Учебные Материалы >>
История Русской Церкви.
Глава: II. Митрополит Иов Борецкий
Восстановление патриархом Феофаном православной иерархии в Западной России было тяжким ударом для унии и угрожало ей неприятными последствиями. Почему униатский митрополит Рутский с своими клевретами решился в самом начале подорвать всякое значение этой иерархии. Он старался убедить короля, что Феофан вовсе не патриарх, а самозванец, обманщик и шпион турецкого султана, и что поставленные Феофаном епископы тоже самозванцы, изменники и возмутители народа. Поступок крайне недобросовестный! Феофан был тогда несомненно Иерусалимским патриархом. Ни в Москве, ни в Южной России никто не сомневался в его патриаршеском достоинстве. Об этом свидетельствовала грамота Цареградского патриарха, которую имел у себя Феофан и всем показывал; свидетельствовали экзарх Цареградского патриарха Арсений, лично находившийся при Феофане в Киеве, и другие греки. Да и сам Рутский знал и был убежден, что Феофан не самозванец, а истинный патриарх, потому что, когда впоследствии Смотрицкий перешел в унию, Рутский принял его как архиепископа и признал действительным его архиерейское посвящение от Феофана, как признал и папа. А между тем не устыдился теперь уверять короля, что Феофан — самозванец, самозванцы и поставленные им архиереи, и в начале февраля 1621 г. успел выпросить у короля грамоты и универсалы, которыми повелевалось схватить этих самозванцев, изменников и бунтовщиков{210[167*]}. Канцлер Лев Сапега, к которому грамоты присланы были для приложения к ним печати, от 9 февраля писал Рутскому: «В тех грамотах и универсалах его королевской милости некоторые вещи мне не понравились. Во-первых, в них написано, будто Смотрицкий и Борецкий по предварительному соглашению с самим султаном турецким посвящение получили от того самозванца, который себя патриархом Иерусалимским называет: уж трудно обличить их, сговаривались ли они с самим турецким султаном! Нужно было попросту написать так, как я написал (значит, грамота первоначально составлена была еще прежде, может быть, в генваре). Другая вещь: их велено ловить. И это мне не нравится, потому что, не обличивши, трудно каждого хватать. Важнее же всего, как бы это не повело к большому возмущению и кровопролитию. Да и на запорожских казаков нужно оглядываться, чтобы они не сделали нам чего худого, потому что тот самозванец находится между ними (значит, или Феофан тогда еще не выехал из пределов польских, или канцлер не знал о его выезде). А у них сила много значит, и они высоко чтят его и чуть-чуть не благоговеют пред ним, как пред Богом. Поэтому хотя мне тех документов не следовало бы утверждать печатью, однако я приказал приложить печати. Только прошу вашу милость, чтобы ваша милость осторожно и не торопясь пустили в ход эти грамоты»{211}. Совет канцлера был принят: рассылку грамот приостановили и решились прежде, хотя для соблюдения формы, обследовать дело и обличить виновных. Король прислал в Вильну (4 марта) несколько сенаторов. Они имели свои заседания в продолжение трех дней, призывали к себе многих лучших людей, духовных и светских, а также земские и городские власти и выслушивали их показания. Наконец, донесли королю, что виною всех смут в народе какой-то Смотрицкий, который назвал себя владыкою Полоцким, ставил попов не только для Полоцкой епархии, но и для митрополии и отправлял публично в Вильне все архиерейские служения, рассылал свои универсалы по разным странам великого княжества Литовского, объявляя, что теперешние (т. е. униатские) митрополит и владыки прокляты, а на их места поставлены новые (т. е. православные){212}. Митрополит Рутский с своей стороны позвал (12 марта) Смотрицкого на духовный суд по жалобам Полоцкого архиепископа Иоасафа Кунцевича и виленского троицкого архимандрита Льва Криушы, или Кревзы: первый жаловался, что Смотрицкий незаконно отнимает у него епархию, ставит в нее попов, шлет в нее свои универсалы, которыми возмущает против него духовную паству; последний — на то, что Смотрицкий называется архимандритом, тогда как в Вильне может быть только один архимандрит, и этот архимандрит — он, Кревза. Прошло три дня (19–21 марта), в которые Смотрицкий должен был лично явиться на суд. Смотрицкий не явился, считая себя вовсе не подсудным униатскому митрополиту, и Рутский приговорил, что Смотрицкий вовсе не епископ, а если посвящен, то посвящен незаконно, и предал его проклятию{213}. И вот после этого-то уже, когда Смотрицкого будто бы обличили в вине судом светским и духовным, король и повелел обнародовать следующий универсал (от 22 марта): «Объявляем, что какой-то Смотрицкий и Борецкий, как они сами себя называют, и некоторые другие из наших подданных, сговорившись с подданным турецкого государя, врага христианской веры и нашего, вновь идущего на нас войной, дерзнули без воли, ведома, одобрения и позволения нашего принять от того самозванца, якобы Иерусалимского патриарха, присланного в наш край шпионом, посвящение на митрополичью кафедру и другие должности русского вероисповедания. А все это делалось внушениями, советами, помощию и средствами некоторых виленских мещан из среды магистрата и других, которые часто посылали свои послания к тому обманщику. Они при большом стечении народа и попов виленских отправляли Смотрицкого в Киев, а потом рукоположенного псевдовладыкой ввели в Вильну, приняли его, складчиной доставили ему содержание, помогали ему пользоваться принадлежностями присвоенного им себе титула в церкви и других местах, с пышными церемониями и в одеждах, ему не свойственных, подчинялись его правлению, приказаниям и теперь содержат его, помогают ему и во всем подражают. Затем, возмутив некоторых других из наших подданных между казаками и людьми разных сословий, отклоняют их от должного повиновения, что в случае объявления войны может произвесть бунт и подвергнуть государство величайшей опасности. Посему, заботясь о поддержании нашей королевской власти, приказываем нашим верным подданным разведывать, где находятся эти подозрительные люди, хватать их вместе с их товарищами, как шпионов и возмутителей республики, заключать в темницы и по мере вины наказывать в урок всем шпионам и изменникам Речи Посполитой»{214}. Таким образом, гнев короля обрушился не только на православных владык, но преимущественно на православных граждан Вильны, членов Свято-Духовского братства, столько ненавистного Рутскому, так как они будто бы были всему виною и всех возмущали, даже казаков, между тем как казаки-то и упросили патриарха Феофана посвятить русским новых архиереев и всю ответственность приняли на себя. Но казаков боялись, а с беззащитными гражданами Вильны надеялись свободно расправиться.
В Вильну пришел универсал 24 марта, в Лазареву субботу, и тотчас был опубликован. С понедельника Страстной седмицы начали хватать самых богатых и знатных православных купцов города, тащили их в ратушу, которая обыкновенно на эту Великую неделю запиралась; здесь допрашивали их, подвергали пыткам и одних сажали на ратушу, других под ратушу, в подземную темницу. Членов ратуши, которых заподозрили в приверженности к православию, иных отставили от лавицы, других подвергли аресту в самой ратуше. У ремесленников отбирали ключи от их привилегий и общих касс, а которые не хотели отдавать, тех принуждали пытками и как изменников исключали из цеховых сходок. И эти преследования и истязания продолжались всю Страстную седмицу. На улицах Вильны раздавались вопли и стоны православных. Некоторые из заключенных просили, хоть на короткое время, освобождения из темницы, чтобы в такие дни побывать в церкви, исповедаться и приобщиться Святых Тайн, и предлагали за себя в заложники своих жен, детей, но напрасно. На Свято-Духовский монастырь делали нападения; в ограду его бросали камни, горящие поленья, стрелы. В скорби и слезах встретили православные великий праздник Воскресения Христова и провели всю Светлую седмицу{215}. Такое жестокое и, по убеждению православных, совершенно несправедливое гонение только еще усиливало в них приверженность к тем, из-за кого они страдали, и ненависть к гонителям-униатам. Патриарх Феофан, которого король назвал самозванцем и шпионом, сделался предметом особенного уважения. Его изображение, как святыню, вывесили на стенах Свято-Духова монастыря, на Большой улице, в виде хоругви. А один из братчиков, Евстратий Жиловский, нарочно отправился в Немецкую землю, отпечатал там множество этих изображений, открыто привез их в Вильну, нанял особую лавочку и даром раздавал и раздал все православным, как святыню{216}.
Мелетий Смотрицкий, который в продолжение гонения на православных в Вильне сумел уберечься за стенами своего монастыря, отнюдь не переставал, как уверяли униаты, совершать архиерейские священнослужения и рассылать свои послания по епархии Полоцкой{217} и в то же время писал в защиту православных сочинение, которое Свято-Духовское братство издало от своего имени под заглавием «Verificatia neiwinnoˆsci» («Оправдание невинности») [689] сряду два раза — в начале апреля и в половине июня. Для показания невинности своей и вообще православных братство говорило: а) что оно не прежде вошло в сношения с патриархом Феофаном, как уже после того, когда сам король написал к нему, дозволил ему пребывание в своих владениях, приглашал его даже к своему двору, и что не одни православные признавали Феофана патриархом, но и сам король и его сенаторы, духовные и светские, для очевидности в конце напечатаны самые их письма к Феофану; б) что Феофан был действительно патриарх, а не самозванец, имел грамоту и уполномоченность от Константинопольского патриарха, был не враг, а благожелатель Польши, как свидетельствует его грамота к казакам, обе эти грамоты патриархов также напечатаны в книге, и в) что, наконец, православные, испрашивая себе у Феофана посвящение митрополита и епископов, вовсе не думали оскорблять короля, нарушать его право патронатства по отношению к православной иерархии в Литве и Польше; они испросили себе у патриарха только то, о чем могли просить и что он мог дать им на основании церковных канонов, но потом имели намерение испросить инвеституру и утверждение своим новым владыкам и от короля и вполне надеялись получить просимое на основании торжественных обещаний короля, выраженных в сеймовом постановлении 1607 г. и других, тут напечатаны церковные каноны, относящиеся к делу, и постановления польских королей, сеймов, трибуналов в пользу православных. Затем братство излагало в книге свои жалобы на те несправедливости и обиды, какие терпели православные от униатов, особенно в Вильне, и довольно подробно объясняло, что Литовская уния вовсе не похожа на Флорентийскую. Тогда, говорило братство, обе Церкви, Римская и Греческая, соединились на правах равенства: латинянин точно так же мог называться униатом в отношении к греку, как грек в отношении к латинянину; обе стороны оставались при своих пастырях и при своих членах веры. Литовские же униаты отступились от своего законного патриарха и подчинились папе; отступились и от православных верований и приняли латинские; обязались содержать все, что постановлено не только на Флорентийском, но и на Тридентийском Соборе, для доказательства в книге напечатана самая присяга, произнесенная Потеем и Терлецким в Риме{218}. Безмолвствовать в виду такой книги униаты не могли, и завязалась в Вильне жаркая литературная полемика между двумя монастырями — православным Свято-Духовским и униатским Троицким. В ответ на эту книгу троицкие монахи скоро издали свою книгу под названием «Sowita wina» («Сугубая вина») [706], сочиненную будто бы самим митрополитом Рутским. Здесь доказывалось, что схизматики, т. е. православные, и их новые архиереи очень виновны. Они нарушили королевское право патронатства, или подаванья, потому что должны были наперед, еще до посвящения своих владык, испросить им у короля инвеституру и утверждение; король подает не одни церковные бенефиции или имения, но и самые церковные достоинства. Несмотря на все письма короля и его сенаторов к Феофану и на все церковные каноны и гражданские привилегии, дарованные в Литве схизматикам, они не должны были принимать посвящение от этого чужеземца, так как и Константинопольский патриарх не имеет никаких прав в Литовско-Русском крае, а имеет их один папа, верховный пастырь всего христианства. Схизматики посвятили своих владык вопреки церковных правил на кафедры, еще занятые (т. е. униатскими владыками). Схизматики несправедливо жалуются на обиды и притеснения от униатов, напротив, сами причиняют им разные обиды словом и делом. Нехорошо поступил Смотрицкий, а униаты поступают хорошо. Против этой книги, изложенной в двенадцати небольших отделах, Свято-Духовское братство скоро издало новое сочинение Смотрицкого, под именем «Obrona verificaciey» («Защита оправдания») [685], в котором автор по порядку разбирал и опровергал одну за другою все двенадцать глав рассматриваемого им сочинения. Троицкие монахи с своей стороны не замедлили выпустить в свет две новые брошюры, из которых одна была названа «List do zakonnikow monast. Sw. Ducha» [677] (напечатана в августе), а другая «Examen Obrony» [659]. Здесь уже начались прямая брань, насмешки и упреки, направленные против Свято-Духовского братства, и особенно против Смотрицкого. Братство порицали за то, что оно несколько лет назад отказалось, к стыду своему, от публичного диспута с униатами, на который прежде само же изъявило согласие; также за то, будто братство возбуждает казаков обращаться к королю с дерзкими требованиями и пр. Смотрицкому подробно припоминали его прежние сношения с вождями унии, его склонность к унии, ревность о ней и называли его изменником, честолюбцем и пр. Полемика перешла и в следующий, 1622 г. В начале февраля Свято-Духовское братство напечатало брошюру «Elenchus pism uszczypliwych» («Опровержение едких писем») [683] и при ней другую «Appendix na Examen Obrony verificaciey» [682]. Тут Смотрицкий называл своих противников невеждами и недобросовестными, наполнившими свои книжки ложью, клеветами и всем, что могла внушить слепая ненависть, опровергал эти клеветы одну за другою и снова отстаивал дело православных — посвящение их митрополита и епископов. «Вы спрашиваете,— говорил он, между прочим,— искали мы духовных кафедр? Отвечаем: искали, потому что уже 26 лет они оставались праздными, будучи заняты нашими апостатами. Спрашиваете: приняли наши духовные вожди посвящение от того гречина? Отвечаем: приняли от Иерусалимского патриарха Феофана, ибо Церковь наша Русская не могла жить без духовных, как тело без души. Спрашиваете: позволял ли посвящаться от него король своими письмами? Отвечаем: теми письмами, которые он писал к патриарху, не запрещал и не позволял, но своими королевскими обещаниями, повторенными на нескольких сеймах, дать нам архипастырей, посвященных нашим патриархом, позволял... Спрашиваете, наконец: позволил король нашим епископам занять их епископские кафедры? Отвечаем: не позволял, но они и не занимают этих кафедр, а спокойно ожидают, полагаясь на милость короля» (л. 9). На книгу Смотрицкого «Elenchus» [683] в том же году издал свой «Antelenchus» [709] настоятель Троицкого монастыря Анастасий Селява. Он, впрочем, не входил в подробности и остановился только на главных обвинениях против унии, изложенных в книге противника, и старался доказать верховную власть папы над всею Церковию, состоятельность унии и несостоятельность схизмы — православия{219[168*]}.
Какое действие имел королевский универсал против православных, архиереев и мирян, в других местах, кроме Вильны? Все эти архиереи после прощания с патриархом Феофаном в городе Буше возвратились в Киев вместе с войском запорожским, и одни до времени проживали в Киеве, например епископ Исаия Копинский на подворье Межигорского монастыря, другие же, вероятно, в своих прежних монастырях{220}. А в Киеве и вообще в тамошнем крае под охраною казаков православные владыки могли быть безопасными от всяких нападений. Мало того, митрополит Иов, если верить униатскому свидетельству, действовал даже слишком смело. «Он в то самое время, когда по городам прибивались для опубликования королевские универсалы, чтобы его схватить, прибивал также свои указы, чтобы священники ехали к нему на Собор, и имел в Киеве Собор с священниками, а в Житомире Собор с дворянами»{221}. Но если владыки православные ничего тогда не потерпели, зато преданные им миряне, особенно в тех местах, где некому было их защищать, потерпели весьма много. В 15-й день мая митрополит Иов вместе со всеми своими архиереями подал протест на митрополита и епископов униатских за то, что они возмущают народ против православных владык, законно поставленных Иерусалимским патриархом Феофаном, и преследуют православных. В протесте этом после указания на недавнее гонение, какому подверглись православные в Вильне, говорилось: «В Могилеве, Минске и Орше (у православных) отобраны церкви; в Перемышле умерщвлены в тюрьме 24 человека мещан; в Ярославле, Кременце, Гродне и Пинске отняты церкви; в Бресте Дорофея с братьями вбросили в колодезь; в Красноставе ворвались в каменную церковь и многих в церкви убили; то же сделали в Сокале, Бельске и Бусне, и взрослых без покаяния предавали смерти, а детей без крещения»{222[169*]}.
