ, въ заключительномъ своемъ решении соборъ какъ разъ внесъ въ символъ такое слово, которое не встречалось на языке Библии и было отвергнуто преданиемъ. Какъ же могло случиться, что, несмотря на преобладание консервативно настроенныхъ епископовъ въ составе собора, слово „ όμοουσιος все-таки не потерпело поражения и въ конце концовъ принято было всемъ соборомъ? Въ разъяснении этого вопроса должно припомнить ту обстановку, при какой совершилось внесение новаго термина въ символъ веры. Слово „ όμοουσιος " въ первый разъ произнесено было на соборе съ высоты царскаго трона, блескъ котораго невольно ослеплялъ умы провинциальныхъ, деревенскихъ простецовъ, — а энергичная защита предложения императора со стороны образованныхъ руководителей соборныхъ разсуждений незаметно смиряла тревогу. На встречу этимъ внешнимъ впечатлениямъ шли и более серьезные внутренние мотивы. Попытка найти въ Библии такую формулу, которая исключала бы возможность арианскаго понимания догмата, оказалась тщетной; ни одно библейское выражение не выдерживало критики въ этомъ отношении и охотно было принимаемо арианами. Изъ всехъ формулъ, проектированныхъ на соборе, только одно όμοουσιος обнаружило достаточную крепость и способность противоетоять арианскимъ толкованиямъ,—и это решило его судьбу: оно было принято въ символъ. Отсюда видно, что мотивы, по которымъ консервативное большинство собора примирилось съ терминомъ   όμοουσιος значительно разнилось отъ техъ мотивовъ, которые побуждали защищать это слово образованныхъ ревнителей православия. Если для последнихъ это слово было дорого, какъ лучшее исчерпывающее выражение положительнаго учения церкви, то въ сознании консерваторовъ сно обрисовывалось преимущественно съ отрицательной стороны, какъ  лучшее полемическое средство противъ арианства. Что это действительно было такъ, на то имеется безспорное документальное доказательство. Среди всей многочисленной группы консервативнаго большинства ученейшимъ епископомъ былъ, безъ сомнения, Евсевий кесарийский. Прекрасно ознакомленный съ классической литературой, въ богословии ученикъ Оригена, онъ перечиталъ всю древнюю христианскую письменность, зналъ все сочинения выдающихся дерковныхъ учителей, драгоценныя сведения ο которыхъ онъ оставилъ намъ въ своей истории церкви. Ему было хорошо известно и то, что выражение „ όμοουσιος " «употребляли и древние епископы и писатели, знаменитые мудростью и славой,  когда   они   богословствовали   объ Отце и Сыне»,—и вотъ какъ онъ понимаетъ важнейший терминъ никейскаго символа. «Выражение единосущный,— пишетъ онъ въ послании къ своей паотве, — значитъ не другое что, какъ то, что Сынъ Божий не имеетъ никакого сходства съ тварями, но во всемъ сходствуетъ только съ Отцомъ и существуетъ не отъ другой какой-либо природы и сущности, но отъ Отца». Итакъ, по мнению ученаго епископа единосущие показываетъ только на сходство Сына съ Отцомъ, на то, что Сынъ различествуетъ отъ творений, а не на единство сущности  Отца и Сына, но и этотъ minimum  содержания слова «единосущный» Евсевий принимаетъ только „ имея въ виду сохранить миръ, котораго вседушевно желаетъ». Вообще все его письмо къ пастве представляетъ собой характерный памятникъ того впечатления, какое оставилъ никейский символъ въ умахъ консервативнаго большинства,—памятникъ еще недостаточно оцененный съ этой стороны въ науке. Чрезъ все послание Евсевия сквозитъ какое-то смущение предъ символомъ никейскимъ, явно чувствуется моральная неловкость, испытываемая епископомъ, и его живыя опасения, какъ бы своею подписью подъ символомъ не вызвать протеста у своей паствы. Если таково было положение образованнейшаго епископа, то что нужно думать ο томъ большинстве, которому «простота нравовъ, по выражению Созомена, внушала безхитростно принимать веру въ Бога?».—По возвращении епископовъ въ свои города те исключительныя условия, при какихъ оди подписывали никейский символъ, перестали для нихъ существовать. Обаяние внешней обстановки собора разсеялось; страшившее ранее нечестие арианства исчезло; полемические мотивы, во имя которыхъ принято было слово  όμοουσιος, потеряли силу.

Раздумье ο деле никейскомъ охватывало душу епископовъ, и чемъ рельефнее сталъ выделяться предъ ними положительный смыслъ символа, темъ сильнее делалась тревога совести. Нашему времени нельзя представить себе то, какия смущения должно было вызывать въ уме дорожившихъ стариной верующихъ IV - го века слово: ομοούσιος. Имъ недовольны были ни философы, ни начетчики въ области древней письменности, ни простецы по вере. Для философски развитыхъ людей оно казалось слишкомъ реальнымъ, телеснымъ, вносящимъ материальныя представления въ отношении существъ высшихъ и духовныхъ; сказать, что Сынъ единосущенъ Отцу, по ихъ понятиямъ, значило то же, что назвать Его соматериальнымъ Отцу. Въ сердца же более обыкновенныхъ смертныхъ оно вселяло какое-то мистическое предубеждение противъ себя; богодухновенный языкъ не зналъ этого слова; въ церковной письменности оно почти не встречалось; наиболее часто имъ пользовались еретики для искажения веры. Что же каеается до общаго мнения ο немъ древнихъ отцовъ, то оно было ясно высказано устами большого антиохийскаго собора, происходившаго на памяти старшаго поколения современниковъ никейскихъ определений и решительно осудившаго употребление этого слова. И вотъ теперь это подозрительное слово, напоминавшее всегда ο лжеучении Савеллия, поставлено знамениемъ православия! Оставалась ли чистою вера предковъ ? Последовавшия за никейскимъ соборомъ события одно за другимъ стали подтверждать эти опасения. Вскоре же после возвращения епископовъ къ своимъ паствамъ по всему Востоку разнесся тревожный слухъ, что ученейшие епископы, руководители соборныхъ заседаний, те, настойчивости которыхъ обязано своимъ признаниемъ слово όμοουσιος, суть тайные савеллиане. Только пять летъ прошло после собора, а уже Евстафий антиохийский, одинъ изъ ревностныхъ защитниковъ слова όμοουσιος, быть можетъ председательствовавший на никейскомъ соборе, былъ отправленъ въ ссылку и отправленъ осужденный соборомть за савеллианство! He всякий могъ критически разобраться въ томъ, наскольно правильно былъ произнесенъ приговоръ надъ Евстафиемъ, но и тотъ, кто давалъ себе отчетъ въ этомъ, не освобождался оть всехъ сомнений. Если Евстафий былъ только подозрителенъ, то Маркеллъ анкирский, действо-вавший съ нимъ на соборе заодно, не вызывалъ никакихъ колебаний; его савеллианство было несомненно. Паника овладела всемъ Востокомъ, когда сделалось известнымъ подлинное учение Маркелла. Падение Маркелла, можно сказать, уронило здесь последния опоры никейсаго символа. Какъ сильно оно повлияло на общее настроение  это лучше всего видно на примере Афанасия александрийскаго; даже этотъ герой, вынесший на своихъ плечахъ никейский символъ, избегалъ употребления слова ομοούσιος, пока въ церкви шло дело ο Маркелле; въ сочиненияхъ, написанныхъ имъ до 339-го года, это слово заменяется другими терминами, как, напр., όμοφυης,  'όμοιος κατά πάντα и т.п. и если встречается, то непременно съ оговорками, предупреждающими его савеллианское понимание. Афанасий глубоко чувствовалъ цену этого слова и хорошо зналъ Маркелла; для большинства же восточныхъ, менее ознакомленныхъ съ деломъ, ересь Маркелла являлась явной уликой савеллианства техъ, которые защищаютъ „ όμοουσιος " и не порываютъ связей съ еретикомъ. Чего же бще ждать отъ никейскаго символа,—думалось восточнымъ,— когда на почве его могутъ развиться заблуждения, подобныя маркелловскимъ? Если въ свое время этотъ сим-волъ и былъ полезенъ для борьбы съ арианствомъ, то теперь, когда арианство осуждено всей церковью и исчезло, онъ сделался не только излишенъ, но и прямо вреденъ для веры. Его нужно скорее выкинуть изъ памяти христианскаго мира, сбыть съ рукъ, какъ тревожащую совееть росписку и заменить другимъ. И вотъ восточные епископы, не осуждая прямо никейскаго символа, который все же былъ деломъ ихъ рукъ, спешатъ на новые соборы, составляютъ целую кучу новыхъ символовъ и ими стремятся парализовать влияние никейской формулы.