Более всех униатских владык неистовствовал Полоцкий архиепископ Кунцевич. В течение трех лет, как мы уже упоминали, он умел носить личину, так что полочане не могли с точностию решить для себя, униат он или православный. И потому, когда сделалось известным, что в Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан, знатнейшие из них пришли к своему владыке и просили его, если он действительно православный архиерей, каким он выдает себя, отправиться вместе с ними и на их счет к Иерусалимскому первосвятителю для принятия от него благословения. Кунцевич изъявил свое согласие. Весть об этом пронеслась по городу и обрадовала народ. Но когда все приготовления к дороге были кончены и оставалось только ехать, Кунцевич внезапно отказался. Этим он оттолкнул от себя полочан: они увидели в нем обманщика. А когда вслед за тем в Полоцк поставлен был патриархом Феофаном новый архиепископ, Мелетий Смотрицкий, и прислал сюда свое архипастырское послание, полочане решительно отказались повиноваться Иоасафу Кунцевичу и признали своим владыкою Мелетия. Кунцевич, находившийся тогда на сейме в Варшаве, выпросил себе у короля пред возвращением в епархию увещательные грамоты к непокорным. С этими грамотами явился он в полоцкую городскую ратушу, сопровождаемый всеми духовными и светскими властями и самим воеводою, по приказанию которого туда же собрались и все жители города. По прочтении королевских грамот Кунцевич всенародно сознался, что он униат, покоряется Римскому престолу, и спросил полочан: будут ли и они и хотят ли быть такими же? Ему отвечали: мы не униаты и никогда не будем униатами. И со всех сторон раздались крики: смерть обманщику, смерть гонителю веры, смерть душехвату. Народ с яростию бросился в ратушу, мужчины и женщины, с камнями и оружием в руках, и власти едва могли спастись сами и спасти архиепископа{223}. С этого времени и начались открытые гонения Кунцевича против православных в Полоцке, подобные тем, какие и прежде происходили в Могилеве и некоторых других местах его епархии. Уже 9 февраля 1621 г. канцлер Лев Сапега писал к униатскому митрополиту Рутскому: «Не один я, но и другие весьма осуждают то, что ксендз владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в делах веры и очень надоел и омерзел народу как в Полоцке, так и везде. Давно я предостерегал его, просил и увещевал, чтобы он так жестоко не действовал, но он, имея свои соображения, более упрямые, нежели основательные, не хотел слушать наших советов. Дай Бог, чтобы последствия его распоряжений и суровых действий не повредили Речи Посполитой. Ради Бога прошу вашу милость, вразуми его, чтобы он прекратил и оставил свою суровость в этих делах и скорее добровольно уступил могилевцам их церкви, не дожидаясь того, чтобы они сами и без просьбы отобрали их у него... Пожалуйста, ваша милость, держи его на вожжах»{224}. К июню месяцу 1621 г. в Полоцке уже все церкви и монастыри были отняты у православных Кунцевичем, как свидетельствует подлинная запись одного из полоцких православных дворян, Ивана Стабровского, которою он отдавал (10 июня) своим единоверцам по этому случаю дом брата своего в Полоцке для отправления там православного богослужения{225}. То же самое повторилось и в Витебске. Три года жители Витебска признавали Кунцевича своим архипастырем, потому что, как объяснили они впоследствии, он не делал ни малейшей отмены ни в обрядах, ни во всей старожитной вере греческого закона; напротив, все отправлял по правилам святых Соборов и святых отцов. Но когда в Витебск принесена была каким-то монахом Сильвестром грамота Мелетия Смотрицкого, в которой он объявлял себя законным архиепископом Полоцким, поставленным от патриарха, а Кунцевича называл отступником; когда грамота эта прочитана была пред народом в ратуше, тогда жители Витебска отказались от повиновения Кунцевичу и признали своим владыкою Смотрицкого, о чем и составили письменный акт, а затем отобрали из-под ведения Кунцевича все свои церкви. Кунцевич явился лично в Витебск, приказал прочитать пред народом в присутствии светских властей те же самые королевские грамоты, которые читаны были в Полоцке, и также возбудил против себя взрыв ненависти в слушателях: они побросали свои шапки в кучу, что служило знаком клятвы на смертоубийство, и тут же едва не умертвили Кунцевича. Несмотря на такое раздражение, Кунцевич чрез несколько времени при содействии светских властей вновь отнял у православных Витебска все их церкви{226}.
Казаки оставались единственною защитою для православных. В казаках на ту пору крайне нуждалось польское правительство. Многочисленное турецкое войско (до 300 000) уже перешло Дунай и приближалось к Хотину. Король послал к казакам ксендза Оборницкого{[170*]} и поручил ему склонить их на свою сторону всякими обещаниями. Ксендз, исполнив поручение, писал к королю из-под Киева от 21 июня 1621 г., что казаки присягнули на верность ему в числе 40 000, но под условием, чтобы исполнено было их желание, т. е. чтобы митрополит Борецкий и другие владыки, посвященные патриархом Феофаном, были утверждены в своих достоинствах, а если этого не будет, то гетман (наказный*) Бородавка грозил забрать всю шляхту в неволю и сказал: «Пред войском запорожским трепещет Польша, Турция и целый свет»{227}. Затем и главный гетман всего войска запорожского Сагайдачный, по словам униатов, «приехав с каким-то чернецом, подал королю от имени казаков просьбу на письме... Казаки предлагали свои услуги под условием, если они получат то, чего просят». А в просьбе своей они настаивали, чтобы униатские владыки были свергнуты, православные же утверждены на своих епархиях{228[171*]}. Король, конечно, дал обещание, и в августе гетман Сагайдачный с своими сорока тысячами казаков был уже у Днестра. Между тем в половине августа, когда казаки находились уже в походе, в Варшаве открылся наконец вальный сейм, который назначен был на июль. Явились на сейм депутаты и от православного духовенства, в числе их и епископ Владимирский Иосиф Кунцевич, и от всего запорожского войска и представили ту же самую просьбу, с которою недавно обращался к королю гетман Сагайдачный. Король по обычаю не хотел исполнить своего обещания православным, но и дать им решительный отказ опасался. Потому велел объявить, что так как сейм теперь созван короткий, ради одних вопросов по военному времени, то обсуждение просьбы православных отлагается до следующего сейма, а теперь для предварительного рассмотрения ее назначается особая комиссия{229[172*]}. Такое решение, хотя и не отнимало надежду у православных, не могло не огорчить их, и особенно казаков, тем более что последние честно исполнили принятое на себя пред королем обязательство: они храбро сражались против турок и были главными виновниками победы, одержанной польским войском под Хотином и окончившейся заключением мира (8 октября). Недовольство казаков и недоверие к королю скоро выразилось. Когда Сагайдачный, тяжело израненный в битве, возвратился в Киев (около 14 ноября), где имел собственный дом, казаки, обыватели киевские, подали ему, гетману, и всему запорожскому войску просьбу, в которой, между прочим, говорили: «Старайтесь о митрополите православном и о церкви св. Софии, чтобы быть ему под благословением патриаршим... смилуйтесь о свободе угнетенных братьев наших и православных церквей во Львове, Перемышле, в Бресте, Вильне, Могилеве и во всем королевстве польского короля и сами промышляйте о христианстве. А чрез своих послов, которых мы посылаем до короля, мы никогда ничего не добьемся, ибо ляхи издавна привыкли больше обольщать нас хитростию и обещаниями, нежели исполнением обещания». Как бы в ответ на это гетман и все запорожское войско вписались в киевское Богоявленское братство и таким образом открыто приняли на себя обязательство быть покровителями и защитниками православия во всем крае{230}. Король думал задобрить казаков. По ходатайству королевича Владислава, бывшего главным вождем польской рати и свидетелем храбрости казаков под Хотином, Сигизмунд III прислал гетману и всему запорожскому войску свою похвальную грамоту (от 12 генваря 1622 г.) за их военные подвиги и вместе — четыреста тысяч битых талеров для раздачи войсковой черни, четыре тысячи червонцев гетману с старшинами и особо гетману — королевскую хоругвь, булаву в три тысячи талеров и цепь в пятьсот талеров. Сагайдачный благодарил короля за милость и подарки письмом от 15 февраля, но тут же жаловался на польских магнатов-помещиков, которые во время его отсутствия с войском делали крайние притеснения прочим казакам, оставшимся дома. А вскоре, когда убедился, что ему уже не поправиться от болезни, отпуская королевского врача, который приставлен был к нему королевичем Владиславом еще под Хотином, Сагайдачный в последний раз написал королю в конце марта и просил, чтобы король запретил польским панам на Украине притеснять народ казацкий и чтобы особенно не восстановлял унии и предоставил православным держаться своих древних апостольских и отеческих догматов и преданий{231[173*]}. Между тем, готовясь к смерти, Сагайдачный делал последние свои распоряжения на пользу православной Церкви: он пожертвовал несколько тысяч на киевский братский Богоявленский монастырь и его училище, отказал полторы тысячи червонных золотых «на школу братства Львовскаго, на науку и на цвиченья бакалавров ученых», определил вклады и другим православным монастырям, церквам и школам и в исполнители своего духовного завещания избрал самого митрополита Иова и будущего своего преемника в гетманстве Олифера Голуба. Скончался доблестный муж 10 апреля и погребен митрополитом Иовом в Киево-братском монастыре при церкви училища{232}.
Хотя король не исполнил на сейме 1621 г. своего обещания казакам, но под охраною их митрополит Иов свободно совершал действия своего управления Церковию. Еще в том же году, только после Хотинской победы, он созывал Собор, на котором и держал с своими сопастырями «советование о благочестии». Совещались именно о том, как сохранять и распространять в западнорусском народе веру и догматы Восточной Церкви и что делать, чтобы впредь у этого народа православные митрополиты и епископы не прекращались. С этою целию составлены были 24 правила, в которых, между прочим, говорилось: а) прежде всего митрополит, епископы, архимандриты, игумены и вообще все духовенство должны очиститься от грехов и жить целомудренно и свято и по правилам церковным управлять самими собою, церквами и монастырями; б) должны искренно, от всего сердца любить веру Восточной Церкви и патриархов и быть готовыми умереть за эту веру; в) должны ревностно проповедовать ее в церквах, и по домам, и на всех местах, как сами, так и чрез своих учеников, и повсюду явственно возвещать, что вера Восточной Церкви есть истинная и спасение в ней несомненное, а в Римской Церкви и в других сборищах, от нее происшедших, нет истинной веры и невозможно достигнуть спасения; г) на иерейство посвящать достойных и несомненных ревнителей благочестия даром, а не из корысти; д) возбуждать и приготовлять к святому мученичеству как самих себя, так и мирян, чтобы радостно переносили за веру расхищение своих имуществ, притеснения от властей и оковы и вкушали самую смерть; е) писать и печатать в защиту православия книги, но только прежде напечатания представлять их на рассмотрение и одобрение мужам богомудрым; ж) созывать по церковным правилам Соборы, на которых епископы прежде сами должны себя исправлять, а затем устроять и то, что относится к духовному клиру и мирянам; з) учреждать по городам школы и братства; и) поставить в Черкасах епископа; й) стараться заблаговременно о достойных и премудрых преемниках и иметь их в готовности, чтобы архиерейские кафедры тотчас же замещались, как только сделаются праздными, и преемство епископов не прекращалось; к) не гневаться на младших и низших степенью, если бы они архиереям и другим начальникам что-нибудь напоминали или от чего их предостерегали; л) послать к Константинопольскому патриарху за благословением, помощью и советом; равно и на святую гору Афонскую, чтобы вызвать и привезти оттуда преподобных мужей русских: блаженного Киприана и Иоанна прозванием Вишенского и прочих, процветающих жизнию и благочестием, а также и впредь посылать русских, расположенных к благочестию, на Афон как в школу духовную; м) если уже нельзя обращать самих папистов и их исчадие, т. е. ариан, евангеликов, лютеран, то по крайней мере всеми мерами стараться об обращении русских, отступивших от православия, и особенно дворян, которые по отступлении сильно вредят своим бывшим единоверцам{233}.
Совещаясь с своими сопастырями о нуждах Церкви, митрополит Иов к концу того же года (15 декабря) обратился с окружною грамотою и ко всей своей духовной пастве. Здесь он напоминал, что нет места в державе польского короля, где бы в течение уже 27 лет апостаты — униатские владыки не возбуждали короля и других начальников против верных и невинных его подданных — православных и не подвергали их самым тяжким гонениям, что эти апостаты несправедливо домогаются быть отцами и пастырями русского народа, когда сами отступили от верховного пастыря и отца, Константинопольского патриарха, возродившего всю землю Русскую святым Крещением, и что последовать им — значит смертельно согрешить и вместе с ними подпасть вечному проклятию. А потому, кто устоял против унии, тот должен благодарить Бога, а увлекшиеся ею должны покаяться и возвратиться в лоно матери Церкви. Теперь время к тому самое благоприятное, так как Господь послал Западнорусской Церкви свое благословение от святого града Иерусалима. Теперь русские имеют для всех своих епархий православных епископов, законно поставленных, и в важнейших своих духовных нуждах могут притекать «до богоспасаемого места Киева, второго русского Иерусалима», к своему «властному святителю» — митрополиту{234}.
Надобно сознаться, что после сейма 1621 г. само польское правительство, по-видимому, стало несколько внимательнее и справедливее относиться к просьбам и жалобам православных. Члены виленского Свято-Духовского братства били челом королю, чтобы он приказал расследовать все, в чем они обвиняются и за что недавно осудил их местный городской суд, и давали обещание оправдаться и доказать свою невинность. Вследствие этого король прислал в Вильну свою грамоту от 22 генваря 1622 г. Здесь прежде всего довольно подробно перечислялись вины свято-духовских братчиков, состоявшие в том, что они: а) построили себе без позволения короля и благословения митрополита Иосифа Рутского Свято-Духовскую церковь и самовольно отправляют в ней свое богослужение; б) избирают себе церковных старост из шляхетного или дворянского сословия, тогда как и дворяне могут в королевских городах только покупать себе пляцы и домы, но не имеют права строить церквей без королевского разрешения; в) отняли у Свято-Троицкого монастыря привилегии, дома и пляцы, издавна наданные ему, и незаконно присвояют своему Свято-Духовскому монастырю; г) возмущаются против назначенного королем митрополита Рутского и привлекают его к ответственности в трибунальный и другие светские суды, которым он по своему духовному сану не подлежит; д) признали за Иерусалимского патриарха турецкого шпиона и выпросили себе у него без позволения короля нового митрополита и епископов; е) печатали в своей типографии книги, оскорбительные для королевского величества. Потом король говорил в грамоте, что во внимание к просьбе челобитчиков и для предотвращения смут в Вильне он назначил и посылает туда особую комиссию из своих панов, рад и урядников, наполовину католиков и униатов и наполовину православных, и уполномочил их выслушать обвиняемых со всею подробностию, виновных покарать и порешить это дело окончательно{235}. Что сделала эта комиссия, не знаем, но важно здесь то, что король уважил просьбу православных и хотел дать им суд беспристрастный, назначив в состав судной комиссии наполовину их единоверцев.