Такимъ образомъ, въ своей первооснове борьба противъ никейскаго символа рождалась изъ чистаго источника. Она поднята была не во имя арианства и не ради него. Протестуя противъ никейскихъ определений, восточные епископы руководствовались возвышеннымъ и достойнымъ ихъ сана мотивомъ—охранить веру въ той неприкосновенности, какъ она получена отъ древности, изъять изъ нея нововведения. Они стояли, поэтому, не на арианской и вообще не на еретической почве, а на почве консервативной и строго церковной. Въ своей главной массе они были людьми православными, держались чистыхъ догматическихъ убеждений, только выражали ихъ иными словами, чемъ никейский символъ. Будучи искренно убеждены, что определения никейскаго собора не соответствуютъ церковнымъ традициямъ и ведутъ къ ложнымъ мыслямъ, и стараясь заменить ихъ новыми, более лучшими формулами, реакционеры, однако, не порицали и не осуждали самого собора; они съ уважениемъ относились къ темъ его постановлениямъ, которыя касались области церковнаго благоустройства. Напр., отцы антиохийскаго собора 341 года, подтвердившие низложение Афанасия и издавшие четыре новыя вероизложения, именуютъ никейский соборъ «святымъ и великимъ». Первый канонъ этого антиохийскаго собора гласитъ такъ: «те, кто осмеливаются преступать заповедь и великаго собора, собран-наго въ Никее въ присутствии благочестиваго и боголюбезнейшаго царя Константина, относительно празднования Пасхи, да будутъ извержены и отлучены отъ церкви». Отсюда видно, что называть всехъ противниковъ никейскаго символа безъ разбора арианствующими, было бы непростительной исторической ошибкой и великой обидой для памяти восточныхъ отцовъ. Ихъ протестъ столько же направлялся противъ никейскихъ определений, сколько и противъ арианства, осуждение котораго, произнесенное въ Никее, признавалъ весь Востокъ. При всей многочисленности фармъ, вышедшихъ изъ-подъ пера реакционеровъ, въ нихъ нельзя найти ни одного тезиса, родственнаго строгому арианству; напротивъ, въ большинстве случаевъ въ нихъ легко можно указать прямое или косвенное порицание и осуждение арианства. Вместе съ этимъ выводомъ относительно основной причины антиникейской реакции для насъ изменяется и та точка зрения, съ какой мы должны оценивать события церковной жизни, совершившияся на пространстве между первымъ и вторымъ вселенскими соборами. Эти события, очевидно, не только не были позоромъ для церкви, какъ то часто утверждаетъ протестантская историография, а наоборотъ, представляютъ собой одно изъ техъ великихъ историческихъ движений, созерцание которыхъ способно дать высокое эстетическое и моральное наслаждение. Они, —эти события, —наглядно показываютъ, съ какою чуткою осмотрительноетью, съ какою острожностью церковь устанавливала свои догматическия определения. Она не смотрела на нихъ, какъ на какой-нибудь парламентский законодательный актъ, для обязательности котораго достаточно большинства несколькихъ голосовъ. Постановление никейскаго собора она подвергла общей свободной критике, проверила ихъ показаниями отдельнаго индивидуальнаго веросознания каждаго христианина, и не прежде приняла его формулу, какъ исчерпавши всевозможныя возражения противъ нея. И обозревая все треволнения, пережитыя церковью  въ периодъ борьбы за никейский символъ, мы можемъ поверить, что та формула, которая невредимо прошла сквозь всю эту бурю сомнений и отрицания и победила ихъ, по истине достойна того, чтобы навсегда остаться непоколебимымъ знамениемъ веры церкви.

Вытекая въ своей первооснове изъ такого чистаго источника, какъ желание сохранить полученную отъ древности веру въ полной неприкосновенности, борьба противъ никейскаго символа на практике осложнилась рядомъ другихъ элементовъ, чуждыхъ ей по существу, которые всему антиникейскому движению придали новую окраску, затемнявшую первоначальную чистоту его. Вместе съ большинствомъ епископовъ Востока реакция нашла себе поддержку въ большей части тогдашняго общества,—той полуязыческой, полухристианской публике, которая въ эпоху Константина представляла собой преобладающую массу городского населения. Но если епископы въ своемъ протесте противъ никейской формулы выходили изъ уважения къ традиции и боязни впасть въ новшество, "To въ массе, напротивъ, действовали совсемъ иные мотивы. Векъ никейскаго собора былъ временемъ религиознаго шатания и моральной неустойчивости; обе спорившия между собой религии недостаточно резко разграничивали сферу своего влияния и большинство обыкновенныхъ людей стояло на распутье, колеблясь то въ сторону христианства, то въ сторону язычества. Несмотря на переходъ главы грсударства въ христианскую церковь и покровительство, оказываемое светскою властью новой религии, общество оставалось въ существе дела языческимъ, и язычество продолжало задавать тонъ общественной жизни. Даже на Востоке, где христианство въ древния времена всегда имело больше последователей, чемъ на Западе, язычники превосходили христианъ своею численностью. Самъ императоръ считался оффициальнымъ главою языческой религии и все еще носилъ титулъ prntifex maximus. Высшие классы общества были полны воспоминаний ο жреческихъ и авгурскихъ должностяхъ, и римский сенатъ каждое свое заседание открывалъ торжественнымъ курениемъ предъ статуей Победы. Философия, светская наука, школы, дававшия приличное образование—все это находилось въ рукахъ язычества и служило его целямъ. Языческимъ же характеромъ были проникнуты общественныя увеселения,—циркъ, театры и вся обстановка ежедневнаго обихода. Пропитанная  язычествомъ  атмосфера  охватывала весь строй жизни и давала себя чувствовать на каждомъ шагу. — Въ мирные годы; наставшие после миланскаго эдикта,  когда религиозная  ревность не подогревалась внешними стеснениями, многие христиане незаметно сживались съ этой атмосферой, приспособлялись къ ней и начинали хромать на обе ноги. Болезнь двоеверия въ особенности резко сказывалась въ первой половине IV-го века,  когда масса людей стала переходить въ церковь изъ моды, руководясь внешними побуждениями. Среди христианъ тогдашняго времени значилось не малое число такихъ лицъ, для которыхъ переменить религию было не труднее, чемъ надеть новое платье. Известный истории риторъ Гецеболъ, который при Констанции шумелъ противъ язычества, при Юлиане сделался язычникомъ, а при Иовиане снова лежалъ распростертымъ у дверей христианскихъ храмовъ, не составлялъ исключения. Были люди и почище его; такъ, некто Пегасъ успелъ достигнуть епископскаго сана въ Илионе, а самъ продолжалъ посещать гробницы Гектора и Ахиллеса и любилъ засматриваться на статуи языческихъ храмовъ, ключй отъ которыхъ находились у него; когда на престолъ вступилъ Юлианъ, Пегасъ не замедлилъ изъ епископа илионскаго сделаться жрецомъ языческихъ боговъ. Соблазнъ охватывалъ даже такихъ лицъ, нравственный уровень которыхъ стоялъ на высоте христианства; история хорошо знаетъ двухъ лаодикийскихъ клириковъ, Аполлинариевъ пресвитера и чтеца, людей строгаго нрава, которые не отказали себе въ удовольствии посещать языческия мистерии теурга Епифания, несмотря  на  категорическое  запрещение  местнаго епископа. Многие христиане лишь номинально объявляли себя христианами, но отказывались отъ крещения, пока ихъ не устрашала опасность смерти или какое-нибудь бедствие въ роде землетрясения. Считая достаточнымъ показывать свое лицо въ христианскомъ храме разъ или двавъ течение года, эти номинальные члены церкви всецело удерживали при себе весь духовный укладъ, приобретенный въ язычестве, жили подобно язычникамъ, разделяли ихъ суеверия и охотно принимали участие въ безнравственныхъ языческихъ играхъ и увеселенияхъ.