Еще знаменательнее были действия канцлера литовского Льва Сапеги, который, казалось, принял на себя роль открытого апологета православных против унии. Он и прежде неоднократно напоминал Полоцкому архиепископу Иоасафу Кунцевичу, чтобы тот не поступал с православными жестоко. Но теперь, когда Кунцевич вздумал письменно пред ним оправдывать себя, отвечал (12 марта 1622 г.) на эти оправдания самым полным их опровержением. «Не хотел бы я,— писал Сапега,— вступать с вашим преосвященством в переписку и споры, но, видя упорство, с каким вы отстаиваете свои мнения, не внимая никаким убеждениям, нахожу себя вынужденным отвечать вопреки моему желанию на неосновательное письмо ваше. Признаюсь, что и я заботился об унии и что было бы неблагоразумно оставить это дело, но мне никогда и на ум не приходило то, что вы будете привлекать к ней столь насильственными мерами. Всевышний зовет к себе кротко: Приидите ко мне вси, а не хочет и не приемлет рабов, влекомых насильно. Вам трудно отрекаться от этого, когда вас уличают жалобы, поданные русскими начальникам польским и литовским. Разве вам не известен ропот нерассудительного народа и выражаемое им желание лучше принять турецкое подданство, чем терпеть такое притеснение своей веры и благочестия? По вашим словам, унии противятся только некоторые монахи из епархий Борецкого и Смотрицкого и несколько лиц из киевской шляхты, но прошение королю, чтобы он утвердил в тех епархиях Борецкого и Смотрицкого, а вас с прочими удалил, подано не несколькими монахами, а всем запорожским войском. Горе тому, кто легковерен! В этом прошении обстоятельства унии являются совсем в новом виде. А мало ли получаем мы жалоб на сеймах не от монахов только, но от всей Украйны и Руси? Руководясь не столько любовию к ближнему, сколько суетою и личными выгодами, вы злоупотреблением своей власти, своими поступками, противными священной воле и приказаниям Речи Посполитой, зажгли те опасные искры, которые всем нам угрожают пагубным и всеистребляющим пожаром. Вы пишете, «что и политика обращает на них (православных) внимание», а я прибавлю: не только политика, но и правительство, ибо от повиновения их больше пользы для края, нежели от вашей унии. Поэтому вы должны соображать власть свою и обязанности пастыря с волею короля и намерениями правительства, помня, что власть ваша ограничена и что затеи ваши, противные спокойствию и общей пользе, будут сочтены оскорблением величества. Вы пишете «об обращении отщепенцев» и пр. Нужно заботиться об их обращении и о том, чтобы было едино стадо и един пастырь, но нужно это делать благоразумно и сообразно с обстоятельствами времени, как дело, зависящее от свободного согласия; нужно заботиться, чтобы наша резкость и желание единоверия основывались на правилах любви, по слову св. Павла. Но вы уклонились от наставлений св. апостола, и потому неудивительно, что находящиеся под вашею властию вышли из повиновения к вам. Что касается опасностей, угрожающих вашей жизни, на это можно сказать: каждый сам бывает причиною своего несчастия. Нужно уметь пользоваться благоприятными обстоятельствами, а не предаваться безрассудным увлечениям, особенно когда дело идет о перемене веры. «Я обязан,— говорите вы,— подражать епископам» и пр. Подражать св. епископам в терпении, славословии Бога, подражать, например, Златоустому и другим великим иерархам — дело похвальное, но нужно подражать им и в благочестии, учительстве, долготерпении и примерной жизни. Прочитайте жития всех благочестивых епископов, прочитайте творения Златоустого — вы не найдете там ни жалоб, ни протестов, ни намека на судебные процессы и позвы к суду... а найдете только то, что способствует к умножению славы Божией, назиданию человеческих душ. А посмотрим на ваши деяния: вы наполнили земские суды, магистраты, трибуналы, ратуши, епископские канцелярии позывами, тяжбами, доносами, чем не только нельзя распространить унии, но можно расторгнуть и последний союз любви в обществе и наполнить сеймы и управы разладом и ссорами. Пишете, «что они (т. е. апостолы и угодники Божии) не взирали ни на царя, ни на кесаря и пр.» Нет! Всемогущий Бог велит уважать их, ибо противляяйся власти Божию велению противляется; несть власть аще не от Бога. И Христос сказал: Воздадите Божия Богови и кесарева кесареви. Потому вы и каждый должны помнить, что все люди, исполняя закон Божий, должны повиноваться воле своего государя. Еще пишете: «Если неправоверные нападают на меня, то я поневоле должен защищаться». Поистине не тому учит нас Христос. Ведомый яко овча на заколение, имея для своей защиты легионы ангелов, Он молился за врагов своих: так должно поступать и вам. Долг мудрого употребить все меры благоразумия, прежде чем взяться за оружие, и не писать колких писем к начальству его королевского величества, не отвечать угрозами, как это делаете вы. Апостолы и другие святые никогда так не поступали. Продолжаете: «Вольно вам топить униатов, рубить им головы». Нет! Не должно так поступать с ними, потому что Божественное Евангелие строго внушает всем мстителям, в том числе и вам: Мне отмщение, Аз воздам. Сколько апостолов, учеников Господних, сколько христиан запечатлело своею кровию славу распятого Господа, претерпело ради Его жесточайшие муки! И однако нигде нет в св. писаниях ни одной их жалобы или протестов на Неронов, Тивериев, Диоклецианов, но идяху радующеся от лица собора, яко за имя Господа Иисуса сподобишася безчестие прияти. «На сеймах,— продолжаете вы,— поднимаются голоса не только вредные для унии, но для всего правоверного духовенства римского». Кто же тому причиною? Одна уния — виновница всех этих несчастий! Когда вы делаете насилие совести человеческой, запираете церкви для того, чтобы люди погибали без богослужения, без христианских обрядов и таинств, как неверные; когда злоупотребляете милостями и властию короля, вы обходитесь без нас, а когда нужно усмирять смуты, возбужденные в народе вашим беспутством, вы хотите нами запирать двери. Оттого противная сторона думает, что мы с вами составили заговор, направленный к насилию совести и нарушению всеобщего спокойствия, чего, конечно, не бывало. Довольно и того, что вы с нами в унии, так и берегите эту унию про себя, и в звании, в неже звани бысте, оставайтесь себе спокойно, не подвергайте нас общенародной ненависти, а себя явной опасности и всеобщему нареканию. «Не принимающих унии,— пишете дальше,— следовало бы изгнать из государства». Избави Бог нашу отчизну от этого безрассудства! Давно уже в наших странах водворилась римско-католическая вера, и пока она не имела подражательницы себе в деле благочестия и подчинения святому отцу (папе), до тех пор славилась своею любовию к спокойствию, могуществом внутри и вне государства. Но как только связалась с какою-то сварливой и беспокойною подругой, терпит по ее милости на каждом сейме, на каждом собрании народном, на каждом уездном заседании разные раздоры и нарекания. Лучше бы, кажется, было сделать разрыв с этою неугомонною союзницей, потому что мы никогда не видали в нашей отчизне таких нестроений, какие посеяла среди нас эта благовидная уния... «Отдавать,— говорите,— церкви на поругание» и пр. Но печатать и запирать церкви и глумиться над кем-либо разве не есть пагубное разрушение братского единомыслия и взаимного согласия?.. Укажите, кого вы приобрели, кого уловили такою суровостию вашею, строгостию, печатанием и запиранием церквей. Окажется, что вы потеряли и тех, которые были вам послушны в Полоцке. Из овец вы превратили их в козлищ, навлекли опасность на государство, а может быть, погибель и всем нам, католикам. Вместо радости пресловутая ваша уния наделала нам только хлопот, беспокойств, раздоров и так нам опротивела, что мы желали бы лучше остаться без нее,— так много по ее милости мы терпим беспокойств, огорчений и докук. Вот плод вашей пресловутой унии! Сказать правду, она приобрела известность только смутами и раздорами, которые произвела в народе и в целом крае. Если — избави Бог — отчизна наша потрясется (вы своею суровостию пролагаете к тому торную дорогу), что тогда будет с вашею униею? «По крайней мере,— пишете вы,— я получил в этом деле предписание верховного пастыря или его наместника» и пр. Противиться верховному пастырю есть проклятое покушение, но я уверен, что, если бы св. отец (папа) знал все те смуты, какие породила ваша уния в нашей отчизне, он дал бы позволение на все, чему вы у нас так упорно противитесь. Мы знаем из опыта снисхождение св. отца, который, будучи отцом, а не отчимом Церкви Христовой, так мудро управляет ею, что весьма многое разрешил в некоторых странах для их общественного блага, что у нас запрещено как грех смертный. В силу всего сказанного король приказывает вам распечатать и отпереть церковь их (православных) в Могилеве, о чем и извещаю вас по его воле. Если же и после настоящего напоминания вы этого не сделаете, то по повелению его величества я сам прикажу распечатать и отдать церковь, дабы они в своих церквах отправляли свое богослужение. Жидам и татарам позволено в областях королевства иметь свои синагоги и мечети, а вы печатаете христианские церкви! Оттого и ходит везде молва, что они (православные) лучше хотят быть в подданстве неверных турок, чем терпеть такое насилие своей совести. «Но,— возражаете,— справедливо ли делать такое снисхождение для сомнительного спокойствия в будущем?» Не только справедливо, но и необходимо! Потому что если мы станем еще более стеснять их религию, то произойдут неизбежные раздоры в обществе. Повсюду уже раздается молва, что они навсегда желают разорвать всякую с нами связь. Что касается до полочан и иных против вас возмутителей, то, может статься, они и в самом деле таковы, а все-таки скажу, что вы сами расположили их к возмущению. Они были вам послушны, не оставляли вашей Церкви, но вы сами от себя оттолкнули их... Мы не хотим, чтобы эта столь пагубная для нас уния до конца погубила нас. Вот ответ на письмо ваше! Желал бы я на будущее время быть свободным от состязания с вами. Прошу только Всевышнего о ниспослании вам вожделенных для вас благ и вместе с тем о ниспослании вам духа кротости и любви к ближнему»{236[174*]}.
Кунцевич, однако ж, нимало не образумился, но написал (22 апреля) к канцлеру Сапеге новое письмо, в котором утверждал, что никогда никого насильно не привлекал к унии, а только защищался от нападений, и защищался кротко, без всякой жестокости; что схизматикам, постоянно вопиющим о притеснениях, слишком верят, а бедных и ни в чем не повинных униатов без расследования и суда порицают и обвиняют; схизматикам поблажают и покровительствуют некоторые, даже католики, а на униатов несправедливо нападают; схизматики — враги отечества, принимают к себе турецких шпионов, нарушили право подаванья, принадлежащее королю, повсюду производят смуты и волнения и пр. и пр.{237} Митрополит Рутский не замедлил обратиться с жалобами к папе Григорию XV, и папа прислал в Польшу два письма, одно к королю (от 22 марта 1622 г.), другое к самому Рутскому (от 11 апреля): короля просил защищать униатского митрополита и всех униатов от схизматиков, а Рутского старался утешить и подкрепить в его тяжкой борьбе с схизматиками{238}.
Приближался новый сейм, назначенный королем на 24 генваря 1623 г. С боязнию ожидали этого сейма униаты; думали, что теперь падет уния, что ее объявят уничтоженною, и некоторые униатские монахи готовились уже переходить в католичество{239}. Православные надеялись восторжествовать и принимали свои меры. Митрополит Иов послал королю (от 6 декабря 1622 г.) обширную записку, составленную Мелетием Смотрицким, под названием «Justificacia niewinnoˆsci» [688], в которой подробно оправдывал себя и своих епископов и которую вскоре за тем напечатал{240[175*]}. Дворянство волынское, съехавшись в Луцк, избрало (13 декабря) послов на сейм, в том числе известного Лаврентия Древинского, и поручило им всячески стараться, чтобы права, дарованные диссидентам* , впредь не были нарушаемы и чтобы в особенности была исполнена для православных сеймовая конституция 1607 г., предоставлявшая им право иметь своего митрополита и епископов{241}. Наконец, и от всего православного дворянства, обитавшего в пределах Литвы и Польши, прислана была на сейм весьма обширная «Supplicatia» (покорнейшая просьба), написанная Мелетием же Смотрицким. В этой просьбе, составленной с большим искусством, основательностию и силою и в том же (1623) году напечатанной [715], дворяне, между прочим, говорили: «Вот уже 28 лет, как мы заявляем и перечисляем на каждом сейме те великие несправедливости и нестерпимое угнетение, каким подвергают нас отступники от нашей веры — митрополит и епископы, и со слезами, с рыданиями умоляем вас употребить ваше мощное ходатайство пред его величеством королем, чтобы он избавил русский народ от тяготеющего над ним гнета. Но доселе избавления нет... Не чужого просит русский народ, а своего собственного: просит о сохранении своих прав, своих вольностей. И в чем же? В делах веры, которою мы обязались пред Богом и которую должны сохранить. Ее-то вырывают у нас из души наши отступники...» Затем дворяне перечисляли самые права и вольности, которые предоставлены русскому народу польскими королями и которые нарушаются униею, и особенно указывали на акт Люблинского соединения и на присягу царствующего короля Сигизмунда III, данную им при вступлении на престол. «Посмотрите внимательнее в акт соединения русского народа с Польшею. Вы увидите, что наш русский народ соединился с польским как равный с равным, как народ свободный с свободным. А в чем же он свободный народ, когда его могут принуждать даже в вере? Свобода и неприкосновенность его старожитной греческой веры всегда была первою и важнейшею из всех его вольностей... В акте соединения король Сигизмунд-Август разделяет русское дворянство, или шляхту, на два вида: на шляхту римского закона и на шляхту греческого закона — и дает русским того и другого закона равное участие во всех правах, вольностях и достоинствах, которыми пользуется королевство Польское. Под именем шляхты греческого закона король разумел ту, которая в то время, как и во все прежние веки, была под послушанием Константинопольского патриарха. Шляхты униатского закона тогда не было, и король ее не знал. И если русские униаты суть то же, что русские римского закона, то и пусть пользуются правами и вольностями, данными последним, и оставят в покое нас, русских греческого закона, и данные нам права, которые вовсе им не принадлежат... Исходатайствуйте нам у его величества короля, чтобы он благоволил оставить нам ту самую свободу веры, то самое право избрания иерархов, какие имела наша Церковь во время восшествия его на престол,— то право, которое он сам по примеру предков своих признавал, когда в 1589 г. предоставил Константинопольскому патриарху Иеремии, посетившему его владения, посвятить нам митрополита Рагозу. Мы ничего не просим, кроме того, что уже более шестисот лет нам принадлежит, что, как святыню, всегда сохраняли нам польские короли, что утвердил за нами и сам нынешний король своею присягою при своем восшествии на престол и самим делом, предоставив нашему патриарху посвятить нам митрополита». Резкими чертами изображали далее русские дворяне те бедствия, какие причиняла православным уния. «Бог свидетель, что заставляют нас переносить эти Пакосты, Шишки, Стецкие, Душехваты, эти Палисвяты, Почаповские и Рутские, которые выдают себя ныне за русских епископов. Знает то и король наш милостивый, знаете и ваша вельможность. Они возбраняют нам свободное отправление нашего богослужения, хватают наших священников, мучат их, заключают в темницы и, когда мы заступаемся за наших духовных, тревожат нас самих судебными позвами и преследованиями, вводят нас в убытки. Гродские книги, когда мы желаем записать туда наши жалобы на наших притеснителей, заключаются пред нами; гродские урядники не принимают тогда наших протестаций; возных и уполномоченных, которых мы посылаем по этим делам, бьют и лишают свободы. Но что еще несноснее, поносят нашу честь, которая для нас дороже самой жизни; дерзают своими ложными доносами наводить сомнение на нашу верность престолу, заставляют подозревать нас в измене... В Белоруссии Полоцкий архиепископ пять уже лет держит запечатанными православные церкви Орши и Могилева. Граждане полоцкие и витебские, которые не могут иметь в городе по запрещению того же архиепископа ни церкви, ни даже дома для отправления своего богослужения, принуждены по воскресным и праздничным дням выходить для того за заставы в поле, да и то без священника, так как ни в городе, ни близ города им не позволено иметь своего священнослужителя. Бедные люди, не привыкшие к иной вере, кроме той, в которой родились и выросли, поставлены в необходимость возить своих детей для крещения за десять миль и более, и во время дальнего пути многие дети умирают некрещеными. Так же далеко принуждены ездить и все желающие получить церковное благословение брака. Многие во все это время лишены были возможности исповедать свои грехи и удостоиться св. причащения и умирали без христианского напутствия. Наконец, вот дело ужасное, невероятное, варварское и свирепое: в прошлом году в том же белорусском городе Полоцке тот же апостат-епископ, чтобы еще более досадить гражданам, намеренно приказал выкопать из земли христианские тела, недавно погребенные в церковной ограде, и выбросить из могил на съедение псам, как какую-либо падаль...» В заключение всего русские дворяне во имя целости и благоденствия отечества настоятельно просили, чтобы совсем выброшена была эта «кость раздора», которая зовется униею (соединением) и ведет только к разделению и смутам, и чтобы король исполнил наконец на настоящем сейме свои обещания православным, так часто повторяемые, и не на словах, а на самом деле успокоил их веру, явил свое благоволение к их духовным архипастырям, которые так опозорены в королевских универсалах, и благоволил дать этим архипастырям их архиерейские кафедры{242}. Но напрасны были все просьбы русского православного дворянства{[176*]}, напрасны все ходатайства послов, съехавшихся на сейм. Папа по жалобе митрополита Рутского прислал тогда новое письмо к королю (от 28 генваря 1623 г.) и убеждал его и сенаторов, чтобы они защитили униатов от жестоких (будто бы) гонений со стороны схизматиков и казаков. И король не выдал своей излюбленной унии. С согласия его сейм мог постановить только следующее решение: «Успокоение людей, в греческой вере разделенных, отлагаем по множеству дел Речи Посполитой на предбудущий сейм, а ныне обещаем тишину для обеих сторон, как духовным, так и светским лицам, какого бы звания и состояния они ни были, и кассуем (уничтожаем) все процессы, задворные и комиссарские декреты*, баниции, секвестры и всякие по делам веры тяжбы и распри, какие бы с обеих сторон ни оказались»{243[177*]}.
Сейм далеко не удовлетворил православных: он не выбросил кости раздора — унии, не посадил православных митрополита и епископов на их кафедры, но он сделал весьма значительную уступку православным. Прекращая и уничтожая все декреты и преследования вызванные против них униатами, сейм уничтожал и декрет, направленный против православных архиереев, в силу которого они преследовались, как изменники отечества и турецкие шпионы, и таким образом как бы признавал, хотя косвенно, их невинность. А обещая тишину всем лицам обеих сторон, как духовным, так и светским, сейм давал право и православным архиереям на спокойное существование в государстве и на свободное отправление своих обязанностей. Такая уступка православным была крайне неприятна униатским владыкам, и они тотчас же распространили в народе слух, будто Борецкий и Смотрицкий с их товарищами добровольно отказались от своего сана. Распространен был и самый лист их отречения, подложный, где они, сознаваясь в своей виновности пред королем, без позволения которого приняли посвящение от Феофана, объявляли, что так как король по ходатайству сенаторов теперь простил их, то они своею волею навсегда отрекаются от своего архиерейского звания и предоставляют всю духовную власть митрополиту Киевскому Иосифу Рутскому и прочим епископам, законно поставленным и утвержденным королевскою властию, а сами впредь спокойно будут жить в монастыре, назначенном им от короля. Узнав об этом, митрополит Иов поспешил разослать окружную грамоту ко всем православным (от 23 мая), в которой писал: «С самого рукоположения нашего святейшим патриархом Иерусалимским, по уполномоченности от нашего, Константинопольского, мы с братиею нашею, благочестивыми епископами, подвергались разным клеветам от отступников и не переставали утешать вас нашими письмами и утверждать в отеческом благочестии. Но вот и ныне, когда мы по милости Божией, как видно из опубликованных грамот короля, ясно и до очевидности оправдались пред сенатом и всем сеймом против клеветы о нашей турецкой измене и признаны невинными, когда сеймовою конституциею всему народу русскому, духовным и светским людям, обеспечено вольное держание старожитного восточного благочестия, до нас дошло известие, что наши отступники не устыдились измыслить на нас новую клевету, будто мы отреклись от нашего епископского рукоположения и достоинства, и тем смущают невинные сердца православных и стараются увлекать их в свои сети. Посему мы сочли нужным по долгу нашего пастырства отозваться настоящим нашим писанием, которое посылаем чрез нашего брата и сослужителя иеромонаха Леонтия и остеречь вас, чтобы вы не увлекались никаким ветром униатским, а, стоя твердо на основе Старожитно-Восточной Церкви, пребывали в послушании святейшим Восточным патриархам и посвященным от них митрополиту и епископам и готовы были скорее вкусить смерть, нежели изменить отеческой вере». Затем митрополит извещал, что посылает с иеромонахом Леонтием святое миро священникам и святые антиминсы для церквей и уполномочивает его освящать новые церкви, еще не освященные, избрать и поставить протопопов для надзора за духовенством, устранять от священнослужения попов-двоеженцев и троеженцев, если где окажутся, решать для всего народа дела о браках на основании церковных канонов, везде проповедовать слово Божие, и утверждать сердца верных, и исправлять, устроять все в церкви властию, данною от святителя{244}. Поручение, возлагавшееся на Леонтия, было, очевидно, весьма важно, и митрополит открыто посылал теперь своего уполномоченного с таким поручением, конечно, потому, что полагался на недавнее решение сейма, ограждавшее православных.