Такое шатающееся въ обе стороны,  полуязыческое, полухристианское общество съ большимъ трудомъ могло примириться съ какою бы то ни было религиозною определенностью; касается ли она области догматики  или морали. Изъ двухъ спорившихъ между собою до никейскаго собора течений богословской мысли—никейскаго и арианскаго—общественное сочувствие несомненно склонялось къ арианству. Арианство отвечало духу времени и было его выражениемъ; основная арианская идея единаго высшаго существа сближало его съ современной языческой философией, а учение ο Сыне Божиемъ, какъ полу-боге, роднило его съ языческими  представлениями ο богахъ. Поэтому, когда среди церковнаго большинства на Востоке стала развиваться реакция противъ никейскаго собора, осудившаго арианство, общество не замедлило оказать ей моральную помощь. Смыслъ никейскихъ определений для него былъ непонятенъ, и если нельзя было надеяться на возстановление арианства, то все же отстаиваемая епископами Востока Оригеновская идея различия и подчиненности Сына Отцу, оказывалась ближе къ языческому миросозерцанию общества, чемъ никейское учение объ единосущии. Любопытно, что чемъ более резкия формы принимала борьба противъ никейскаго собора въ отдельныхъ случаяхъ, темъ рельефнее выражались симпатии къ ней общества. Въ 30-хъ годахъ IV-го века со-фистъ—арианинъ Астерий,  ученикъ  Лукиана,   составилъ какое-то сочиненьице подъ именемъ συνταγμάτιον въ которомъ онъ неосновательно, но зло и едко осмеивалъ учение объ единосущии; съ этимъ сочинениемъ онъ странствовалъ по городамъ Востока, читалъ его публично,—и толпа принимала его лекции съ восторженными  рукоплесканиями! Известно также, что Аэций, возобновивший въ 50-хъ годахъ IV -го века строгое арианство,   находился въ дружеской переписке съ Юлианомъ и получилъ отъ него въ подарокъ поместье. Но ни одни догматическия воззрения арианства привлекали легкомысленное общество IV -го века на сторону оппозиции Никейскому собору; еще большее значение здесь имели нравственно-практическия тенденции арианъ, стоявшия въ полной гармонии съ духомъ времени. Въ этомъ отношении противоположность арианскаго и никейскаго  направления оказывалась особенно наглядно. Защитники никейскаго собора несли съ собой въ церковь аскетическия идеи; занимавшие между ними передовое место,—такия лица,  какъ Афанасий Великий, Аполлинарий лаодикийский, Василий Великий, Епифаний кипрский и др.,—были людьми высокой нравственности, отличались  ритористическими  воззрениями на жизнь и поведение; все они стояли въ тесной связи съ возникавшимъ въ то время монашествомъ, покровительствовали ему, а некоторые изъ нихъ и сами принимали участие въ аскетическихъ подвигахъ. Торжество никейцевъ грозило, поэтому, обществу нравственной реформой, стеснениемъ привычнаго ему распущеннаго образа мыслей и поведения.—Арианство же, напротивъ, построяло свою мораль въ пониженномъ тоне, более отвечавшемъ общему характеру ихъ системы. Если самъ Арий и былъ человекомъ безупречнымъ съ точки зрения личной нравственности, то его последователи пошли по наклонной плоскости и на практике выработали кодексъ правилъ, недалеко уходивший отъ язычества. Когда известному уже намъ Аэцию однажды донесли, что одинъ изъ его учениковъ впалъ въ грехъ съ женщиной, Аэций усмехнулся и сказалъ:—«это ничего не значитъ, это телесная нужда и отправление, то же, что ковыряние въ ухе..., это случается по природе и кто это делаетъ, не грешитъ». Разумеется проповедникъ такой успокаивающей совесть морали приходился гораздо более по вкусу испорченнымъ нравамъ, чемъ никеецъ,  идеаломъ котораго являлся отрекшийся отъ мира фиваидский пустынникъ.

И съ внешней стороны арианство облекалось въ формы, привычныя ушамъ того времени: орудиемъ его пропаганды была диалектика, знакомая обществу по языческимъ риторамъ, и вульгарныя для всехъ ясныя уподобления. Полуобразованное население греческихъ городовъ еще съ классическихъ временъ привыкло любить и ценить всякую остроту или ловкий полемичеекий приемъ, и ариане не щадили ничего, чтобы эксплуатировать эту литературную страсть своихъ слушателей. Уже Арий принялъ все меры, чтобы обезпечить успешную пропаганду своихъ воззрений. Свою знаменитую фалию, содержавшую популярное изложение его учения, онъ составилъ въ стихахъ, подражая известному египетскому поэту своего времени Сотаду и написалъ корабельныя, мельничныя и путевыя песни. На дорогахъ, при работе на мельницахъ, въ путешествии на корабляхъ, въ танцахъ и на торжественныхъ собранияхъ распевалъ эти песни народъ, увлекаемый приятностью ихъ напева. На площадяхъ и на рынкахъ они обращались съ вопросами къ прохожимъ: «сущий изъ сущаго сотворимъ несущаго или сущаго? сущимъ или несущимъ сотворимъ его?»—«Одно ли нерожденное или два?—Свободенъ ли Сынъ или неизменяемъ, какъ камень?» У сомневавшихся женщинъ они обыкновенно спра-шивали:· «былъ ли у тебя сынъ, пока ты не родила?». Даже ихъ епископы не обходились безъ площадныхъ остротъ. Известный Евдоксий антиохийский въ присутствии всего собора не постеснялся сказать: «если у Бога есть Сынъ, то должна быть и жена». Тотъ же Евдоксий уже въ сане епископа константинопольскаго одно изъ своихъ поучений началъ следующими словами: «Отецъ нечестивъ. а Сынъ благочестивъ»; когда присутствовавшие въ храме подняли по поводу этихъ словъ шумъ, Евдоксий спокойно разъяснилъ, что онъ называетъ Отца нечестивымъ потому, что Отецъ никого не почитаетъ, Сынъ же почитаетъ Отца, а потому благочестивъ. Выходка основывалась на игре греческихъ словъ: σεβής— благочестивый или точнее «чествующий» и   ασεβής нечестивый и «нечествующий».