Сейм 1623 г. прекратил и уничтожил все бывшие до него процессы и тяжбы между православными и униатами, но не прекратил, не уничтожил их взаимной ненависти. Напротив, не удовлетворив вполне ни той ни другой стороны, он только еще усилил между ними взаимное раздражение. А это раздражение и без того достигало тогда последних степеней, особенно в пределах Полоцкой епархии. Кунцевич своими жестокими преследованиями давно уже, по выражению Льва Сапеги, «омерзел» православным, и они не знали, как от него избавиться. Мало того, что он поотнял у них по городам епархии все церкви, он не позволял им совершать свое богослужение даже в домах, даже в шалашах за городскою чертою; схватывал православных священников, заключал их в темницы, изгонял из епархии и пр.{245} Православные всем жаловались, везде искали защиты — напрасно. На Кунцевича не действовали ни советы, ни просьбы, ни настояния даже таких лиц, каков был канцлер Сапега. Однажды жители Могилева попытались предложить Кунцевичу тридцать тысяч польских флоринов, чтобы только он дозволил им свободу исповедания, не удалял от них священников и прекратил свое преследование православия. Он отверг предложение могилевцев, говоря, что ищет спасения их душ чрез унию. Выведенные из терпения, три раза уже покушались православные, как мы видели, на жизнь фанатика: в Могилеве, Полоцке и Витебске; Кунцевич не боялся смерти. И в домашних беседах, и в письмах к знатным лицам, и даже в проповедях с церковной кафедры он возвещал, что схизматики хотят его убить, но пусть знают, что он охотно положит свою душу за папу и за святую унию. И действительно, сам как бы напрашивался на смерть, намеренно являясь там, где она могла угрожать ему. Еще в 1622 г., вскоре после получения известного письма от канцлера Сапеги, Кунцевич отправился в Витебск и вздумал в день Пятидесятницы совершить торжественный крестный ход по городу, чтобы тем сильнее огорчить православных, которые лишены были возможности отправлять в этот великий праздник свое богослужение в городе. И вот, когда процессия вступила на мост, навстречу ей внезапно двинулась большая толпа православных, предводимая городским префектом Василевским, с намерением, когда произойдет замешательство, сбросить Кунцевича с моста в реку. Но униаты поняли это намерение, подались назад, и процессия расстроилась. На праздник Преображения Господня Кунцевич также захотел совершать сам торжественное богослужение; тогда несколько православных во время большого выхода униатских священников из алтаря схватили одного из них (Максима Турчиновича) и избили тут же и намеревались вторгнуться в самый алтарь, чтобы умертвить Кунцевича, но были удержаны народною толпою. Поехал после того Кунцевич в Мстиславль с своею проповедию об унии — здесь, при самом въезде покушался убить его какой-то дворянин Масальский, но сам получил смертельный удар от одного из слуг архиепископа. Поехал в Оршу — тут мещане собирались утопить его в Днепре. Наконец, в исходе октября 1623 г. Кунцевич решился снова отправиться в Витебск. Все близкие архиепископу, и в особенности полоцкий подсудок Михаил Тышкевич, убеждали его не ездить туда, говоря, что там злоумышляют против него, что жизнь его может быть еще полезною Церкви, и предлагали по крайней мере взять с собою стражу. Он все отверг; сказал, что готов принять мученическую смерть и, отъезжая из Полоцка, велел приготовить себе могилу в кафедральном соборе. Прибыв в Витебск, произнес к жителям слово из текста: Приидет час, да всяк, иже убиет вы, возмнится службу приносити Богу (Ин. 16. 2) — и объявил: вы всюду ищете меня убить, а вот я сам добровольно пришел к вам, чтобы вкусить смерть за святую унию. И целые две недели прожил в городе, ожидая, пока его убьют. Вечером в субботу под 12 ноября доложили архиепископу, что мимо двора его часто проходит схизматический поп Илья в свою синагогу, выстроенную за городом, и поносит архиерейских слуг и клир. Кунцевич приказал схватить этого попа в наступающую ночь, когда он будет проходить в свою синагогу. В тот же вечер витебский консул Петр Иванович, униат, пришел к Кунцевичу и открыл ему, что схизматики согласились в ратуше завтра его умертвить и члены ратуши намеренно отлучились из города, чтобы на них не пала ответственность. Консул советовал архиепископу или уехать из Витебска, или принять вооруженную стражу. Кунцевич не согласился ни на то, ни на другое. С наступлением воскресного дня, ранним утром, архидиакон Кунцевича и слуги действительно схватили священника Илью, спешившего в свою загородную церковь для совершения службы, и заключили в поварскую кухню. Спутник священника поднял крик, и тотчас же на соборной и на всех церквах раздался набат. Это было условленным знаком и призывом к восстанию. Со всех сторон города толпы народа, мужчины, женщины, дети, с разным оружием и криком, бросились в архиерейский дом. Кунцевич приказал выпустить священника, но было уже поздно. Толпа избила и переранила слуг и свиту архиепископа и вторглась в комнату, где находился он сам. Один ударил его палкою по голове, другой рассек ее топором, и, когда Кунцевич упал, стали бить его, кто чем попал. Затем разграбили весь его дом, а тело его вытащили на площадь, ругались над ним, даже женщины и дети, садились на него, клали на него убитую собаку и, обнаженное, волочили по городским улицам, встащили на высокую гору над Двиною и столкнули с крутизны к реке. Наконец, привязав к телу убитого несколько камней, бросили его в Двину на самом глубоком месте{246}. Исполнилось желание несчастного фанатика. Он легко мог бы избежать смерти и еще, может быть, долго посвящал бы свою жизнь на служение Богу и той Церкви, которую считал истинною. Но он намеренно искал себе смерти, увлекаемый пожиравшею его страстию во что бы то ни стало достигнуть славы мученика. И глубоко ошибся. Он умер или умерщвлен вовсе не за веру, которую проповедовал и которую как пастырь должен был проповедовать со всею ревностию, в духе христианской кротости и любви и распространять силою только духовных наставлений и убеждений. Он умерщвлен за те антихристианские меры насилия и жестокости, какие употреблял против православных для насаждения между ними унии. Он своими вопиющими притеснениями, столько противными христианству, довел православных до ожесточения и насильно заставил, вынудил их совершить над ним такое страшное преступление. Это не смерть христианского мученика, а нечто похожее на самоубийство, не жертва Богу, а разве жертва собственному самолюбию, жаждавшему непременно стяжать себе славный венец мученичества{[178*]}.
О смерти Кунцевича немедленно дали знать королю, а митрополит Рутский донес о ней в Рим папе Урбану III (31 декабря) и начальнику Конгрегации распространения веры кардиналу Бандину (27 генваря 1624 г.), прибавляя о самом себе лично, что он лишился теперь человека, который был его «правою рукою и единственным утешением и облегчением». Папа разразился письмом к королю (10 февраля 1624 г.) и поучал: «Жестокость убийц не должна остаться ненаказанною. Там, где столь тяжкое злодеяние требует бичей мщения Божия, да проклят будет тот, кто удержит меч свой от крови. И ты, державный, не должен удержаться от меча и огня; пусть ересь почувствует, что жестоким преступникам нет пощады» и пр.{247} Но папа опоздал с своими пастырскими убеждениями: король успел уже покарать виновных, и покарать так, что едва ли не превзошел все желания святейшего отца. Еще 15 генваря король прислал в Витебск комиссию, во главе которой находился сам канцлер Лев Сапега, и уполномочил ее не только произвесть суд, но немедленно и казнить преступников. Комиссия прибыла, окруженная довольно сильною стражею из конницы и пехоты, так как опасались нападения от казаков, к покровительству которых обратился город. Она открыла свои действия 18 генваря и весьма спешно, в три дня, исполнила возложенное на нее поручение. Жители Витебска обвинены были в том, что, признавая в течение трех лет своим архипастырем Иоасафа Кунцевича, вдруг отказались от повиновения ему, увлекшись посланием Мелетия Смотрицкого; потом упорно сопротивлялись Иоасафу и наконец позорно умертвили его. За эту вину девятнадцати лицам отрублены были головы, в том числе двум первым бурмистрам витебским и одному полоцкому, и имения их конфискованы; около ста других граждан, бежавших в разные стороны еще до прибытия комиссаров, осуждены на смерть заочно и имения их также конфискованы; у города Витебска отнято магдебургское право и все вольности и привилегии, какими он пользовался; самая ратуша в нем разрушена, и город подчинен во всем власти воеводы; колокола, в которые били набат против архиепископа Кунцевича, отняты от всех церквей, и впредь запрещен звон на церквах без разрешения митрополита; разрушены были два шалаша за городом, в которых православные отправляли дотоле свое богослужение, и пр. Суд был слишком строгий и не беспристрастный. Хотели непременно поразить православных суровостию наказания, но не обратили внимания на смягчающие вину обстоятельства,— на то, что Кунцевич сам был главным виновником своей смерти, что своими насилиями он довел православных до ожесточения и они не в одном Витебске, но и в Могилеве, и в Полоцке, и в других городах Полоцкой епархии готовы были убить его{248}.
Враги православных торжествовали, но хотели еще большего. Рутский в своем упомянутом нами донесении кардиналу Бандину писал: «Схизматики умертвили в Витебске архиепископа, без сомнения, по наущению от своих лжеепископов, которые безнаказанно скрываются в Киеве под покровительством казаков и рассылают оттуда своих доверенных по всему королевству для отвлечения от нас верующих и возмущения их против нас» — и потому просил ходатайства папы пред королем, чтобы последний своею королевскою властию низложил русских лжеепископов и лжемитрополита, так как «от них происходят эти возмущения народа и убийства священников и даже епископов». И папа в тот самый день, когда написал к королю о наказании виновных за смерть Кунцевича (10 февраля), послал к Сигизмунду III и другое письмо, в котором настаивал, чтобы он возбранил схизматические братства, отменил новые законы, направленные против униатов, принял унию и униатских епископов под свое особое покровительство, а «лжеепископов русских, возбуждающих мятежи и старающихся господствовать в собраниях казаков, подверг заслуженному наказанию». Узнав потом, как беспощадно покарал король за смерть Кунцевича, папа прислал Сигизмунду свою похвальную грамоту (10 мая), в которой выражался, что «отныне Витебск, явивший пример столь необычайного преступления, будет памятником мщения Божия и благочестия короля» и что «деяние его величества весьма приятно небу и заслуженно восхваляется голосом апостолической грамоты»{249}. Это еще более могло возбуждать короля против православных. И положение их по смерти Кунцевича сделалось до крайности опасным, даже критическим. Кунцевича немедленно провозгласили мучеником, начались рассказы о его многочисленных чудесах, народ, как обыкновенно, легко увлекался этими рассказами, и многие из православных в бывшей епархии Кунцевича, особенно в Витебске, принимали унию, не имея более надлежащего руководства и поддержки. Мелетий Смотрицкий, который более других мог опасаться теперь преследования, совсем отдалился от своей паствы и еще в конце 1623 г. отправился к Киев, а оттуда на Восток{[179*]}. В Полоцк прислан был на архиепископство новый ретивый униат из виленского Свято-Троицкого монастыря Антоний Селява{250}. В Вильне, несмотря на решение последнего сейма, прекратившего все взаимные тяжбы униатов и православных, митрополит Рутский от лица всего свято-троицкого духовенства и братства и всех виленских униатов возобновил тяжбу против членов Свято-Духовского братства и в своей жалобе не только повторял все прежние обвинения против них, но обвинял их и в новых преступлениях. И именно обвинял в том, что они рассылали послания Смотрицкого по епархии Полоцкой и тем довели народ до решимости умертвить Кунцевича; издавали в защиту себя дерзкие сочинения, отвергавшие право патронатства в Церкви, принадлежащее королю; чествовали изображение Феофана, которого король объявил турецким шпионом; самовольно отпустили недавно без воли и ведома короля Мелетия Смотрицкого в царство Турецкое и всенародно поминают Смотрицкого, как и лжемитрополита Борецкого, в церковных молитвах; наконец, задумали построить себе без дозволения короля каменную церковь и уже навозили для того много кирпича{251}. Польское правительство помышляло даже о совершенном уничтожении православия в Литве и Польше. Об этом можно заключать из письма митрополита Иова Борецкого к одному из главных советников короля, литовскому гетману князю Христофору Радзивиллу (от 24 августа){[180*]}. «Мы узнали,— писал митрополит,— о достойном вечной памяти благодеянии, какое оказали ясновельможность ваша Церкви православных, угнетенных сынов нашего бедного русского народа,— оказали смело и решительно в тот тяжелый для нас час, когда все уже вместе согласились было истребить род православных». Не находя слов выразить князю свою благодарность и кланяясь ему до земли, Иов просил его не оставлять и впредь православных без своего могущественного покровительства и говорил: «Мы стеснены со всех сторон; на нас смотрят хуже, чем на изменников и изобличенных злодеев; хуже, чем на врагов Креста Христова; хуже, чем на язычников. И мы, народ верный, народ невинный, к панам расположенный, народ древле-христианский, терпим на собственной земле своей преследования от этой вавилонской блудницы, кровью опившейся! Дал бы только Бог вытерпеть до конца». К концу года даже в Киеве войт Федор Ходыка с некоторыми мещанами осмелился запечатывать православные церкви. Митрополит немедленно дал знать об этом в Запорожье гетману Коленику Андрееву и всему войску. Гетман послал двух полковников, велел им собрать казаков, находившихся в ближайших к Киеву городах, и идти в Киев для оберегания веры. Казаки явились в Киеве после Богоявления в 1625 г., распечатали православные церкви, схватили войта Ходыку{[181*]} и мещан, ему помогавших, посажали их в тюрьму, а униатскому священнику церкви святого Василия на Софийской горе по имени Ивану, возбуждавшему их и руководившему ими, отсекли голову и отняли у этой церкви, находившейся в ведении Киево-Софийского униатского капитула, или монастыря, ее имения{252}.
В начале 1625 г. собирался в Варшаве вальный сейм. Запорожцы избрали и отправили на сейм трех своих послов, дав им инструкцию. Митрополит Иов, путешествовавший тогда по своей епархии, встретил этих послов в городе Корсуни (Киевского воеводства) и посоветовал им заехать в Вильну к ректору школ и проповеднику Свято-Духовского монастыря Иосифу Бобриковичу и выслушать от него наставления, а сам послал с теми же лицами к Бобриковичу письмо (от 12 генваря) и несколько мембранов* за собственноручною подписью и печатью и просил его написать на мембранах по своему мудрому усмотрению ходатайства от имени митрополита к более важным особам, например к литовскому гетману, к пану Краковскому, или даже к самому королю, и вручить такие ходатайства казацким послам. В инструкции этим послам казаки поручали: «Просить на сейме, чтобы король оставил нашу русскую веру по старым нашим правам и вольностям в покое и наших старших духовных: митрополита Иова Борецкого и владык — в послушании и под благословением Восточной Церкви, утвердил их своею грамотою и наделил имениями, а униатам запретил мучить нашу братию и преследовать наши церкви; просить также, чтобы он оставил в покое киевский Печерский монастырь и утвердил своею грамотою нового архимандрита Захарию Копыстенского, избранного печерскою братиею, всею киевскою шляхтою и всем рыцарством запорожского войска». Захария избран был 20 ноября 1624 г. на место архимандрита Елисея Плетенецкого, скончавшегося 13 ноября. Король исполнил только последнюю просьбу и выдал (7 февраля 1625 г.) архимандриту Захарии Копыстенскому свою утвердительную грамоту, потому что об этом просили сами киево-печерские иноки{253}. А первую просьбу оставил без внимания, и на сейме касательно русской веры и архиереев не сделано никакого решения{[182*]}.
Митрополит Иов и его советники-епископы давно уже поняли, что нечего им ждать защиты и справедливости от польского правительства и, естественно, устремляли свои взоры к единоверной и единоплеменной Москве. Надобно допустить, что Иов еще вскоре после посвящения своего на митрополию сообщил о себе известие московскому государю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу, потому что в 1622 г. прислал к тому и другому, как уже им известный, свои ходатайственные письма за митрополита Пелагонского Иеремию, проезжавшего чрез Киев в Москву для испрошения милостыни. К концу того же года отправил в Москву из своего лубенского Преображенского монастыря проживавший там епископ Исаия Копинский двух старцев с письмами к царю и патриарху (от 4 декабря), где, именуя себя «епископом и эксархою Малой Росии, земли Киевской» и горько жалуясь на притеснения от униатов, просил милостыни для себя и для 150 иноков и послушников своей обители. Царь и патриарх отвечали Исаии также письмами (от 14 сентября 1623 г.) и послали ему своего жалованья три сорока соболей. В августе 1624 г. Иов митрополит отправил в Москву три письма, одно к царю, другое к патриарху, третье к думному дьяку Грамотину, с Луцким епископом Исаакием Борисковичем, который ехал туда и по своему частному делу. В пограничном городе Путивле Исаакий заявил воеводам, что он поставлен во епископа Иерусалимским патриархом Феофаном и сначала жил в луцком Преображенском монастыре, но когда король польский в 1623 г., в Филиппов пост прислал в Луцк униатского епископа Иеремию Почаповского и там начали угнетать православных, а его, Исаакия, хотели даже убить, то он удалился в Киев, в Печерский монастырь и, купив себе в Волынской земле пустыньку, едет теперь в Москву за милостынею, чтобы устроить в той пустыне для своего местопребывания монастырек во имя Успения Пресвятой Богородицы. Заявил также, что польский король собирает много войска, чтобы побить запорожских казаков и разорить православную веру, и что он, Исаакий, везет в Москву от своего митрополита Иова Борецкого три письма и имеет еще словесные духовные дела к патриарху Филарету. Воеводы дали о всем знать государю и послали к нему письма митрополита Иова вместе с письмом самого Исаакия. Во всех своих письмах (от 24 августа) митрополит просил, чтобы Исаакия свободно пропустили в Москву, дали ему милостыни и верили ему во всем, что будет говорить, как «мужу, тайну царскую могущему сохранити». О том же просил в своем письме и Исаакий. Царь дал приказ отпустить из Путивля в Москву епископа Исаакия с его спутниками. В генваре 1625 г., 4-го числа Исаакий представлялся царю Михаилу Федоровичуи поднес ему деревянный крест с мощами от Святой горы да мощи святой великомученицы Варвары и получил государева жалованья: сребропозлащенный кубок с крышкою, 12 аршин камки, 13 аршин обьяри багровой, 40 соболей и 35 рублей деньгами. В феврале, 10-го числа представлялся патриарху Филарету и поднес ему святое миро и греческую книгу — жития святых, а от него получил образ, обложенный серебром, сребропозлащенный кубок, 12 аршин камки, 40 соболей и 25 рублей деньгами. Да кроме того, выпросил для своего будущего монастыря богослужебные книги: напрестольное Евангелие, Апостол, Служебник, Октоих и Триоди, постную и цветную. По другому, более важному делу, о котором поручено было Исаакию доложить царю и патриарху только на словах, Исаакий имел беседу 14 генваря на Казенном дворе по указу государеву с князем Иваном Борисовичем Черкасским да с думным дьяком Грамотиным. Исаакию было поручено, как объяснял он боярам, бить челом великому государю, чтобы он принял Малороссию под свою высокую руку и защитил ее от поляков. Но бояре отвечали Исаакию: «Из твоих речей видно, что мысль эта в вас самих еще не утвердилась и не окрепла между вами и что казаков не будет столько, чтобы они одни могли стоять против поляков, да к тому ж весною казацкое войско собирается идти морем на турок, так теперь царскому величеству этого дела начать нельзя. Но если и вперед вам будет утеснение в вере от поляков, а у вас против них будет соединение и укрепление, тогда вы дайте знать царскому величеству и святейшему патриарху, и они будут о том мыслить, как бы православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков в избавленье видеть». Исаакий сказал: «У нас та мысль крепка; мы все царской милости рады и под государевою рукою быть хотим; об этом советоваться между собою будем, но теперь боимся, если поляки на нас наступят скоро, то нам, кроме государской милости, деться негде. Если митрополит, епископы и войско запорожское прибегнут к царской милости и поедут на государево имя, то государь их пожаловал бы отринуть не велел, а им кроме государя деться негде». Таким образом предложение, привезенное Исаакием, в Москве найдено только преждевременным, но не было отвергнуто. Исаакию дано даже обещание помощи, и он (23 февраля) отпущен был с честию. Государь пожаловал ему еще три сорока соболей ценою на сто рублей и поручил доставить митрополиту Иову пять сороков соболей на триста рублей, а патриарх послал чрез Исаакия на благословение Иову образ Пресвятой Богородицы в сребропозлащенном окладе с каменьями{254[183*]}.
После этого сношения западнорусского духовенства с Москвою не только не прекращались, но еще усиливались. В начале 1625 г. (30 генваря) присылал сюда за милостынею Перемышльский епископ Исаия Копинский старцев из своих монастырей, Ладинского, Прилуцкого и Лубенского, и письмами своими благодарил царя и патриарха за пожалованные ему прежде три сорока соболей. В октябре того же года прибыл в Москву Владимирский епископ Иосиф Курцевич, оставшийся здесь навсегда, и к нему вскоре прибыли в качестве его послушников несколько иноков из разных западных монастырей. К концу того же октября присылал к царю Михаилу Федоровичу из города Галича строителя Спиридона Львовский епископ Иеремия Тиссаровский с жалобою на притеснения от поляков и с просьбою о милостыне. Примеру своих владык подражали и западнорусские монастыри. Из некоторых монастырей приходили в Москву иноки, с тем чтобы навсегда остаться в каком-либо великороссийском монастыре, и с дозволения государя оставались. Такие пришельцы были: в ноябре 1624 г.— иеромонах и три монаха из прилуцкого Густынского монастыря; в ноябре следующего года — старец из Киево-Печерского монастыря; в июле 1626 г.— шесть старцев из Лубенского Мгарского монастыря. Большею частию западные монастыри присылали в Москву за милостынею. С этою целию приходили старцы: в генваре 1626 г.— из Спасского Бежецкого монастыря; в мае того же года — из Почаевского монастыря; в генваре 1627 г.— из Чигиринского монастыря, а в феврале — из монастырей Трехтемировского и Каневского; в марте 1628 г.— из монастырей виленского Свято-Духовского и галичского Скитского. Таким образом мало-помалу устроялось и утверждалось сближение православных Западнорусского края с православными Московского государства{255}.
Не напрасно епископ Исаакий Борискович выражал в Москве опасение, как бы поляки не наступили скоро на Украйну. В сентябре того же 1625 г. польский гетман Станислав Конецпольский действительно вступил в нее с 30 000 своего войска и с 3000 немцев, и между русскими пронеслась весть, что гетман пришел уменьшить запорожское войско и ввести в Киеве и других городах латинскую веру вместо православной. Разорив несколько казацких поселений, Конецпольский 26 октября нанес казакам сильное поражение, так что они увидели себя в необходимости, избрав себе нового гетмана Михаила Дорошенку, вступить с поляками в переговоры{[184*]}. Составилась комиссия, которая в числе других обвинений против казаков выставляла и то, что они принимают к себе из Турции духовных и разных обманщиков, каков был патриарх Феофан, и вопреки королевской власти посадили себе новых владык и митрополита при жизни старых; еще и то, что они недавно в Киеве схватили войта, человека доброго, и мещан, заключили их в тюрьму, умертвили попа (униатского), отняли землю у монастыря (униатского). Казаки на это отвечали: «О патриархе и духовных наших король давно знает; мы и духовные наши пред ним оправдались... Что же касается войта киевского, и попа, и других, то, видя, какие притеснения терпят церкви наши старой греческой религии в княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни и Подоле, как не позволяют духовным нашим отправлять в них богослужение, выгоняют их из приходов, отдают во власть униатов, остерегаясь, чтобы и нам того же не было, видя, что по поводу этого попа войт в Киеве не только церкви печатает, доходы отнимает, но и митрополита и нас ругает, видя все это, могли ли мы терпеть? Отдаем на рассуждение ваших милостей. А земля, взятая у монастыря киевского, принадлежала церкви св. Василия, а не ему». Переговоры кончились тем, что число реестровых казаков было крайне уменьшено и ограничено только 6000, и казаки обязались не сами избирать себе старшего, или гетмана, а повиноваться тому старшине, которого будет назначать им из их же среды король или по воле короля гетман коронный*, хотя все это выполнялось недолго (Соловьев. 10. 96–101 [526]). Надежда православных на защиту от казачества должна была сильно поколебаться.
Оставалось у них одно, последнее, средство искать себе законной защиты, в которой, впрочем, они давно уже изверились, именно — искать ее на вальных сеймах. В феврале 1626 г. казаки отправили на сейм в Варшаву четырех своих послов просить, чтобы король, вспомнив их прежние заслуги, успокоил их старожитную греческую веру, но на сейме не было дано на эту просьбу никакого ответа{[185*]}. Сейм 1627 г. оказался более внимательным к православным и по крайней мере повторил старое, избитое решение: «Так как на теперешнем сейме по краткости времени вера греческая не могла быть успокоена, то отлагаем это до другого сейма, а между тем утверждаем, чтобы обе стороны (т. е. православные и униаты) были сохраняемы в покое»{[186*]}. На сеймах трех следующих годов касательно веры православной не было ничего постановлено, хотя православные, как и прежде, посылали туда своих послов с своим обычным ходатайством{[187*]}. Наконец, на сейме 1631 г., бывшем к концу генваря, еще раз, и уже в последний при жизни короля Сигизмунда III, было повторено: «Хотя мы всегда того желаем, чтобы люди, разрозненные между собою в греческой вере, когда-нибудь могли быть примирены, но как на нынешнем сейме ради важных Речи Посполитой дел достигнуть этого было невозможно, то мы отлагаем то до будущего сейма. А теперь, возобновляя прежние о сем конституции, утверждаем настоящею конституциею покой для обеих сторон, как духовным, так и светским людям всякого звания и состояния, как в Короне, так и в вел. княжестве Литовском»{256}. Все такие решения сеймов и короля были одною пустою проволочкою дела и обманом, ничего не решали и никого не успокаивали, ни православных, ни униатов. Вследствие чего столкновения между теми и другими не прекращались. В Киеве церковь святого Василия и ее земли, отнятые казаками у униатов, были возвращены им в феврале 1626 г. по решению королевской комиссии, но чрез полгода сын униатского священника этой церкви, убитого казаками, по имени Моисей, будучи сам священником православным, сделал на нее с несколькими другими лицами нападение, завладел ею и ее имениями и отправлял в ней православное богослужение до 1628 г., когда по жалобе митрополита Рутского был позван в трибунальный суд. В Могилеве, неизвестно в каком году, но уже при архиепископе Антонии Селяве, наместник его, игумен Спасского монастыря Гервасий Гостиловский со всею братиею несколько раз приносил жалобу старосте могилевскому канцлеру Льву Сапеге на бурмистров, райцев, лавников и на всех мещан, что они сопротивляются воле короля, не хотят слушать своего отца Антония Селяву, архиепископа, назначенного и присланного королем, а признают своим архипастырем Мелетия Смотрицкого, незаконно поставленного лжепатриархом Феофаном без королевского позволения. И Сапега в бытность свою в Могилеве, как сам говорит, властию могилевского старосты напоминал властям и жителям города, что, поступая так, они противятся воле и распоряжениям короля{257[188*]}. В Пинске граждане также не хотели повиноваться униатскому епископу Григорию и в начале 1627 г. распечатали церковь святого Феодора, запечатанную печатью Рутского, разбили на ней замок и толпами собирались в нее на богослужение, которое совершал православный священник Каминский. Король по жалобе Григория издал (5 марта 1627 г.) приказ бурмистрам, райцам, лавникам и всем мещанам пинским, чтобы они не возмущались против своего епископа, не отнимали церквей из-под его власти, не держали и не скрывали у себя попов, ему непокорных, и не дозволяли этим попам в отнятых церквах совершать богослужение. Дело тянулось до августа 1631 г., когда церковь святого Феодора в Пинске была наконец отобрана у граждан и передана униатскому епископу. В Пинском повете владелец села Пинковичей и подстароста пинский Николай Ельский держал у себя православного священника Аввакума Петровича, проклятого униатскими архиереями и осужденного на баницию, который и отправлял в том селе церковные службы. По жалобе Пинского униатского епископа владелец этот потребован был королевскою грамотою от 20 марта 1627 г. в задворный суд. В Вильне монахи Свято-Троицкого монастыря по приказанию и при участии своего старшего ксендза Игнатия Дидриховича вместе со всеми другими лицами, духовными и светскими, жившими в монастыре, пригласив еще себе на помощь множество сторонних людей, сделали в 1629 г., вечером, на праздник Богоявления открытое нападение на Свято-Духовский монастырь, стреляли и бросали камни в ворота, стены, окна и на двор монастыря, поранили камнем в голову слуцкого протопопа Андрея Мужиловского, находившегося здесь для богомолья, и причинили монастырю много вреда, но, не успев ворваться в самый монастырь и произвесть в нем разорение и опустошение, кричали с угрозами, что будут всегда и везде нападать на всяких людей, духовных и светских, старожитной греческой веры, бесчестить их, бить и убивать. На это тогда же принесли жалобу старший, или настоятель, Духова монастыря Иосиф Бобрикович и старосты братства Ян Огинский, державца кормяловский, и Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, как сами от себя, так и от имени всех князей шляхты, рыцарства и людей посполитых старожитной веры греческой{258}.
Ввиду подобных столкновений, продолжавшихся уже много лет, и тяжело отзывавшихся не на одних православных, но часто и на униатах, и всегда нарушавших общественное спокойствие, и испробовав все средства принуждения и насилия для подавления православия и распространения унии, вожди и покровители последней не могли не сознавать, что одними этими средствами им не достигнуть своей цели и что нужно подумать о других мерах, чуждых насилия, нужно попытаться, как бы войти с православными в какое-либо мирное соглашение. И действительно, еще сейм 1623 г. предлагал униатам и православным составить общий Собор и на нем спокойно обсудить их взаимные несогласия и поискать способа к примирению{[189*]}. Но православные не согласились и сказали, что Соборы нужны тем, кто сомневается в вере, а они в своей вере не сомневаются, и что если быть Собору, то на нем должен председательствовать Константинопольский патриарх, а не кто-либо от лица папы. На том же сейме некоторые из главнейших сенаторов указывали королю еще другое средство для привлечения православных и потом с согласия короля советовали униатским владыкам послать в Царьград умного и ловкого человека. Пусть он поживет там довольно долго, выведает расположение патриарха и вступит с ним в переговоры, чтобы сам патриарх убедил русских в Литве и Польше примириться с униатами на основании Флорентийской унии, принятой некогда греками. И так как патриарх получает из Литовской Руси некоторые выгоды, пусть посланный предложит ему разом большую сумму денег и обещает на будущее время щедрую милостыню всем грекам, которые будут приходить за нею в литовско-польские владения. Наконец, пусть объяснит патриарху, что если он добровольно не поступится своею властию над православными в этих владениях, то лишится ее невольно, потому что в таком случае все униаты, держащиеся доселе восточного обряда, оставят его, перейдут в латинство и насильно увлекут за собою православных. Митрополит Рутский с своими архиереями охотно принял этот совет, известил о нем римскую Конгрегацию распространения веры и просил от нее решения, выражая с своей стороны готовность послать в Царьград надежного человека. Не знаем, что отвечала Рутскому Конгрегация и был ли кто-либо посылаем в Царьград для переговоров с патриархом, во всяком случае проект этот не имел успеха{259[190*]}. В начале 1624 г. явился уже новый проект. Рутский созвал к себе в Новогрудок своих епископов и вместе с ними составил (20 генваря) инструкцию своим послам, которых намеревался отправить в Киев к православным владыкам. Рутский наказывал послам: «Объявите им от лица нашего, что мы имеем горячее желание примириться с ними как с нашими братьями и сынами одного и того же русского народа. Спросите их, искренно ли они желают соединения с нами, как высказывали многим, во многих местах, даже в печати. Если действительно желают, то не могут ли съехаться с нами в определенное время и в определенном месте. Если могут, то пусть или сами назначат это место и время и известят нас, или согласятся приехать в то место и в тот день, какие мы назначим. Для предполагаемого съезда достаточно будет с нашей и с их стороны по три лица: по два духовных и по одному светскому. Способ для нашего взаимного примирения, указываемый многими знатными людьми с нашей и с их стороны, состоит в том, чтобы учредить в наших краях по примеру московских постоянного и самостоятельного патриарха, который бы не испрашивал себе благословения ни от кого. Мы признаем этот способ добрым и со всем усердием готовы стараться о нем, только б и они с своей стороны изъявили сердечное желание и согласие действовать вместе с нами. Да скажите им, что все это мы делаем не из какого-либо страха от теперешних событий и не из боязни за Речь Посполитую, но по нашей пастырской заботливости о духовных овцах»{260}. А между тем этот-то страх, по всей вероятности, и был главною причиною поступка, на который теперь решались униатские архиереи{[191*]}. Насильственная смерть Кунцевича, недавно совершившаяся, без сомнения, поразила их более всех, и они могли ожидать себе подобной участи от народной ярости в случае восстания казаков, которые собирались заступиться за жителей Витебска. Суд над убийцами Кунцевича еще не был окончен, хотя уже происходил. И вот, чтобы предотвратить от себя опасность, униатские владыки и задумали, собравшись у своего митрополита, послать в Киев к православным владыкам предложение о примирении. Но лишь только суд, происходивший в Витебске, кончился и сделалось известным, какая грозная кара постигла виновных и что казаки не явились на защиту их, Рутский с своими товарищами приободрился и спустя неделю писал уже (27 генваря), как мы видели, кардиналу Бандину о тех самых схизматических архиереях, с которыми теперь думал по-братски примириться, что они-то и виновники всех народных возмущений и самой смерти Кунцевича, а потому и должны быть низложены{[192*]}. Отсюда можно заключить, что хотя и сохранилась подлинная инструкция, писанная и подписанная униатскими владыками, тем лицам, которых они намеревались послать в Киев для переговоров о вере, но этих лиц они не посылали{[193*]}, и проект об учреждении в Западной России патриаршества для объединения православных и униатов остался только проектом{[194*]}.
Но не одни униаты желали и пытались достигнуть того, чтобы между ними и православными состоялось какое-либо соглашение и водворился мир. Того же желали и многие православные, истомленные продолжительною борьбою с сильными противниками, которых поддерживал сам король, и уже перетерпевшие от них столько преследований, лишений и всякого рода бедствий{261}. И исполнителем этого желания со стороны православных вызвался быть не кто другой, как знаменитейший между ними иерарх, Полоцкий архиепископ Мелетий Смотрицкий, к сожалению увлекшийся гораздо далее, чем следовало бы{[195*]}. При своих блестящих способностях и обширном образовании, он не имел твердых религиозных убеждений, что едва ли не более всего зависело от его воспитания. Собственно религиозное воспитание его совершалось под тремя влияниями: под влиянием православия в детстве, под влиянием строгого латинства в юности и под влиянием протестантских идей, когда он уже переступал пределы юности. Самое сильное влияние было второе, потому что оно происходило в тот период жизни Мелетия, когда в нем пробуждались и укреплялись мыслительные силы; продолжалось во время его пребывания в Виленской иезуитской академии и совершалось такими мастерами своего дела, каковы были иезуиты. Оттого и неудивительно, если Мелетий не был тверд в своей вере и постоянно колебался то на одну, то на другую сторону, смотря по обстоятельствам, пока, наконец, совсем не отдался латинству. Сначала, когда он возвратился из заграничных протестантских университетов на родину и увидел, что терпят здесь его единоверцы от латинян и униатов, в нем громко заговорили впечатления детства, и он написал в защиту православных лучшее из своих сочинений — «Плач», в котором поражал папство с такою беспощадностию, какую только мог приобресть среди ученых протестантов. Потом, лишь только прочитал две латинские книги, написанные против этого сочинения, он уже поколебался и, поселившись в виленском Свято-Духовом монастыре, вошел в сношения с униатами и иезуитами, высказывал им полную склонность к унии и даже написал два сочинения в латинском духе, оставшиеся, впрочем, неизданными. Когда иноки Свято-Духова монастыря, видя такое непостоянство Мелетия, прямо объявили ему, чтобы он или оставил их, или, если действительно желает быть православным иноком, принимал монашество, и Мелетий избрал последнее, он снова сделался защитником православия и весьма резко нападал на униатов, особенно в тех сочинениях, которые издавались в 1621 г. от имени Свято-Духовского братства. Но замечательно, в одном из них, именно в «Оправдании невинности», он уже сочувственно отзывался о Флорентийской унии. В том же году Мелетий решился на весьма важное дело. Все неправославные христиане, жившие в Литве и Польше, имели свои Катехизисы; одни православные не имели своего, т. е. не имели такого руководства, данного Церковию, которым бы могли поверять свои мнения о догматах веры и которого могли бы держаться в своих спорах с иноверцами. Оттого в суждениях о некоторых предметах веры православные писатели нередко разногласили между собою и впадали в ошибки, не имея возможности сослаться на ясное и положительное учение своей Церкви. Мелетий захотел пособить этому горю своих единоверцев, взялся написать для них Катехизис, который и кончил в 1623 г. Но как и Мелетий не имел пред собою подробного православного руководства для поверки своих мыслей и о некоторых предметах должен был говорить только по своему крайнему разумению и убеждениям, то и написал Катехизис почти совершенно латинский, или униатский. Этот-то Катехизис, если бы он был издан и распространен в народе под именем православного, и предназначался быть надежным средством для примирения православных с униатами. Но Мелетий знал, что Катехизис его не может быть издан, пока не будет одобрен высшею церковною властию. И потому, отъезжая на Восток, объявил митрополиту Иову и другим, что отправляется туда с целию проверить и исправить там свой Катехизис по греческим сочинениям и представить его на рассмотрение Вселенского патриарха Кирилла Лукариса. А на одобрение этого патриарха Мелетий очень рассчитывал, потому что имел у себя письмо Лукариса, которое он, будучи еще патриаршим экзархом, якобы оставил (24 генваря 1601 г.) во Львове на имя арцибискупа Львовского Димитрия Суликовского и в котором, порицая протестантов как еретиков, хвалил латинян и говорил, что Восточная Церковь и Римская почти во всем согласны между собою{262}. Митрополит Иов, не зная ни Катехизиса, ни тайных намерений Смотрицкого, с полным сочувствием отпустил его в Греческую землю и возложил на него некоторые поручения от себя для представления патриарху.