Наконецъ, третьимъ элементомъ,  оказавшимъ существенную поддержку антиникейской борьбе, былъ константинопольский дворъ и его религиозная политика. Еще древние церковные историки много интересовались вопросомъ ο томъ, какимъ образомъ императоръ Константинъ, который сильно радовался успешному окончанию никейскаго собора и долженъ былъ смотреть на него, какъ на лучшее свое дело,—какимъ образомъ онъ могъ затемъ отвернуться отъ защитниковъ собора, вызвалъ изъ ссылки осужденныхъ соборомъ   и въ конце своего правления сталъ покровительствовать реакции ? Кто или что повлияло на перемену его настрошия? Въ ответъ на эти недоумения историки разсказываютъ следующее при дворе императора въ горе и бездеятельности проживала его сестра Констанция, вдова Лициния, имевшая своимъдуховникомъ тайнаго арианина. Путемъ частыхъ и коварныхъ внушений этотъ духовникъ успелъ убедить Констанцию въ невинности Ария и его сторонниковъ, подвергшихся ссылке. Вскоре Констанция заболела и, уже находясь при смерти, просила своего царствующаго брата ввериться попечительству ея духовника и подумать ο томъ, хорошо ли онъ сделалъ, осудивши на вечное изгнание мужей праведныхъ и добрыхъ, подъ которыми она  разумела сосланныхъ арианъ. Констанция умерла, и ея духовникъ перешелъ къ императору, начавшему относиться къ нему съ «особеннымъ благорасположениемъ». Вотъ частыя беседы съ этимъ духовникомъ, по словамъ историковъ, и зародили у царя сомнение въ справедливости наложеннаго имъ наказания на арианъ. Онъ решился пересмотреть дело снова; вызвалъ Ария изъ ссылки, потребовалъ отъ него письменнаго изложения веры и, найдя его убеждения сходными съ никейскими определениями, сталъ ходатайствовать предъ епископами ο принятии Ария въ церковь. Когда же Евсевий и Феогнисъ узнали, что тотъ, кто былъ первымъ осужденъ въ ереси, удостоился человеколюбия, они обратились съ покаянною грамотою къ «главнымъ епископамъ» и были возстановлены ими въ своемъ ярежнемъ положении. Въ науке онъ не вызываетъ къ себе большаго доверия—и заслуженно. Представляя фактъ возвращения Ария изъ ссылки результатомъ влияния на Константина одного только придворнаго духовника, древние историки противоречатъ темъ замечаниямъ, какия они сами вносятъ въ свой разсказъ. Такъ, по Сократу, императоръ давно уже, еще раньше внушений духовника, далъ приказъ Арию явиться къ нему въ лагерь за объяснениями по вопросу веры. И Созоменъ замечаетъ, что вызова Ария изъ ссылки добивались у царя не одинъ вкравшийся въ доверие его пресвитеръ, но и епископы, давно старавшиеся ο томъ, и склонившийся на ихъ старания царь не самъ даетъ окончательное решение дела, а предоставляет ихъ епископамъ. Точно также и по Сократу, Евсевий и Феогнисъ покаянную грамоту адресуютъ не къ царю, а къ «главнымъ епископамъ», которыхъ они и просятъ ходатайствовать за нихъ предъ царемъ. Такимъ образомъ, по разсказу самихъ же историковъ, истинными виновниками возвращения сосланныхъ арианъ, наиболее ему содействовавшими, были не царь и не духовникъ его, a епископы,—конечно, епископы восточные. Это второе известие, высказанное историками между строкъ, стоитъ въ полномъ согласии со всеми другими обстоятельствами того времени и, несмотря на исторический мракъ, окутывающий собой первые годы антиникейской реакции, даетъ возможность съ большою вероятностью разгадать процессъ, изменивший расположение Константина въ отношении къ никейскому собору. Мы знаемъ, что въ Никею Константин явился окруженный западными епископами, самымъ влиятельнымъ изъ которыхъ былъ Осий кордубский; восточное духовенство было мало ему знакомо, а на некоторыхъ изъ нихъ онъ смотрелъ подозрительными глазами, предполагая  у  нихъ  связи  съ  побежденнымъ  Лициниемъ. Подъ западнымъ влияниемъ составился и никейский соборъ, и самое слово   όμοονσιος, рекомендованное царемъ собору, внушено было ему западными епископами. После окончания  никейскаго  собора  Константинъ   отправился снова на Западъ, чтобы торжественно отпраздновать двадцатилетие своего царствования въ древней столице империи, и здесь то во время пребывания въ Риме случилась съ нимъ та мрачная семейная трагедия, которая и доселе остается неразгаданнымъ темнымъ пятномъ на памяти перваго христианскаго императора. Вследствие какихъ-то придворныхъ интригъ, Константинъ казнилъ своего старшаго сына Криспа, даровитаго юношу, вызывавшаго общий восторгъ къ себе, а затемъ жестоко расправился со второй своей женой Фаустой, приказавъ умертвить ее въ жарко натопленной бане. Любопытно то, что въ это же время Осий кордубский, давно находившийся при дворе, былъ отосланъ на свою кафедру въ Испанию и более уже не возвращался къ Константину. Если все эти факты сопоставить съ заметкой историка Зосима ο томъ, что влияние Осия опиралось на женскую половину двора, то можно подумать, что этотъ епископъ былъ замешанъ въ событияхъ 326-го года или, по крайней мере, заподозренъ былъ въ такомъ вмешательстве Константиномъ. Какъ бы то ни было, но вместе съ отъездомъ Осия въ Испанию окончательно пало при дворе и западное влияние. Когда Константинъ возвратился на Востокъ,—на этотъ разъ уже навсегда, и занялся отстройкой своей новой столицы, онъ окружилъ себя восточными епископами. Место Осия занялъ теперь при немъ Евсевий кесарийский, — какъ разъ тотъ епископъ, который въ душе никогда не одобрялъ ни никейскаго  символа, ни  суровой  расправы  съ  арианами.

Общение съ восточными епископами побудило Константина взглянуть на результаты никейскаго собора новыми, восточными глазами, и онъ увиделъ, что здесь, на Востоке, определения никейския идутъ въ разрезъ съ настроениемъ церковнаго большинства и съ желаниями массы. Все, совершенное имъ подъ западными влияниями, дело представилось ему теперь въ новомъ свете. Какъ благоразумный политикъ, онъ не находилъ надобности внешними мерами поддерживать авторитетъ никейскаго собора и, наблюдая кругомъ себя все возрастающее недовольство никейскимъ символомъ, пошелъ по той дороге, куда его вела воля церковнаго большинства. По настояниямъ епископовъ, онъ возвратилъ изъ ссылки Ария; по ходатайствамъ ихъ же возстановилъ въ прежнихъ правахъ Евсевия и Феогниса. Однако, и при всехъ своихъ уступкахъ реакции Константинъ до конца своего правления сохранялъ уважение къ никейскому собору и никейскимъ деятелямъ. На смертномъ одре онъ принялъ крещение изъ рукъ Евсевия никомидийскаго; но умеръ съ завещаниемъ на устахъ возвратить изъ ссылки Афанасия.

Но если у Константина давление общественнаго мнения умерялось уважениемъ къ никейскому собору, то политика его восточнаго преемника, Констанция, приняла реши-тельно антиникейский характеръ. Съ именемъ никейскаго собора у Констанция не соединялось никакихъ возвышенныхъ воспоминаний, да и по своимъ догматическимъ убеждениямъ, насколько возможна речь ο нихъ въ применении къ Констанцию, онъ былъ противникомъ провозглашеннаго на немъ учения ο единосущии. Впрочемъ, эти личные мотивы, побуждавшие Констанция покровительствовать антиникейской реакции, не могли бы иметь решающаго значения, если бы они не совпадали у него съ расчетами более широкаго свойства. Можно сказать, что какъ для Констанция, такъ и для другого преемника Константина на византийскомъ троне, императора Валента, тоже принимавшаго живое участие въ религиозныхъ движенияхъ своего времени, антиникейская политика была въ некоторомъ смысле государственной необходимостью, вызывалась и питалась нуждами политическаго рода. Дело въ томъ, что въ IV-мъ веке въ римской империи уже ясно намечались признаки готовившагося въ ней распаденияна составныя части. Съ одной стороны, изъ нея выделялись западныя области съ Римомъ во главе, для которыхъ еще со времени Диоклетиана большею частию назначались особые императоры; съ другой, сепаративныя наклонности сильны были въ Египте, где коренное коптское население никогда не могло хорошо сжиться съ греко- римской культурой. Единственно прочнымъ зерномъ, обладавшимъ способностью содержать около себя распадавшуюся империю, оставалиеь области съ греческимъ или эллинизированнымъ населениемъ, лежавшие кругомъ Босфора, куда со временъ основания Константинополя перенесена была столица империи. Эти области представляли собой естественный центръ римскаго государства IV   века и наиболее надежную опору власти византийскихъ императоровъ; поэтому то и настроение этихъ областей всегда оказывало подавляющее влияние на внутреннюю политику Константинопольскаго двора; чтобы не потерять своей последней опоры, константинопольский дворъ долженъ былъ невольно прислушиваться къ требованиямъ восточнаго населения и сообразоваться съ ними въ своихъ действияхъ.