В Константинополе ожидало Смотрицкого совершенное разочарование. Он представился патриарху Кириллу Лукарису и засвидетельствовал пред ним от себя и от лица всей Западнорусской Церкви должную покорность и уважение. Но потом, когда завел речь о предметах веры и, открывая патриарху свои недоумения, свое желание прочесть для вразумления себя более замечательных греческих богословов, спросил о сочинениях Константинопольского патриарха Геннадия Схолария относительно разностей между Восточною и Западною Церковью (Мелетий, конечно, разумел те подложные сочинения, совершенно униатские, которые под именем Геннадия были издаваемы и распространяемы иезуитами и униатами в Литве и Польше) и еще о четырех книгах догматического богословия, написанных патриархом Александрийским Мелетием, Лукарис отвечал, что из сочинений Геннадия сохранился только один трактат — об исхождении Святого Духа, да и тот испорченный, а четыре книги Мелетия о догматах веры все сожжены после его смерти по его завещанию. Мелетий выпросил тогда у Лукариса для прочтения его собственный Катехизис, но, к изумлению своему, нашел здесь совсем не то, чего ожидал: увидел, как сам по крайней мере удостоверяет, что Лукарис — враг не протестантства, а латинской Церкви, что он допускает только два таинства из семи, признает молитвы за умерших бесполезными и ненужными, отвергает частный суд и пр. После этого Смотрицкий о своем Катехизисе не смел уж и заикнуться пред патриархом. Надобно заметить, что в Константинополе и вообще на Востоке тогда сильно действовала как латинская, так и протестантская пропаганда; иезуиты и протестанты имели уже там свои школы, своих последователей и вели между собою жаркую борьбу, и патриарх Лукарис, видя крайне вредное влияние иезуитов среди своей паствы, всячески старался им противодействовать и вытеснить их из столицы, за что они и величали его учеником Лютера и Кальвина{[196*]}. Из Константинополя 17 августа 1624 г. Смотрицкий отправился в Иерусалим, куда и прибыл 29 августа и где намеревался оставаться до следующей Пасхи, как извещал митрополита Иова Борецкого. Здесь Мелетий посетил все святые места, часто совершал богослужение на славянском языке, молясь за своих соотечественников, беседовал с патриархом Феофаном и другими, во все всматривался, все старался узнать и также совершенно разочаровался. Он нашел везде крайнее невежество, крайний упадок православия и нравственности и увидел следы латинства не только между мирянами, но и между православными иерархами. На возвратном пути он снова заехал в Константинополь, но не остановился в нем по случаю морового поветрия, хотя и нашел возможность неоднократно видеться с патриархом на короткое время за чертой города{263}.
В отечество возвратился Мелетий после двухлетнего отсутствия к концу 1625 или в самом начале следующего года и был встречен единоверцами с величайшею неприязнию. Дело в том, что еще до возвращения его игумен дубенских монастырей Кассиан Сакович распространил между ними молву о тех замыслах против православной Церкви, с какими отправлялся Мелетий на Восток. Мелетия тотчас начали допрашивать, зачем он ездил, и не хотели верить никаким его объяснениям. А когда сделалось известным, что он привез с собою грамоту Константинопольского патриарха и Собора, по которой все ставропигиальные монастыри и братства, кроме Львовского и Виленского, лишались своих ставропигиальных прав и подчинялись власти епархиальных архиереев — в этом-то, вероятно, и состояло поручение, какое давал митрополит Иов Мелетию{[197*]},— тогда волнение против Мелетия еще более усилилось. Обиженных этою грамотою нашлось слишком много, и его, как сам он выразился в одном письме, «только что не распяли». А Захарий Копыстенский, архимандрит Киевской лавры, издавна считавшейся ставропигиею, распорядился, чтобы ни один из киевских монастырей не давал Мелетию квартиры. Возбуждение недовольных простерлось и на митрополита Борецкого, и кто-то неизвестный написал и распространил между православными брошюру, в которой, попирая ногами листы, присланные патриархом чрез Смотрицкого, прямо называл Борецкого и Смотрицкого отступниками. К счастию, скоро представился им случай опровергнуть эту клевету. В неделю православия (26 февраля 1626 г.) они при многочисленном стечении духовенства, дворянства, киевских городских властей, церковного братства и народа показали несомненные знаки своей невинности и верности православию, совершив торжественный обряд анафематствования на всех отступников и еретиков. Но и после этого волнение не унималось, и потому митрополит признал нужным разослать (9 мая) окружную грамоту, в которой снова защищал себя и Смотрицкого против клеветы неизвестного писателя, удостоверял всех, что как доселе они неизменно держали восточное исповедание, так и впредь держать будут, что они не имели никаких сношений с отступниками и что ничего не предпримут без воли всей православной Церкви{[198*]}. Положение Смотрицкого было весьма тяжелое; он проживал вне Киева в Межигорском монастыре, откуда и писал (29 августа) игуменье виленского женского монастыря, существовавшего при Свято-Духовском мужском Александре Куликовской, что напасти, обрушившиеся на него от лжебратий, превосходят его терпение и от оклеветания он находился доселе как бы в забытьи, что только теперь отчасти утихло волнение и он пришел в себя и пр. Из того же письма видно, что Мелетий писал тогда и ко всему виленскому Свято-Духовскому братству{264}. Но возвратиться в свой Свято-Духовский монастырь он уже почему-то не решился, а задумал искать себе другого монастыря — Дерманского. Для этого в последние месяцы 1626 г. Мелетий обратился к князю Янушу Заславскому, воеводе волынскому, отцу брацлавского воеводы князя Александра Заславского, во владениях которого находился Дерманский монастырь. Александр был ярым католиком. Януш ходатайствовал за Смотрицкого пред сыном. Случилось так, что в доме Александра находился тогда митрополит Рутский, у которого Александр и спросил мнения. Рутский отвечал, что Смотрицкий — злой схизматик и отлучен им от Церкви и что тогда только можно дать ему Дерманский монастырь, если он примет унию. Спустя несколько времени явился к князю Александру в город Дубны и сам Смотрицкий с своею просьбою и на предложение князя принять унию тотчас выразил свое согласие. Но лишь только Смотрицкий уехал, князь послал вслед ему обширное письмо (от 19 февраля 1627 г.), в котором, напоминая ему его непостоянство, как и прежде он давал обещания униатам и не исполнял, напротив, преследовал их своими резкими сочинениями, настоятельно требовал, чтобы Мелетий дал теперь письменное обязательство исполнить свое слово. Мелетий немедленно возвратился к князю, сознался пред ним во всех прежних своих винах и клятвенно удостоверил, что готов принять унию непосредственно от самого митрополита Рутского, которого и просил о том уведомить. Князь обо всем написал Рутскому (23 февраля) и обещался известить его, как только Смотрицкий возвратится из Киева, куда теперь отправился, а отправлялся он туда с целию упросить митрополита Иова, чтобы он созвал в Киеве Собор на 8 сентября. Получив известие о возвращении Смотрицкого в Дубны, Рутский, находившийся тогда в Люблине на трибунальном сейме*, внезапно оставил сейм, поспешил в Дубны и, прибыв туда ранним утром 6 июля, тайно проведен был в замок князя. Здесь Смотрицкий произнес перед униатским митрополитом исповедание веры по обычной формуле, установленной для обращающихся к латинству греков, сам переписал свое исповедание и укрепил собственноручною подписью, и Рутский разрешил его от анафемы и принял в лоно своей Церкви{[199*]}. Тотчас об этом отправлены были письма в Рим к папе и кардиналу Бандину как от самого Смотрицкого, так и от Рутского и от князя Александра. До получения из Рима ответа Рутский дозволил Смотрицкому скрывать его обращение к унии и по-прежнему называться архиепископом Полоцким и во время богослужения поминать имя патриарха и посвящать схизматических священников{265}.
Здесь, кстати, заметим и о двух других, довольно чувствительных потерях православной Церкви, случившихся почти в то же самое время,— о совращении в унию еще двух ученых людей: Кассиана Саковича и Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого. Сакович, носивший в мире имя Каллиста, был сыном православного священника в Подтеличе и получил высшее образование в академиях Краковской и Замойской. По окончании своего учения занимал несколько времени должность домашнего учителя у Адама Киселя и потом поступил в киево-братский Богоявленский монастырь, где и принял не прежде 1620 г. пострижение в монашество с именем Кассиана, а около 1622 г. был уже ректором братского училища. Князь Александр Острожский-Заславский единственно по вниманию к учености Кассиана дал ему игуменство над двумя православными монастырями в Дубне, хотя он был еще простым иноком. Но когда в 1626 г. митрополит Рутский посетил князя Александра и начал убеждать его, чтобы он как добрый католик предоставлял православные монастыри в своих обширных владениях только тем, которые согласятся принять унию, Александр пригласил Саковича побеседовать с Рутским. Эти беседы повторялись несколько раз и окончились тем, что Сакович, не желая расстаться с дубенскими монастырями, которыми уже владел, согласился изменить православию и тут же, в доме князя Заславского, присоединен был к униатской Церкви самим митрополитом, а вслед за тем возведен и в сан дубенского архимандрита. Это совершилось незадолго до подобного же отпадения в унию Мелетия Смотрицкого. По принятии унии Сакович сделался открытым врагом православной Церкви, много и злобно писал против нее, хотя под конец своей жизни изменил и унии и резко порицал униатов, приняв латинство{266[200*]}. Известный уже нам иеромонах Кирилл Транквиллион-Ставровецкий, автор «Зерцала богословия» (1618) [267] и «Учительного Евангелия» (1619) [266], перешел в унию, кажется, преимущественно из-за этих самых книг. Уже в предисловии к последней книге он говорил, что едва только он решился напечатать ее, как некоторые маломысленные из православных восстали на него и повсюду распространяли против него и против его книги «укоризны, поношения, смехотворения и наветы оболгания», дерзали даже отлучать его от общества правоверных и причисляли к нечестивым еретикам, но выражал уверенность, что люди, украшенные разумом духовным и просвещенным умом, когда внимательно прочтут это писание, то найдут там истину, а не еретическое учение. Недобрый отзыв получил Кирилл и о другой своей книге — «Зерцале богословия» от славившегося своим разумом духовным схимонаха Иова, основателя Скитской обители в Угорнике (в Галиции). К нему сам Кирилл посылал эту книгу для просмотра вместе с кратким извлечением из нее, или исповеданием веры, положенным в ее основу. Иов в своем ответном письме (от 23 августа 1619 г.), указав несколько догматических погрешностей и неточностей в исповедании Кирилла, убеждал его не печатать книги, пока она не будет рассмотрена учеными людьми. Но Кирилл, раздраженный замечаниями старца, не послушался его, напечатал свою книгу и, несмотря на дурные толки, распространенные по всей Руси, особенно об его «Учительном Евангелии», продолжал проповедовать свое учение в разных местах и в половине 1625 г. считался еще проповедником в Замостье. Наконец, на погрешности в «Учительном Евангелии» обратили внимание и православные архипастыри: они осудили эту книгу на Соборе, сделали Кириллу выговор и потребовали, чтобы он исправил ее, подвергнул разбору и цензуре старших и только после одобрения ее издал в свет. Но Кирилл не захотел покориться решению православного Собора и предпочел перейти в унию, где приняли его с радостию и сделали по грамоте короля от 25 марта 1626 г. архимандритом черниговским. В следующем году, как мы видели, книги Кирилла Транквиллиона осуждены были и в Москве и преданы сожжению{[201*]}. Кирилл прожил еще довольно долго († 1646) и не отказывался от составления книг, но не был по крайней мере похож на Кассиана Саковича — не издавал ничего против православной Церкви{267}.
Возвратимся к Мелетию Смотрицкому. Он не мог довольствоваться тем, что сам принял унию: ему хотелось увлечь за собою и других. Поселившись теперь в Дерманском монастыре, он по совету Рутского предпринимал оттуда путешествия по Волыни, посещал жилища православных и монастыри, всюду разглашал, что Цареградский патриарх еретик, и всех приводил в смущение. А чтобы удостоверить православных в справедливости своих слов, Мелетий написал к патриарху Кириллу Лукарису письмо (21 августа 1627 г.), в котором, излагая свои недоумения о предметах веры, умолял его прислать собственноручный ответ и свой Катехизис, рассчитывая потом показывать этот ответ и Катехизис всем. «С тех пор как я выехал из Константинополя и расстался с тобою, святейший отец,— писал Смотрицкий,— нет у меня ни одного дня, когда бы я не чувствовал своего несчастия и горя. Перенесши столько дорожных трудов, забот и беспокойств уже не в молодых летах, к ущербу моего слабого здоровья, я, однако ж, не освободился у вас от тяжести, которою обременил себя дома... Я ездил на Восток для того, чтобы здравым советом и животворным учением твоим облегчить и исцелить мою душу от множества сомнений, которые волнуют ее и грызут, как моль. И что же? Я ничего там не успел достигнуть, а когда возвратился домой, то завистливые и неблагодарные люди только что не распяли меня... И вот я снова обращаюсь к тебе, святейший отец, потому что без твоего совета не могу жить; обращаюсь чрез письмо, так как не могу говорить с тобою лично, припадаю к стопам твоим и не встану, доколе любовь твоя не воздвигнет меня, угнетенного. Мне не к кому более прибегнуть. В нашем отечестве нет ученого человека — его и со свечою не найдешь... Я не знал сомнений, пока не прочитал твоего письма, которое ты оставил во Львове у тамошнего епископа Димитрия Суликовского: доказательством служит мое сочинение «Плач», небезызвестное и твоему блаженству. Можешь судить, что испытал я, когда доставили мне это твое письмо. Мой «Плач» почти во всем страдает лютеранизмом, а твое письмо во всем благоприятствует римскому исповеданию, указывая во всех членах веры Восточной Церкви действительное единомыслие с Западною... Оттого и родились у меня колебания, замешательство в мыслях и беспокойство совести. И я при первом удобном случае решился прибегнуть к тебе, чтобы облегчить мою душу, припоминая слова твоего письма, показывающие, что ты сам желал унии... Но когда я прочел в Константинополе твое изложение Никео-Константинопольского Символа, составленное в разговорной форме, я, сверх ожидания моего, нашел, что оно противоречит твоему письму... С тех пор я терзаюсь и путаюсь сомнениями еще больше прежнего, когда не посещал тебя. Посему умоляю тебя, как сын отца, как ученик учителя, выведи меня твоим мудрым советом из лабиринта, научи меня, чего я должен держаться и как мыслить о членах веры, например о грехе первородном, об оправдании, о предопределении, о преданиях, о таинствах и пр... Научи нас всех: с кем мы согласны в упомянутых членах веры, с римлянами ли или с протестантами, или мы признаем и исповедуем что-нибудь третье, занимающее средину между тем и другим? Прошу вместе наставления и о тех разностях в вере, которые издавна существуют между Церквами Восточною и Западною, именно, об исхождении Св. Духа и от Сына, о чистилище, об опресноках, о приобщении мирян под одним видом... Окажи нам отеческую милость, чтобы мы сами с собою и с тобою согласны были в членах веры, от которых зависит спасение наших душ. Пришли нам твой Катехизис и посредством его и твоего письменного совета дай единомыслие в наши уста и сердца во всем, о чем мы у тебя спрашивали...» Но под конец своего длинного письма Смотрицкий не выдержал, чтобы не заговорить о своей излюбленной унии. Он начал умолять патриарха спасти Россию от угнетающих ее бедствий и для этого поступить согласно с теми мыслями, какие выразил он в своем письме к Димитрию Суликовскому,— водворить между униатами и неуниатами мир, согласие, единство. «Этим,— говорил Смотрицкий,— ты отворишь нашему шляхетскому сословию двери к земским урядам и сенаторским достоинствам, мещанам дашь доступ к отправлению городских должностей в ратушах; построишь нам школы, украсишь церкви, приведешь в порядок монастыри; пресвитеров освободишь от дани; поляков, литовцев и русских соединишь братскою любовью; наконец, отрешь слезы всему несчастному русскому народу. Сам навеки прослывешь восстановителем Церкви Божией в знаменитом царстве Польском и утраченной вольности в русском народе, учинишь радость на небе и на земле и прославишь имя свое в потомстве, потому что сделаешь дело Божие, когда засыплешь и выровняешь пропасть этой проклятой схизмы, и Русь, ляхи и Литва станут хвалить и славить Бога, Творца своего, как бы едиными устами и единым сердцем...» Расчеты Смотрицкого, однако ж, не сбылись: Кирилл Лукарис не прислал ему никакого ответа{268[202*]}.