Въ отношении же къ религиознымъ спорамъ, поднявшимся после никейскаго собора, не было надобности ни въ какой политической прозорливости, чтобы видеть, куда склоняются симпатии христианскаго Востока. Востокъ именно и былъ твердыней того консерватизма, на почве котораго развилась антиникейская реакция; когда Констанций принималъ въ свои руки власть надъ Востокомъ, здесь не было ни одного защитника никейскихъ определений; все видныя и влиятельныя кафедры были заняты противниками ихъ, приверженцы же единосущия изгнаны были даже изъ ничтожныхъ захолустьевъ. Это антиникейское настроение Востока и определило  собой позицию Констанция въ догматическихъ движенияхъ его царствования; оно же своими постепенными изменениями можетъ объяснить намъ и все колебания, наблюдаемыя въ религиозной политике этого государя. Отсюда видно, что оставаясь  на  точке зрения строго исторической, антиникейскую политику Констанция нельзя называть политикой антицерковной, эгоистической, и обвинять за нее Констанция; напротивъ, для первой половины IV -го века и собственно для восточныхъ областей это была политика церковная, отвечавшая настроениямъ большинства здешняго христианскаго населе-ия. Покровительствуя этому большинству, желая доста-вить его воззрениямъ торжество въ церкви и государстве, Констанций не стремился ни къ чему другому, какъ толъко къ умиротворению христианства. Такимъ образомъ, Констан-тинопольский дворъ, вмешательству котораго въ церковныя дела IV -го века придаютъ иногда решающее значение, въ существе дела являлся факторомъ второстепеннымъ, подчиненнымъ; онъ действовалъ подъ давлениемъ другой силы,—силы общественнаго мнения на Востоке,—и изменялся сообразно съ изменениями здешняго настроения. Темъ не менее это былъ весьма влиятельный факторъ, оставивший глубокие следы въ ходе после - никейскихъ движений. Поддержка двора не только открывала полный просторъ для развития антиникейской борьбы, но и отдавала на службу ея внешния силы государства, противъ которыхъ трудно было бороться однимъ убеждениемъ. Нередко случалось, что победа реакции на томъ или другомъ соборе или въ какой-нибудь церковной области исключительно основывалась на применении внешняго насилия. Въ царствование Констанция былъ даже такой моментъ, когда противники никейскаго собора, благодаря вмешательству государственной власти, готовы были торжествовать победу надъ всемъ Западомъ, всегда сохранявшемъ приверженность къ никейскимъ определениямъ. Что же касается до Востока, стоявшаго подъ более постояннымъ и сильнымъ воздействиемъ двора, то здесь принудительныя меры государственной политики достигали действительно важныхъ результатовъ. Въ ближайшее къ никейскому собору время на Востоке было еще не мало церковныхъ округовъ, въ которыхъ учение никейскаго символа находило себе общий приемъ. Къ числу ихъ принадлежали и такия влиятельныя кафедры Востока, какъ Антиохия, где действовалъ поборникъ единосущия, Евстафий, или Константинополь со времени перенесения въ него столицы империи, первыми епископами котораго, извест-ными истории, были Александръ и Павелъ, оба ревностные никейцы. Но систематическое изгнание православныхъ епископовъ, начавшееся въ конце царствования Константина. предоставило паству и этихъ немногихъ кафедръ одностореннему влиянию противниковъ никейскаго собора, и она скоро была перевоспитана ими въ антиникейскомъ направлении. Въ правление Констанция антиохийские никейцы составляли уже незначительную кучку христианъ, которая даже не находила себе места въ городе для совершения богослужения и собиралась для этой цели за стенами его. Α когда въ 70-хъ годахъ IV -го века Григорий Богословъ явился въ Константинополь съ проповедью никейскаго богословия, онъ долженъ былъ удовольствоваться на первыхъ порахъ частнымъ домомъ, такъ какъ все существо-вавшие въ столице храмы были заняты арианствующими.

Такимъ образомъ, въ оппозиции собору, раздавшейся на Востоке вскоре же после его окончания, соединились три довольно могучия силы — большинство восточныхъ епископовъ, общественное мнение и, наконецъ, покровительство государственной власти. Что же могли противопоставить этимъ силамъ защитники никейскихъ определений?

 

4. Уже priori нельзя допустить, чтобы такой символъ, какъ никейский, составлявший плодъ и завершение догматической деятельности лучшихъ умовъ своего времени и единодушно принятый соборомъ трехъ сотъ епископовъ, не нашелъ для себя солидной поддержки въ церковномъ сознании и не вызвалъ горячей защиты себе у современныхъ деятелей. И, действительно, история догматическихъ споровъ IV -го века показываетъ, что никейский символъ не только не имелъ недостатка въ ревностныхъ приверженцахъ себе, но и собралъ подъ свое знамя рядъ выдающихся умственныхъ и моральныхъ силъ своего века.— Обозревая церковныя области, сохранившия у себя авторитетъ никейскаго символа более или менее неприкосновеннымъ до всеобщаго утверждения его въ церкви, легко можно видеть прежде всего то, что покрайней мере въ своей численности защитники никейскаго вероопределения если не превосходили, то и не уступили его противникамъ. Во-первыхъ, на стороне этого вероопределения въ течение всехъ после-никейскихъ споровъ, твердо и неуклонно стояла самая влиятельная въ тогдашнемъ христианскомъ мире кафедра древняго Рима, а за нею и весь церковный Западъ, котораго одного было достаточно для того, чтобы уравновесить численный составъ спорившихъ партий. На Западе никейский символъ не вызвалъ никакихъ недоумений, никакого недовольства. Здесь не знали ни савеллианства, котораго такъ боялся Востокъ, ни арианства въ его первоначальномъ виде. Арианство перешло сюда съ Востока очень поздно, только въ 50-хъ годахъ IV -го века, и было здесь искусственнымъ насаждениемъ придворной политики, не имевшимъ корней въ местной почве. Но будучи незнакомы съ догматическими движениями, какими обусловливалось никейское вероизложение, западные епископы не соединяли съ нимъ никакихъ жизненныхъ реальныхъ интересовъ, и потому должны были относиться къ нему совершенно иначе, чемъ восточные. Въ то время какъ на Востоке никейскимъ символомъ были затронуты страсти всехъ существовавшихъ тамъ богословскихъ партий,—такъ какъ учение однехъ онъ санкционировалъ, другихъ осуждалъ, отъ третьихъ требовалъ поправокъ и догматической определенности, на Западе его приняли чисто формально, просто какъ торжественное засвидетельствование того, во что все верили и ο чемъ не могло быть никакихъ споровъ. Но недостатку своего богословскаго развития, Западъ не былъ въ состоянии даже во всей полноте уразуметь заключающуюся въ символе терминологию; центральный термивъ его, вызвавший общий протестъ у восточныхъ епископовъ, западные понимали по своему; слово ομοούσιος они не совсемъ точно перевели выражениямъ „unius substantiae» (вм. unius essentiae), выражениемъ традиционнымъ, хо-рошо знакомымъ богословскому языку Запада еще со времени Тертуллиана, и потому въ определении никейскаго собора увидели лишь авторитетное подтверждение своей же собственной старинной догматики,— подтверждение, въ которомъ, однако-же, не чувствовалось ни малейшей нужды. Никейский символъ въ западныхъ церквахъ не пользовался даже общеизвестностью; при богослужении и оглашенияхъ здесь продолжали употреблять прежния местныя символьныя формулы. Иларий пуатьеский, занимавший епископскую кафедру въ самый разгаръ антиникейской оппозиции, былъ, безъ сомнения, однимъ изъ передовыхъ догматистовъ Запада въ IV в., получивший имя западнаго Афанасия; вотъ что онъ разсказываетъ ο своемъ отношении къ никейскому символу: — «свидетельствуюсь Богомъ неба и земли, я никогда не слыхалъ ни того, ни другого изъ этихъ выражений, т.-е. ни εκ ονσίας, ни ομοούσιος но мыслилъ всегда согласно съ ними; возрожденный въ святомъ крещении и даже пробывъ несколько летъ епископомъ, я услышалъ веру никейскую (т.-е. текстъ символа) лишь тогда, когда отправляли меня въ ссылку».

Такое слишкомъ внешее, слишкомъ формальное отношение къ никейскому символу поставило западныя церкви въ своеобразное положение въ рядахъ спорящихъ партий Востока. Собственно въ догматической работе, совершавшейся на Востоке, непосредственнаго участия Западъ принять не могъ, такъ какъ онъ не понималъ смысла происходившихъ тамъ событий. Вопросы, занимавшие восточныхъ догматистовъ, стояли выше его богословскаго кругозора; многочисленность догматическихъ партий, разнившихся лишь тонкими оттенками мысли, постоянная смена соборныхъ вероизложений, взаимныя обвинения епископовъ въ неправославии—сбивали съ толку лучшихъ богослововъ Запада, лично приезжавшихъ на Востокъ и непосредственно знакомившихся съ состояниемь восточныхъ церковныхъ делъ. Даже Иеронимъ, воспитавшийся подъ влияниемъ восточнаго богословия, когда прибылъ въ Антиохию въ начале 70-хъ годовъ, оказался не въ  силахъ разобраться въ путанице здешнихъ партий и ихъ сбивчивой терминологии и горько жаловался на свое положение папе Дамасу. «Здесь церковь,—писалъ онъ,—разорвавшаяся на три части, спешитъ привлечь меня къ себе; Мелетий, Виталий и Павлинъ (три спорившие между собою антиохийские епископы) говорятъ, что единомудрствуютъ съ тобой; могъ бы я поверить, если бы говорилъ кто нибудь одинъ; теперь же или двое лгутъ или все».

И любопытно, что со свойственнымъ истому западному преклонениемъ предъ авторитетомъ, исхода изъ своихъ затруднений   иеронимъ  ищетъ не  въ самостоятельномъ разследовании учения спорящихъ сторонъ, что было бы обычно для восточнаго богослова того времени, а въ решении высшей церковной власти. «Заклинаю блаженство твое,—упрашиваетъ онъ папу въ томъ же письме,—уведомь меня письменно, съ кемъ я долженъ иметь общение; не пренебрегай душой, за которую умеръ Христосъ». Письмо Иеронима въ высшей степени характеристично для позиции, занятой Западомъ въ антиникейской реакции; въ сущности все западные епископы стояли на той же точке зрения, что и Иеронимъ; отстраняя отъ себя разследование спорныхъ вопросовъ по существу, избегая участия въ догматическихъ словопренияхъ, западные епископы темъ тверже оставались при авторитетномъ для нихъ определении никейскаго собора, что находили въ немъ подтвер-ждение своего, преданнаго отъ древности, учения. Такимъ образомъ, поддержка, оказанная Западомъ никейскому собору, носила на себе более пассивный, чемъ активный характеръ. Она выражалась лишь въ стойкости, съ какою здесь хотели держаться именно никейскаго символа, и отвергали все попытки навязать взаменъ его какое-либо другое вероизложение, хотя бы то и православное по содержанию. Но при огромномъ нравственномъ влиянии за-падной церкви на Востокъ, унаследованномъ ею отъ первыхъ трехъ вековъ христианства, эта стойкость уже сама по себе должна была иметь великое значение въ ходе антиникейской борьбы. Чуждый всякихъ догматическихъ волнений, неизменно привязанный къ никейскому символу, Западъ въ течение всехъ споровъ стоялъ живымъупрекомъ предъ глазами восточныхъ и молча осуждалъ ихъ. Напрасно восточные епископы собирали у себя соборы, чтобы оправдать себя во мнении Запада, напрасно соста-вляли новые символы, въ которыхъ осуждали арианство, и утверждали, что исповедуютъ искони преданную веру, -все эти старания безрезультатно разбивались ο непоколебимую стойкость Запада. Западъ требовалъ отъ Востока одного—признания никейскаго символа—и не сдавался ни на какия заманчивыя предложения. На соборе въ Сардике, куда восточные явились съ намерениемъ издать новое вероизложение, на которомъ могла бы сойтись вся церковь, западные заявили, что «достаточно символа никейскаго и что нетъ никакой нужды въ другомъ символе»! Съ упорствомъ западныхъ не могли справиться все насильственныя меры политики Констанция, достигавшия, однако, успеха на Востоке. Въ последние годы правления этого государя антиникейская реакция повидимому готова была захватить собой и Западъ: наиболее видные защитники никейскаго собора на Западе, какъ Иларий пуатьесский, Евсевий верчельский и др. были изгнаны; самъ папа Ливерий, уступая давлению императора, согласился подписать сирмийскую формулу, благоприятствовавшую реакции; однако, западные епископы, собравшиеся въ числе 400 на соборъ въ Аримине, только годъ спустя после уступки Ливерия, единогласно остановились на решении «содержать никейскую веру постоянно и блюсти ее до конца». Въ частности, твердость, показываемая Западомъ, неизменное блюдение имъ никейскаго символа особенно сильно должны были влиять на техъ восточныхъ консерваторовъ, которые, оставаясь въ своихъ убежденияхъ вполне православными, примкнули къ противникамъ собора лишь по ложнымъ опасениямъ предъ словомъ όμοοίσως. Обвинять всю западную церковь въ савеллианстве, объявить ее еретической Оыло невозможно, а между темъ этотъ терминъ безпрекословно принимался ею. Поэтому, когда страсти на Востоке улеглись и спорящия партии стали спокойнее присматриваться другъ къ другу, примеръ Запада оказался однимъ изъ существенныхъ мотивовъ, побудившихъ лучшую часть восточныхъ епископовъ примириться съ никейскимъ символомъ.

Естественно, что вследъ за римскою церковью на стороне никейскаго символа стоялъ и такъ называемый Иллирикъ (Македония, Ахаия и Дакия), находившийся въ церковной связи съ Римомъ. Антиникейския движения почти совсемъ не коснулись его. Въ этомъ случае уже авторитетно свидетельство одного Сократа, служившаго чтецомъ въ иллирийской провинции Фессалии и личнонаблюдавшаго тамъ церковныя дела. Онъ утверждаетъ, что арианское учение не проникало сюда, такъ что никейская вера оставалась здесь непоколебимой. Въ начале арианскихъ споровъ въ Фессалонике, столице Иллирии, епиокопствовалъ Александръ. Афанасий считалъ его своимъ сторонникомъ и получалъ отъ него письма. Его преемникъ Иеремия шелъ по стопамъ своего предшественника. И Василий Великий также не нахвалится благоповедениемъ иллирийскихъ епископовъ: «вы светила церкви,—пишетъ овъ съ восторгомъ,—которыхъ очень немного и которыхъ легко перечесть при теперешнемъ плачевномъ состоянии дела».

Но Римъ и Иллирия въ отношении къ поднявшимся спорамъ представляли собой, такъ сказать, область более пассивнаго сопротивления, чемъ деятельнаго участия. Твердыней и опорой никейскаго символа была церковь александрийская или египетская вообще. На Востоке эта церковь обладала не меньшимъ нравственнымъ авторитетомъ, чемъ римская церковь на Западе и считалась моральной главой восточныхъ церквей, какъ действительно и называетъ ее историкъ Евсевий. Но если Западъ былъ твердъ своей дисциплинарной выдержкой и уважениемъ къ авторитету, то Александрия являлась могучей интел-лектуальной силой, покорявшей себе лучшие умы времени. Въ догматическихъ движенияхъ, развившихся после никейскаго собора, на долю александрийской церкви вы-пала великая задача стать руководительницей истиннаго богословствования, защитить и выяснить для христианскаго сознания одинъ изъ возвышеннейшихъ догматовъ христианской веры. Съ никейскимъ соборомъ Александрию связывали самыя разнообразныя и живыя нити. На соборъ 318 отцовъ она должна была смотреть, какъ на свое собственное торжество. Въ спорахъ, поднятыхъ Ариемъ, соборъ оправдалъ эту церковь и этимъ самымъ косвенно призналъ ее учителышцей веры. И вероопределение, изданное соборомъ, въ высшей степени гармонировало съ утвердившимся въ Александрии направлениемъ богословской мысли. Оно было порождениемъ возвышеннаго алексан-дрийскаго духа, искавшаго глубокихъ и тонкихъ созерцаний, зародившагося въ ней со времени Оригена. Поэтому-то и все наиболее выдающиеся въ церковной литературе поборники единосущия, какъ Афанасий, Василий кесарийский и оба Григория, воспитались подъ влияниемъ Александрии,—и въ этомъ смысле могутъ быть названы представителями александрийскаго направления. Защищая никейский соборъ, александрийская церковь защищала, такимъ образомъ, самое себя, свою догматику, свою позицию въ христианскомъ мире.