Отправив письмо к патриарху, Смотрицкий скоро сам отправился в Киев, так как приближалось 8-е число сентября, на которое по его просьбе митрополит Иов хотел созвать Собор. Собор действительно состоялся, но весьма небольшой; из архиереев на нем присутствовали только двое: Иов да Мелетий Смотрицкий, о совращении которого в унию еще никто не знал; находились также лица низшего духовенства и воеводич земель молдавских Петр Могила, еще светский, но пользовавшийся между православными большим авторитетом как по знатности своего рода и богатству, так и по своему образованию{[203*]}. Он происходил из фамилии молдавских бояр Могил и родился к концу XVI столетия. Родной дядя его по отцу, Иеремия, был господарем Молдавии (1593–1607), а отец, Симеон, господарем Валахии (1601–1602) и потом Молдавии (1607–1609). Оба эти господаря отличались приверженностию к православию, старались покровительствовать Львовскому православному братству и присылали ему значительные денежные пособия на постройку братской церкви. Где воспитывался Петр Могила, мнения различны, но более вероятным из них нам кажется, что он воспитывался в львовском братском училище, где и мог проникнуться тою горячностью к православной вере и неприязнию к унии, которые обнаружил впоследствии, хотя, по обычаю времени, по окончании обучения в львовском училище, вероятно, слушал лекции и в заграничных академиях. Бедствие, разразившееся над господарским домом Могил в 1612 г., заставило их искать убежища в Польше, где они имели сильные родственные связи. Здесь Петр Могила сначала вступил было в военную службу и участвовал в известной битве под Хотином (1621). Но чрез несколько лет после этого он решился оставить мир и вступить в Киево-Печерскую лавру. Теперь, т. е. в сентябре 1627 г., Петр Могила, явившийся на Собор в Киеве, еще не был пострижен в монашество. О происходившем на Соборе известно только то, что все присутствовавшие предложили Мелетию подвергнуть составленный им Катехизис, который безуспешно возил он для цензуры на Восток, цензуре своих русских духовных властей и немедленно издать в свет на пользу Церкви. Мелетий охотно соглашался, но просил позволения предварительно обнародовать свои рассуждения о шести разностях в догматах веры между Церквами Восточною и Западною, чтобы облегчить цензуре чтение и обсуждение самого Катехизиса. Намерение Мелетия легко понять: он боялся, что его Катехизиса, написанного в латинском духе, не пропустят, и потому рассчитывал этими своими рассуждениями наперед убедить своих будущих судей, что догматические разности между православною и Римскою Церковию весьма незначительны и в строгом смысле не существуют. Позволение Мелетию было дано, и Собор окончился{269[204*]}.
Здесь необходимо заметить, что как Борецкий, так и Могила сочувствовали тогда Смотрицкому и имели к нему доверие. Они думали, что можно сблизиться с униатами и войти с ними в соглашение без измены православию, и ожидали, что Смотрицкий при своем уме и учености укажет способ такого соглашения. Об этом сочувствии и полном доверии Борецкого и Могилы, равно как Виленского братства и других, извещал Рутского сам Мелетий, но только присовокуплял, что необходимо всячески содержать в тайне его обращение к унии и их взаимные сношения, иначе, как только это огласится, он потеряет доверие у всех и его начнут чуждаться и убегать, как поступали и с другими, особенно высшие духовные. С Могилою Смотрицкий наиболее старался сблизиться и еще летом, около Петрова дня, следовательно прежде Киевского Собора 8 сентября, посетил дом Могилы, прогостил у него десять дней, много беседовал с ним о разностях Римской Церкви от православной и нашел, что он «человек непорочный, богобоязненный, покорный, разумный и весьма снисходительно отзывается о Римской Церкви и ее разностях». Равным образом и Могила, сделавшись уже архимандритом Киево-Печерской лавры (утвержден грамотою короля 29 ноября 1627 г.), посетил Дерманский монастырь в начале 1628 г. проездом в одно из своих монастырских имений, и прогостил у Смотрицкого два дня. Но чего опасался Смотрицкий, то и случилось. Православные монахи Дерманского монастыря случайно услышали от одного из слуг Рутского, что их настоятель имел с Рутским свидание в Дубнах, и тотчас разбежались от Смотрицкого и расславили его по всей Волыни, хотя он потом сумел разуверить их в справедливости дошедшего до них слуха. На основании этой ли огласки или и других, более положительных сведений, только Исаия Копинский, Перемышльский епископ, разослал по всей Руси грамоты, которыми извещал, что православию грозит опасность, что Смотрицкий и Борецкий сносятся с отступником Рутским и замышляют ввести унию, а потому нужно остерегаться Борецкого и убегать Смотрицкого. Грамоты произвели общую тревогу. Раздосадованный Рутский просил князя Иеремию Вишневецкого, чтобы он прогнал Исаию из своих владений, так как Исаия имел пребывание в основанных им прилуцких и Лубенском монастырях, находившихся в имениях князя. Даже и Борецкий жаловался князю Вишневецкому на Исаию за такие его резкие грамоты, о чем и известил Смотрицкого от 9 февраля 1628 г.,— указание, что грамоты Копинского разосланы были еще прежде. Но казаки заступились за Исаию и не допустили его обидеть{270[205*]}.
Между тем Смотрицкий окончил принятое им на себя дело: написал о шести догматических разностях Римской Церкви от Восточной и желал прежде всего прочитать свои рассуждения пред теми самыми лицами, по поручению которых он писал. Созывать для этого Собор опять в Киеве при изменившихся обстоятельствах, вероятно, поопасались, и потому по просьбе Смотрицкого Петр Могила устроил желаемый съезд, или Собор, в одном из своих лаврских имений на Волыни, по имени Гродске{[206*]}. На шестой неделе Великого поста 1628 г. туда прибыли кроме самого Петра Могилы митрополит Иов, архиепископ Полоцкий Мелетий, епископы — Луцкий Исаакий и Холмский Паисий и некоторые другие лица. Мелетий читал пред собравшимися свои рассуждения и старался доказать, что все шесть догматических разностей Западной Церкви, которыми она отличается от Восточной, именно: учение об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о блаженстве душ праведных тотчас после смерти, о чистилище, об опресноках и о причащении мирян под одним видом, совершенно будто бы согласны с учением слова Божия, святых Соборов и святых отцов и до времен патриарха Фотия первые три были принимаемы и Восточною Церковию, а три последние не были по крайней мере осуждаемы ею, что обе Церкви разнятся между собою не верою, а только обрядами и что в Восточной Церкви один ныне существенный недостаток, источник всех ее бедствий — схизма, отделение от папы, а потому и единственное средство спасения для этой Церкви есть уния с Римскою. Все присутствовавшие на съезде, выслушав рассуждения Мелетия, сознавали чрезвычайную важность вопроса, который надлежало решить, и, не принимая на себя его решения, постановили созвать в Киеве к празднику Успения Пресвятой Богородицы полный Собор, пригласить на него не только духовенство, но и мирян в лице избранных ими представителей, с тем чтобы все вместе, в духе братской любви и с желанием мира рассудили и решили, каким бы образом без нарушения православной веры, прав и привилегий православным соединиться с униатами. Митрополит Иов принял на себя по своей обязанности издать и разослать пригласительную грамоту на Собор, а Мелетию поручено было, чтобы он составил, так сказать, объяснительную записку к митрополичьей грамоте и изложил в записке те причины, по которым необходимо православным съехаться на этот Собор и порешить на нем вопрос о примирении с униатами{[207*]}. Записку Мелетия и при ней рассуждения его о догматических разностях Западной Церкви от Восточной предположено было напечатать и также разослать между православными{271}.
Митрополит Иов издал свою пригласительную грамоту 26 мая. Он объявлял, что хотя уже осмой год идет, как православная Церковь в Западной России снова имеет свою высшую духовную иерархию, и хотя он много раз созывал к себе православных для совещаний о делах благочестия, но еще ни разу не могли они собраться к нему со всех окраин митрополии, не собирались даже разом все епископы и представители от церковных братств. А вот теперь он по изволению Духа Святого вместе с находящимися при нем епископами, архимандритами и другими духовными и светскими лицами созывает в Киеве на праздник Успения полный Собор и просит прислать на него избранных мужей из всех поветов от лица духовенства, дворянства, братств и всего народа. Но, замечательно, о цели Собора и о предметах его рассуждений митрополит не сказал ни слова{272}. Смотрицкий также исполнил возложенное на него поручение: от Пасхи до Пятидесятницы он написал довольно обширное сочинение о причинах, по которым признавал необходимость созвания Собора или, вернее, необходимость для православных принятия унии, и дал этому сочинению название «Апологии» [681] своего путешествия на Восток. «Апологиею» назвал я свое сочинение,— говорит он в предисловии к читателю,— потому, что издаю ее частию с целию заградить уста лжебратиям, распространяющим злые толки о моем странствовании на Восток, предпринятом три года тому назад, а частию для того, чтобы показать и опровергнуть различные заблуждения и ереси, которыми наши новые писатели более уже тридцати лет растлевают Русскую Церковь, навлекая от всех на весь народ русский подозрение в еретичестве». В кратких словах содержание «Апологии» Смотрицкого можно выразить так: вот уже третий год, как я возвратился на родину из моего путешествия на Восток, где пробыл два года. Я ходил туда к отцу нашему патриарху и к старейшинам нашей Восточной Церкви с тем намерением, чтобы узнать от них и научиться о догматах благочестия, о вере нашего упования. Меня заставили путешествовать на Восток заблуждения и ереси, которые внесли в нашу Русскую Церковь ее новые богословщики: Зизаний, Филарет*, клирик острожский, Ортолог и другие — и которыми она страждет. Эти люди в нечестии своем восстали против величия Божия, вознесли хулу на тайну воплощения, уничтожили вслед за еретиками святые таинства Церкви... Арий, Савелий, Евномий, Несторий, Евтихий как еретики отлучены от Церкви, но каждый из них отрицал только один какой-либо догмат веры, а наши лжеучители отвергают все догматы разом. Зизаний (Стефан) отвергает частный суд и блаженство праведных душ по исходе из тела и ложно учит об аде, о мучениях грешников, о ходатайстве Иисуса Христа, об опресноках. Филарет{*} (автор «Апокризиса» [681]) предложил Русской Церкви вместо веры систему Кальвина, не признает пресуществления в Евхаристии и различия между епископами и пресвитерами, усвояет мирянам право окончательного суда в делах веры, отвергает главенство святого апостола Петра и папы. Ортолог (т. е. сам Смотрицкий) в своем «Плаче» [687] учит, что грешнику по смерти наказания отпускаются даром, что душа каждого человека происходит от семени его родителей, отделяет в Пресвятой Троице существо от Ипостасей, признает только два таинства, крещение и Евхаристию, и отвергает церковное предание. Острожский клирик свою «Правдивую историю Флорентийского Собора» [384] наполнил одною ложью, говоря, будто Собор этот не привел ни к чему, но был прерван насилиями, смутами, злодействами. Все это глубоко огорчало меня, и я отправился на Восток, чтобы уврачевать мою страждущую душу там, откуда мы в старину приняли христианскую веру со всеми ее благами. Но и там я повсюду встретил те же самые лютеранские и кальвинские заблуждения, какие господствуют и у нас. В Царьграде с церковной кафедры и в присутствии патриарха проповедуют реформатские мнения, и сам патриарх Кирилл — кальвинист; мне дали там в качестве православного Катехизис совершенно протестантский, изданный греком Герганом. Что же остается нам делать, когда ни у нас, ни на Востоке нет уже православия? Остается искать соединения с Римскою Церковию, которая одна чужда всякого заблуждения и сохраняет истинную веру Христову. Но Греческая Церковь сама непосредственно не в состоянии этого сделать: греки питают к латинянам старинную, закоренелую ненависть и притом находятся в тяжкой неволе у неверных и в грубом невежестве. Всего легче и вернее Восточная Церковь могла бы соединиться с Западною при посредстве нашей Церкви и нашего южнорусского народа, который живет под скипетром государя христианского, католического, всегда готового содействовать такому соединению христиан, да и начинает уже оставлять свои прежние ложные понятия о римлянах благодаря постоянным сношениям с ними и почти ежедневным разговорам о разницах того и другого исповедания. А когда бы мы с нашим народом приступили к унии, тогда посредством дельных сочинений и особенно хорошего Катехизиса на греческом, славянском и волошском языках мы без большого труда привели бы к познанию истины и к святому единству все прочие народы, исповедующие веру Восточной Церкви. Обязанность стараться о соединении нашей Церкви с Римскою лежит преимущественно на митрополите и на нас, епископах, потом на архимандритах, игуменах, но вместе и на князьях, шляхте, рыцарях, братствах. После этого Смотрицкий обращается ко всему русскому народу, ко всему духовенству и мирянам, и просит их съехаться с дозволения короля или прислать своих представителей на Собор, чтобы окончательно принять на нем унию с Римом, и перечисляет разные блага, духовные и гражданские, какие последуют затем для русского народа.
Нельзя не видеть, что Смотрицкий своею «Апологиею» вовсе не исполнил того, что ему было поручено{[208*]}. Ему поручено было на съезде в Гродске изложить и объяснить в записке причины созвания Собора так, чтобы привлечь православных на Собор и расположить их заняться на Соборе изысканием способа к примирению с униатами, а в «Апологии» совмещено все, чтобы оттолкнуть православных от предполагаемого Собора и возбудить против него. Мелетий допустил три важные ошибки: во-первых, составил свою объяснительную записку, или сочинение, не от имени митрополита и всех архиереев, как следовало бы, а лично от себя, когда против него было уже у православных почти общее предубеждение; во-вторых, прямо объявил православным, что Русская Церковь потеряла православие и заражена заблуждениями и ересями, какие привнесли в нее ее новые богословы, и что такими же ересями заражена и вся Церковь Восточная, а одна Римская сохраняет истинную веру; в-третьих, прямо объявил, что православные должны сойтись на Собор, чтобы только принять там унию с Римскою Церковию, а не затем, чтобы еще рассуждать об этом предмете и заниматься вопросом, как бы без нарушения православия примириться с униатами. «Апология» тем более должна была оскорбить православных, что Мелетий отзывается в ней слишком резко о Русской Церкви и ее новых писателях и слишком несправедливо. Писатели, им названные, если и ошибались иногда в своих догматических рассуждениях, то ошибались относительно лишь некоторых и весьма немногих вопросов, каковы: о частном суде, о состоянии душ в загробной жизни и подобное, но отнюдь не отвергали всех догматов, как выражался Смотрицкий; если и ошибались, то ошибались ненамеренно, не с злою целию вредить православию, а потому, что не имели под руками определенного православного руководства — Катехизиса и поневоле руководствовались одними своими соображениями. Эти ошибки были лишь частные мнения названных писателей, а вовсе не верования всей Русской Церкви, а такие ненамеренные и как бы несознательные ошибки отнюдь нельзя сравнивать с ересями Ария, Македония и других упорных еретиков, как делает Смотрицкий. Утверждать же на основании того, что три-четыре писателя Русской Церкви допустили в своих сочинениях некоторые догматические погрешности, будто и вся Русская Церковь заразилась заблуждениями и ересями и потеряла православие,— это уже верх безрассудства и дерзости. Равно и все сказанное Мелетием о ересях в Греческой Церкви было совершенно голословно и опиралось на одном собственном его свидетельстве{[209*]}. Окончив свою «Апологию», Мелетий в начале июня послал ее в Киев при письмах к митрополиту Иову и архимандриту Петру Могиле и просил поскорее рассмотреть ее, напечатать и обнародовать, чтобы православные еще до Собора могли узнать, в чем их болезнь и как они могут уврачевать ее. Но обнародовать между православными для привлечения их на Собор сочинение, которое проникнуто такою явною ненавистью к православной Русской Церкви и ее новым писателям и такою приверженностию и пристрастием к Римской Церкви, было совершенно невозможно. И очень естественно, если ни митрополит Иов, ни Петр Могила, увидевшие, что Смотрицкий написал совсем не так, как им хотелось, хотя и обещали отвечать ему, по прочтении его «Апологии» ничего ему не отвечали, вероятно рассчитывая, что сочинение это так и останется неизданным. Но Смотрицкий, прождав ответа три недели, решился перевесть свою «Апологию» на польский язык, и самовольно, как бы наперекор православному митрополиту и киево-печерскому архимандриту, напечатал ее во Львове [681] с разрешения униатского митрополита Рутского вместе с своими рассуждениями о шести разностях Западной Церкви от Восточной и постарался распространить свою книгу между православными, так что печатные листы ее попали и в руки Борецкого и Могилы{273}. Книга возбудила общее негодование между православными: в ней увидели хулу на православную Церковь, а в авторе — изменника и отступника от православия. И в таком-то настроении съехались в Киев на Собор к празднику Успения Пресвятой Богородицы по пригласительной грамоте митрополита Иова, съехались уже не затем, чтобы рассуждать о способах соглашения и примирения с униатами, как предполагалось, а затем, чтобы судить Смотрицкого и его «Апологию».