Но, быть можетъ, александрийская церковь никогдабы не достигла такого значения въ истории догматическихъ споровъ IV -го века, какое она получила въ действительности, если бы въ самомъ начале антиникейской борьбы во главе ея не оказалось лицо, связавшее судьбу никейскаго символа съ собственной судьбой. To былъ св. Афанасий Великий. Среди защитниковъ никейскаго собора Афанасий занялъ исключителыкю место; онъ былъ не только ихъ вождемъ, но и показателемъ ихъ положения въ церкви. Все козни, направлявшияся противъ никейскаго символа, начинались обыкновенно съ Афанасия; из-гнание служило яснымъ симптомомъ усиливающейся реакции; торжество его являлось торжествомъ никейскаго собора и его вероучения. Можно сказать, что Афанасий на своихъ плечахъ вынесъ никейский символъ изъ бури сомнений, вызванныхъ имъ на Востоке. Недаромъ позднейшее поколение никейцевъ называло его спасителемъ церкви и столпомъ православия.—Къ сожалению древность не оставила намъ точныхъ и подробныхъ сведений ο ходе воспитания и образования этого замечательнаго мужа. Собственно говоря, ο жизни Афанасия мы не знаемъ ничего несомненнаго до самаго избрания его на александрийскую кафедру. На основании некоторыхъ, впрочемъ, весьма убедительныхъ комбинаций можно утверждать, что онъ родился въ 293 году, и следовательно былъ достаточно старъ для того, чтобы вспоминать впоследствии ο гонении на христианъ Египта, продолжавшемся до 318-го года. О родителяхъ его ничего неизвестно; безспорно только то, что они были греками, а не коптами. Рожденный подъ тенью великаго бога египетскаго Сераписа, Афанасий нигде не обнаруживаетъ следовъ какого-либо коптскаго влияния: въ его сочиненияхъ редко можно встретить даже намекн на египетскую идололатрию. Онъ былъ грекомъ въ самыхъ тончайшихъ изгибахъ своего ума, мыслилъ, какъ грекъ, и писалъ чистымъ греческимъ стилемъ. Систематическаго образования въ светскихъ наукахъ Афанасий, повидимому, не получалъ. Григорий Богословъ, гордый своимъ университетскимъ образованиемъ въ Афи-нахъ, говоритъ, что на изучение наукъ общеупотребительныхъ Афанасий посвятилъ «немного времени». Темъ не менее въ его раннейшихъ произведенияхъ читатель встре-чаетъ ссылки на Платона, знакомство со стоической философией и подражание Плотину. Но родной областью Афанасия было св. Писание; редкие церковные писателн показываютъ такое проникновение мыслью священныхъ книгъ и уменье воспользоваться ихъ текстомъ, какъ Афанасий. При Александре Афанасий занималъ уже должность диакона и былъ его правой рукой. Ему исполнилось только33 года, когда Александръ спустя 5 месяцевъ по возвращении съ вселенскаго собора скончался, и Афанасий былъ избранъ православной паствой въ преемники его. Избрание его состоялоеь не безъ споровъ; пользуясь его отсут-ствиемъ, мелетиане избрали было въ епископы Феону, a ариане Ахиллу, и впоследствии враги Афанасия обвиняли его въ томъ что онъ овладелъ кафедрой вопреки желанию народа. Но ставъ епископомъ, Афанасий скоро сумелъ привязать къ себе паству и ослабить враждебные элементы: объ арианахъ въ александрийской церкви при Афанасии мы слышимъ очень мало, ο мелетианахъ — не много больше. Какъ личность, Афанасий обладалъ всеми качествами для того, чтобы сделаться героемъ великой борьбы. Молодость, несокрушимая сила воли, крепкий организмъ соединялись въ немъ съ высокими духовными дарованиями. Въ томъ или другомъ отдельномъ качестве онъ могъ уступать другимъ деятелямъ богатаго талантами своего века. Въ области чистой учености превосходилъ его Евсевий кесарийский, a пo политической изворотливости онъ не могъ соперничать съ Евсевиемъ никомидийскимъ, зато онъ заразъ совмещалъ въ своемъ лице и тонкаго мыслителя и опытнаго политика и человека святой жизни. Немногие великие люди въ истории были такъ свободны отъ житейскихъ мелочей и слабостей, какъ Афанасий; даже его враги не находили достаточнаго материала для обвинения его. Но быть можетъ всехъ этихъ качествъ было бы недостаточно для того, чтобы успешно провести борьбу съ арианствомъ, если бы къ нимъ не присоединился литературный талантъ, которымъ онъ обладалъ въ совершенстве. Это былъ величайший и плодовитейший публицистъ своего времени. Никто такъ зорко не следилъ за современными событиями и никто такъ скоро не давалъ на нихъ литературнаго отклика, какъ Афанасий. Его осведомленность ο всехъ совершающихся событияхъ поразительна. Онъ зналъ, что происходитъ въ палатахъ дворца и въ хижинахъ отшельника; соборы, ихъ деятели, замыслы ихъ—все это раскрывается имъ съ такою точностью и подробностью,  которымъ позавидовалъ бы любой  изъ интервьюеровъ. И въ своей полемике онъ былъ безпощаденъ; тонкий диалектический доводъ, глубокое богословское соображение у него перемешиваются съ иронией, остротами и сарказмомъ, и, если история арианства къ монахамъ придадлежитъ ему, что мы имеемъ предъ собой одинъ изъ самыхъ злостныхъ памфлетовъ на современныя события, какия только появлялись въ IV веке. Все-таки истинный секретъ величия Афанасия заключался не въ этихъ внешнихъ качествахъ, а въ его искренней живой религиозной вере. Онъ былъ поглощенъ той мыслью, что только воплощение действительнаго Бога во Христе могло спасти ихъ отъ греха и проклятия и обезпечить безсмертие, нетленность тела и обожествление. Въ никейскомъ символе онъ нашелъ полное и совершеннейшее выражение этой своей веры и съ убеждениемъ человека, недопускающаго никакихъ сомнений, взялся за его защиту. Ему казалось, что противники никейскаго вероопределения разрушаютъ самую сущность христианства, и онъ готовъ былъ назвать ихъ всемъ, чемъ угодно, но только не христианами. «Отцовъ никейскихъ должно уважать, —говорилъ онъ,—иначе не приемлющие символа должны быть признаваемы скорее всеми, но не христианами».

Какъ смотрелъ Афанасий, такъ смотрели на никейский символъ и все епископы, принадлежавшие къ александрийскому округу. Съ безпримернымъ единодушиемъ они стояли за Афанасия, оправдывали его отъ всякой клеветы и свидетельствовали единство своего убеждения. «Все мы, епископы Египта и Ливии,—пишетъ самъ Афанасий,—оди-наково мудрствуемъ, и если кому случится не быть лично (на соборе) всегда подписываемся другъ за друга». И ученые богословы александрийской церкви действовали  въ томъ же направлении; таковъ былъ, напр., знаменитый Дидимъ, учительствовавший въ александрийской церкви въ течение 55-ти летъ и съ перомъ въ рукахъ боровшийся съ арианствомъ. Это единство александрийской церкви въ поддержке никейскаго собора сделало изъ нея такую твердыню омоусианства, ο которую разбились все усилия его противниковъ. Александрийской церковью и Римской вместе съ прочимъ Западомъ въ сущности и исчерпываются те церковныя области IV -го века, которыя более или менее всей массой своего христианекаго населения стояли за никейский символъ. Что же касается до греческаго Востока, то здесь никейское вероопределение не находило себе энергичныхъ зашитниковъ до царствования Валента,  т.-е.  до второй половины IV -го века. Немногие епископы Востока, которые не разделяли общаго недовольства никейскимъ вероопределениемъ и готовы были отстаивать его, подверглись изгнанию еще при Константине, паства же представляла собой слишкомъ податливый и мало знакомый съ деломъ элементъ, чтобы чемъ нибудь решительнымъ заявить ο себе въ отвлеченныхъ догматическихъ спорахъ. Но пока антиникейская реакция безраздельно царила среди восточныхъ епископовъ, подъ бокомъ у ихъ кафедръ,—въ пустыняхъ и горахъ Египта, Сирии и Палестины,—зарождалась новая сила, скоро достигшая огромнаго значения въ жизни церкви. Этой  силой было монашество. Монашество возникло, какъ протестъ противъ омирщения христианскихъ жизнепорядковъ и понижения христианской нравственности при переходе отъ третьяго века к IV -му, и необыкновенно быстро стало размножаться. Его первоначальной родиной были пустыни Фиваиды, лежавшия на среднемъ течении Нила, но отсюда же въ первой половине IV -го века оно перешло въ палестину и Сирию и здесь создало для себя вторую родину. Целый рядъ благоприятныхъ обстоятельствъ способствовалъ этому непрерывному росту и умножению отшельническихъ колоний на Востоке. Победа христианства надъ язычествомъ, совершившаяся при Константине, не повела за собой осуществления царства Божия на земле, какъ того ожидали лучшие люди христианства. Напротивъ, она только уничтожила грань, явно отделявшую ранее христианетво отъ язычества, и открыла свободный путь для еще большаго омирщения христианскихъ нравовъ. Въ полуязыческомъ полухристианскомъ  обществе, народившемся после реформы Константина, люди съ серьезными нравственными стремлениями чувствовали себя на тсаждомъ шагу опутанными паутиной грешнаго мира, съ которой невозможно было бороться и, бросая общество, шли въпустыни, чтобы тамъ, въ искусственной обстановке, очистить себя подвигомъ и стяжать душевный миръ. Да и обыч-ныя условия жизни, какъ они сложились къ IV -му веку, не представляли собой такой ценности, которая сама по себе могла бы удерживать людей отъ бегства въ пустыни. Въ IV -мъ веке римская история переживала одинъ изъ самыхъ печальныхъ периодовъ своего экономическаго существования. Постоянныя войны съ германскими варварами и персами, и несчетная армия чиновничества, необходимаго для управления обширнымъ государствомъ, тяжелымъ ярмомъ ложились на трудовые классы населения и истощали его экономическое благосостояние. Подати увеличивались и буквально выбивались изъ плательщиковъ; рабо-тать приходилось на государство, а не на самого себя. Всеобщее обеднение, безнадежность положения и помимо религиозныхъ мотивовъ заставляли многихъ отказываться отъ привычныхъ занятий и бежать изъ городовъ и селъ, чтобы избавиться отъ непосильныхъ налоговъ. Имъ иногда нечего было бросать на родине, когда они шли въ пустыню. Этотъ мотивъ существенно содействовалъ быстрому развитию монашества на Востоке, и въ среду отшельниковъ онъ скоро внесъ тотъ мирской духъ, отъ котораго они скрылись за стенами обителей, но въ IV -мъ веке начавшееся омирщвление монашества еще не сказывалось ясно, такъ что въ общемъ оно являлось серьезной нравственной силой, съ которой необходимо было считаться церковнымъ деятелямъ.—Съ самыхъ же первыхъ моментовъ возникновения монашества, никейцы оказались въ немъ своими людьми. Ихъ соединяло между собой сход-ство ихъ положения въ церкви и государстве: и те и другие въ сущности одинаково протестовали противъ существующаго порядка вещей, требовали реформъ церковныхъ и государственныхъ делъ. Кроме того, въ тотъ периодъ, когда борьба противъ никейскаго собора насаждалась насильственными государственными мерами, отважиться на защиту преследуемаго государствомъ исповедания могли только люди съ сильной волей и высокой нравственной выдржкой, которую не могло не ценить мовашество. Α таковыми, действительно и были никейцы. Уже Афанасия послание египетскихъ епископовъ·, соста-вленное на соборе 339-го года, называетъ ενа τών ασκητών т.-е., однимъ изъ проводящихъ подвижническую жизнь и этим объясняемъ предпочтение, отданное ему приизбрании преемника Александру. Ставши епископомъ, Афанасий хорошо понялъ значение возникавшаго въ пределахъ его округа монашества и вступилъ въ близкия отношения съ его основателями. О связяхъ его съ Антониемъ, основателемъ отшельничества, достаточно говоритъ составленное имъ жизнеописание этого подвижника, a o другомъ его современнике, знаменитомъ Пахомии известно, что онъ следилъ за деятельностыо Афанасия и своимъ ученикамъ предсказывалъ объ успехахъ ея. Феодора, любимца Пахомия, Афанасий всегда ставилъ въ образецъ другимъ пастырямъ и однажды, обозревая свою паству, посетилъ основанные Пахомиемъ монастыри, лично виделся  съ Феодоромъ и вручилъ письмо тогдашнему настоятелю пахомиевскихъ обителей  авве Орсисию съ похвальнымъ отзывомъ ο порядке и благочинии, найденныхъ имъ въ жизни отшельниковъ. Тесная связь Афанасия съ отшельниками не составляла  ни для кого тайны. Когда  въ 360-мъ году полководецъ Артемий долженъ былъ по приказанию Констанция разыскивать Афанасия, бежавшаго изъ Александрии, онъ прежде всего направился въ пахомиевы обители въ уверенности, что тамъ скрывается епископъ. По следамъ Афанасия пошли и другие защитники никейскаго собора на Востоке. Такъ, Аполлинарий лаодикийский, въ 60-хъ годахъ IV-го века обращавший на себя общее внимание энергичной борьбой за единосущие, былъ близко знакомъ со многими египетскими подвижниками, переписывался съ ними и быть можетъ самъ лично посещалъ Фиваидские монастыри. Василий Великий,  какъ известно, тотчасъ же после окончания образования въ Афинахъ, раздалъ все имущество, оставшееся отъ родителей и отправился въ путешествие по Сирии для изучения монашеской жизни. Некоторое время онъ самъ подвизался въ пустыняхъ на реке Ирисе и сделался основателемъ Понтийскаго монашества. Такимъ образомъ, монашество возра-стало на Востоке подъ постояннымъ контролемъ и руководствомъ никейцевъ и, потому, въ спорныхъ догматическихъ вопросахъ времени шло въ одномъ съ ними направлении.

Подводя итоги всему сказанному, мы видимъ, что защитники никейскаго собора никакъ не уступали ни по своей численности, ни по своему достоинству противникамъ собора. Правда, они имели противъ себя не одне только умственныя и моральныя силы, но и внешнее давление государственной власти, насильно отнимавшей у нихъ поле деятельности, но зато громаднымъ ихъ преимуществомъ было то, что на ихъ стороне стояла историческая необходимость. Противники никейскаго собора добивались въ сущности невозможнаго; они хотели поворотить ходъ истории назадъ, къ тому моменту, на какомъ онъ остановился предъ никейскимъ соборомъ, хотели сгладить и уничтожить осуществившийся фактъ. Но никейский соборъ состоялся. Онъ сделался новой ступенью въ догматическомъ развитии церкви, последствия которой скоро оказались на воззренияхъ даже его противниковъ,— и потому окончательная его победа въ церкви составляла лишь воиросъ времени.

ИСТОРИЯ УЧЕНИЯ Ο СВ. ТРОИЦЕ ВЪ IV ВЕКЕ

II.Первый вселенекий соборъ въ Никее и его ближайшие результаты

Антиникейская коалиция въ борьбе ея противъ никейцевъ