Собор открылся 13 августа, утром, в Киево-Печерской лавре. Здесь под председательством митрополита Иова присутствовали три епископа: Исаакий Луцкий, Паисий Холмский и Авраамий Пинский и множество других лиц духовных: архимандриты, в том числе Петр Могила, игумены, иеромонахи, протоиереи, иереи, а также и лица светского звания. На Соборе прочитан был обвинительный акт против Мелетия Смотрицкого и его «Апологии», составленный предварительно. Для этого еще задолго до Собора вызваны были в Киев два наиболее образованные протоиерея: корецкий — Лаврентий Зизаний, автор известного Катехизиса, и слуцкий — Андрей Мужиловский. Они под руководством митрополита Иова и Петра Могилы внимательно пересмотрели «Апологию», извлекли из нее ложные мысли, противные православию и свидетельствовавшие об отступничестве Смотрицкого, и изложили обвинения против него в 105 пунктах. Когда чтение обвинительного акта кончилось, митрополит от лица епископов объявил, что они вполне разделяют эти обвинения; то же заявлено было протоиереем Зизанием и от лица пресвитеров. Между тем во время самого заседания Собора приехал в Киев Мелетий Смотрицкий и хотел остановиться в лавре, но ему не дозволили, а указали квартиру в Киево-Михайловском монастыре. Едва успел Мелетий остановиться здесь, как к нему прибыли с Собора четыре пресвитера, и старший из них, протоиерей Мужиловский, от имени Собора спросил Мелетия, держится ли он своей «Апологии» или нет. Мелетий отвечал, что лично явится на Собор и объяснится. Ему заметили, что он не будет допущен на Собор, пока не даст требуемого теперь ответа. Мелетий начал утверждать, что «Апология» не содержит ничего противного православной вере. Напротив, отвечали ему, Собор нашел ее от начала до конца противною православной вере и нечестивою. Мелетий стоял на своем, и пресвитеры от него удалились. Упорство Мелетия тотчас огласилось. К вечеру того же дня прислужники Мелетия донесли ему, что на них все указывают пальцами как на униатов и отступников и угрожают их убить и утопить в Днепре, что, конечно, неприятно подействовало на Мелетия. На следующий день, ранним утром, он послал письмо к митрополиту Иову, жаловался на такое обращение с ним, говорил, что в своей «Апологии» не написал ничего противного вере, а только указал ереси русских писателей и способ к примирению братьев с братьями и что если допустил что-либо излишнее, то надобно врачевать любовию, а не ненавистию. Но едва письмо было отправлено, как до Мелетия дошли новые слухи, что его и всех его спутников предадут завтра анафеме и что казаки дали клятву умертвить его, как только он будет обличен Собором в унии. И перепуганный Мелетий написал к Иову новое письмо: уверял, что желает и умереть в той самой Церкви Восточной, в которой родился; просил не наказывать его свыше вины его, если она есть, и заявлял, что напечатанную «Апологию» можно еще остановить и не распространять более, если только его допустят на Собор и там общим советом постановят об этом что-либо. После обеда внезапно прибыл в свой Михайловский монастырь митрополит Иов с тремя епископами и несколькими лицами низшего духовенства и пошел прямо в церковь. Мелетий, увидев это, поспешил вслед за ними. Окончив молитву, Иов обратился к Мелетию с словами, что в его «Апологии» говорит дух нечистый и гордый и чрез нее вводятся в Церковь проклятые латинские ереси. Мелетий начал защищаться и, когда из церкви перешли в комнаты митрополита, спросил, в чем его обвиняют. Тогда протоиерей Мужиловский развернул печатную «Апологию», прочел в ней несколько оглавлений — об опресноках, о Петре как Вселенском пастыре, о Церкви, основанной на Петре, о верховной власти папы над всею Церковию и пр. и воскликнул: разве это не противно православной Церкви, разве не хула против нее? При дальнейших прениях Мелетию объявили, что он из-за трех русских писателей, не апробованных Церковию, осмелился приписывать всей Церкви их заблуждения и ереси, что он оскорбил всю Церковь и пред всею Церковию должен покаяться и что тогда только он будет принят Собором в общение, если отречется от своей «Апологии», даст клятву никогда впредь не возмущать Церкви и не отступать от нее и обещает не возвращаться в Дерманский монастырь, а остаться в Киеве. К вечеру митрополит и находившиеся с ним уехали в лавру, а Мелетию прислали для подписи приготовленную формулу отречения. Мелетию она не понравилась, и он переделал ее, переписал своею рукою, но, не подписав, отослал в лавру, а сам отправился туда же ко всенощной. В алтаре лаврской церкви от Мелетия настоятельно потребовали, чтобы он подписал составленное им же самим отречение, и он подписал. На праздник Успения Пресвятой Богородицы Мелетий участвовал в совершении Божественной литургии вместе с митрополитом Иовом и прочими архиереями в большой лаврской церкви. По прочтении Евангелия все святители с сослужащим духовенством вышли из алтаря на средину церкви и стали на амвоне; у всех в руках были листы печатной «Апологии» и зажженные свечи. Наместник Мелетия в Свято-Духовском виленском монастыре Иосиф Бобрикович взошел на кафедру и от имени Мелетия прочел следующее отречение: «Я, Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, будучи подозреваем всею нашею Русскою Церковию в отступничестве от православной веры Восточной Церкви, а после издания под моим именем книжки, названной «Апологиею», еще более заподозренный в том же отступничестве, торжественно объявляю всей моей Русской Церкви чрез вас, присутствующих теперь в св. Печерской обители, во храме Успения Пречистой Девы Богородицы, что отчасти я виноват сам в таком заблуждении против православных догматов, но большею частию оно произошло от злого умысла той особы, которой мною доверено было издать «Апологию» на польском языке, именно от злого умысла Кассиана Саковича, начальника дубенского Преображенского монастыря. Сознавая и признавая такое мое неосторожное заблуждение против православных догматов Восточной Церкви, молю Господа Бога, да будет милостив к моему прегрешению, а всей Церкви моей Русской пред тем же милосердым Богом добровольно даю обещание, что впредь буду остерегаться того всею моею душою. Во свидетельство моего раскаяния я пред очами всех вас, в сей св. церкви предаю бесчестию, раздираю и попираю ногами мою «Апологию», памятуя клятву, которую изрек я Господу Богу в тот час, когда при преосвященном господине моем (митрополите) и прочих архиереях нашей Русской Церкви был рукополагаем на архиерейство от святейшего патриарха Иерусалимского Феофана под власть святейшего патриарха Константинопольского». Вслед за тем наместник Мелетия действительно разорвал листы «Апологии» и бросил к своим ногам. Тогда митрополит Иов предал проклятию «Апологию» и Кассиана Саковича, рвал листы «Апологии», поджигал свечою и топтал ногами, и сам Мелетий Смотрицкий также проклинал пред всею Церковию свою «Апологию» и Саковича, рвал ее, жег и топтал; то же повторили и прочие архиереи и низшие духовные лица. Радость была общая.
На следующий день, 16 августа, заседание Собора происходило в Киево-Михайловском монастыре, и в этом заседании присутствовали кроме прежних архиереев Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, епископ Витебский и Мстиславский, и Исаия Копинский, называвшийся теперь уже архиепископом Смоленским и Черниговским. Здесь было доложено Собору повеление короля, состоявшееся на предшествовавшем варшавском сейме, чтобы и чуждающиеся унии русские духовные съехались и между собою обсудили, как бы по примеру католического духовенства и униатского принять участие в посильном вспоможении Речи Посполитой при тогдашних военных обстоятельствах. Это-то королевское повеление и было законным предлогом, по которому митрополит Иов безбоязненно разослал свои грамоты по всему государству, приглашая свое духовенство и мирян на Собор в Киев к празднику Успения, хотя воспользовался созванным Собором и для своих, собственно церковных целей. Обсуждая предложение короля, присутствовавшие на Соборе хотя и указывали, что православные архиереи за непринятие унии живут вдали от своих епархий и не пользуются своими церковными имениями, да и все православное духовенство живет в бедности и довольствуется только приношениями и милостынею от мирян, однако ж положили сделать какие-то пожертвования и от православного духовенства на нужды отечества и об этом довести до сведения следующего сейма чрез русских послов. На том же заседании составлена и подписана была грамота от лица Собора ко всему православному русскому народу, в которой митрополит и архиереи, в том числе и Мелетий Смотрицкий, удостоверяли, что они как доселе не мыслили ни о каком отступничестве в унию, так и впредь клятвенно обещаются беречься от того при помощи Божией до самой своей кончины, а вместе просили и убеждали всех православных пребывать твердыми в христианском благочестии и в вере, Богом преданной, апостолами проповеданной, Соборами Вселенскими утвержденной и кровию мучеников запечатленной. Чрез несколько дней, когда Смотрицкий уже уехал из Киева, некоторые начали распространять молву, будто «Апологию» Смотрицкого рвали, жгли и топтали в печерской церкви только пресвитеры. И митрополит вместе с остававшимися еще при нем архиереями для успокоения народа издал 24 августа новую грамоту, которою свидетельствовал, что и он сам, митрополит, и сам Смотрицкий, и прочие владыки прокляли «Апологию», рвали, жгли и попирали ногами. Обе эти грамоты, равно как и другие документы, относящиеся к Собору, осудившему «Апологию» Смотрицкого, тогда же, 30 августа, напечатаны в небольшой брошюре под названием «Аполлия (Погибель) Апологии» [115], и брошюра посвящена от лица присутствовавшего на Соборе духовенства экзарху Константинопольского престола Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому, который почему-то не мог присутствовать на Соборе{274[210*]}.
Непродолжительно, однако ж, было раскаяние Смотрицкого{[211*]}. Как только он вырвался из Киева и возвратился в свою Дерманскую обитель, он тотчас написал на польском языке «Протестацию против Киевского Собора 1628 года» и 7 сентября уже напечатал ее во Львове [686]. В ней, излагая историю дела по-своему, Мелетий жаловался особенно на митрополита Иова и Петра Могилу, что они обходились с ним слишком сурово и несправедливо, не хотели выслушать никаких его оправданий, действовали на него одними угрозами; объявлял всем, что отрекся от своей «Апологии» не добровольно, а по принуждению, из страха смерти; выражал сожаление, что не вкусил славной смерти за истину; отрекался пред всем русским народом от всего, что говорил, писал и подписал на этом Соборе; исповедовал свой грех пред Богом и всею католическою Церковию и просил молиться за него и пр.{275} Вскоре явилось и другое сочинение Смотрицкого. Еще в день своего приезда в Киев, 13 августа, он получил письмо от виленского Свято-Духовского братства и монастыря, которые просили его разрешить их недоумение, «так как одни считают его униатом, а другие утверждают, что он замышляет какие-то новости и покушается разорвать Русь на три части». Смотрицкий тогда же кратко отвечал, что вовсе не думает троить Русь, а желает и старается, чтобы и раздвоенную Русь привести к соединению. Теперь, живя спокойно в своей Дерманской обители, он написал и 12 декабря отправил в Вильну обширный ответ, который в следующем году и напечатал под заглавием «Паренесис (Увещание) к виленскому Свято-Духовскому братству, а в лице его и ко всему тамошнему русскому народу» [305]. Здесь Смотрицкий уже не скрывается, что принял унию, и объясняет, почему принял; убеждает всех последовать его примеру; напоминает братчикам, как они еще в 1623 и 1626 г. высказали желание войти в соглашение с униатами, да только не решились отказаться от Константинопольского патриарха; советует им избрать себе отдельного, самостоятельного патриарха у себя дома; утверждает, что они напрасно борются против унии, что уния непременно восторжествует и Русь рано или поздно сделается униатскою и пр. ... Со стороны православных выступил против Смотрицкого слуцкий протоиерей Андрей Мужиловский и издал «Антидотум (Противуядие)» против его «Апологии». В «Антидотуме» доказывалось, по местам довольно резко и бранчиво, что Смотрицкий говорит неправду в своей «Апологии», излагая побуждения, заставившие его путешествовать на Восток, и умствует неосновательно и несправедливо, усвояя всей Русской Церкви заблуждения только некоторых ее писателей; опровергались рассуждения Смотрицкого об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о чистилище, об опресноках и пр., приложенные к «Апологии», и сам Смотрицкий изображался как человек двуличный, беспокойный и крайне непостоянный, перешедший в унию только по своекорыстию и гордости. «Антидотум» посвящен был митрополиту Иову и вышел из печати не позже конца 1628 или начала следующего года [647], так как 3 апреля последнего года Смотрицкий издал уже свое опровержение на эту книгу под названием «Экзетесис, или Росправа, между Апологиею и Антидотумом» [684]. Тут Смотрицкий нападает с бранью не только на самого Мужиловского, но и на всю православную Церковь, на Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, называя его прямо кальвинистом, на прочих восточных архипастырей, представляя их совершенными невеждами, на русских архипастырей и пастырей, величая их еретиками, наемниками, невеждами, и на всех православных русских, укоряя их в жестоком обращении с униатами, оправдывает себя против обвинений, взведенных на него Мужиловским, и оканчивает убеждениями к русским принять унию для их собственного блага{276}.
Дело Смотрицкого возбуждало живейшее участие в Риме. Там была великая радость, когда получены были известия о принятии им унии. И сам папа Урбан VIII удостоил его своим посланием (от 7 октября 1628 г.), в котором, приветствуя его с обращением из схизмы к католической Церкви, выражал желание, чтобы он старался обратить и других схизматиков. Все сочинения Смотрицкого, начиная с «Апологии», написанные в защиту унии и латинства против православия, вызывали между католиками неумеренные похвалы. Многие, в том числе кардиналы, писали к нему письма и величали его ученейшим мужем и польским Цицероном. Сам папа пожелал иметь эти сочинения в латинском переводе — Мелетий перевел свои сочинения и переслал папе, а папа приказал положить манускрипт Мелетиев в своей избранной апостолической библиотеке в замке Святого ангела{277}.
Потерпев такое тяжкое уничижение и неудачу с своим проектом унии на Киевском Соборе, где присутствовали одни только православные, Смотрицкий употреблял все усилия, чтобы состоялся другой Собор, больший, на котором сошлись бы между собою православные и униаты и на котором он надеялся увидеть торжество своего проекта{[212*]}. При содействия князя Александра Острожского-Заславского, теперь уже воеводы киевского, особенного покровителя Смотрицкого, мысль эта была доведена до сведения короля на варшавском сейме 1629 г., бывшем в начале года{[213*]},— мысль не новая, возникавшая и на прежних сеймах. Многие сенаторы и некоторые даже из православных послов выразили ей полное сочувствие и ходатайствовали пред королем об осуществлении ее, находя, что это послужило бы лучшим средством к успокоению обеих враждующих сторон. И король еще на сейме издал универсал, которым приказывал, чтобы 28 октября того же года православные и униаты съехались на один общий Собор во Львове для взаимного соглашения и примирения, а предварительно те и другие для лучшего приготовления себя к этому Собору составили свои частные Соборы, или съезды, 9 июля, православные в Киеве, униаты же во Владимире Волынском, о чем Рутского известил король от 29 марта. Униаты действительно имели в назначенное время свой съезд на мызе Фалимиче, неподалеку от Владимира, принадлежавшей Луцкому епископу{[214*]}. Разослал и православный митрополит от 12, 21 и 24 апреля грамоты и письма к своим духовным и мирянам и, ссылаясь на королевский универсал, приглашал их съехаться в Киев к 9-му числу июля, которое, по старому календарю, падало на 29 июня, т. е. на праздник Петра и Павла{[215*]}. Но многие из православных начали протестовать против предполагавшихся Соборов в Киеве и Львове, понимая замыслы униатов. Первый протест заявили от 29 апреля православные воины, находившиеся в королевском войске под Мальбурком; второй, от 25 июня,— все запорожское войско; третий, от 5 июля,— киевское дворянство. В это последнее число приехал в Киев комиссар от короля Адам Кисель (православный){[216*]}, назначенный быть блюстителем порядка на Киевском Соборе, и настаивал, чтобы Собор непременно открылся в положенное время. И он действительно открылся 9 июля (29 июня) в Киево-Печерской лавре после Божественной литургии, которую совершал сам митрополит. Но на первом же заседании присутствовавшие напали на своих послов, бывших на сейме, на чашника земли Волынской (Лаврентия Древинского), подсудка брацлавского и какого-то пана Баковецкого, за участие их в ходатайстве пред королем об издании этого универсала и заявили, что отказываются ехать на Львовский Собор, так как он имеет целию распространение унии. Хотели, чтобы к этому протесту подписался и митрополит, но Борецкий не согласился. Воевода киевский князь Заславский пытался прогнать казаков, находившихся на Соборе и, вероятно, много шумевших, но ничего не мог сделать. На следующий день Собор вновь открылся в лавре с дозволения настоятеля, но львовские послы противились этому; обвиняемые — чашник волынский и подсудок брацлавский — начали было оправдываться пред Собором и всю вину слагали на одного Баковецкого, но казаки тотчас подняли крик и своими угрозами заставили всех разойтись. На четвертый день от начала Собора Борецкий, встретившись в Пустынно-Николаевском монастыре с князем Заславским, просил у него совета, что делать, так как дворянство протестовало против Собора и не явится на него, а казаки постановили не дозволять этого Собора под страхом смерти. В тот же день (12 июля) митрополит и прочие духовные объявили Адаму Киселю, что не могут продолжать Собора вследствие протестации от дворян, а Кисель занес об этом в киевские городские книги. По закрытии Киевского Собора православные отправили трех своих послов к королю просить у него извинения, что они не могут явиться на Собор во Львове, так как этому противятся киевское дворянство, Львовский епископ и все братства, причем поручили послам сказать королю: мы думали, что Собор во Львове назначается для того, чтобы униты и неуниты согласились на нем только относительно распределения между собою церковных имуществ, монастырей и приходских церквей, а не относительно унии в вере; на последнее мы никак не можем решиться без согласия патриархов, чтобы опять не произошли такие же волнения, если даже небольшие, какие были при первоначальном принятии унии. Неизвестно, как принял король эти оправдания православных, но Собора во Львове не отменил{278}.
К назначенному сроку съехались туда почти все униатские владыки, и между ними Мелетий Смотрицкий и сам митрополит Рутский, многие монахи базилиане и знатнейшие из белого духовенства, всего до ста человек. Прибыл также королевский комиссар князь Александр Острожский-Заславский. Но из православных не прибыл никто. В день 28 октября — это было воскресенье,— когда надлежало открыться Собору, совершена была в кафедральном костеле ранняя литургия в присутствии Львовского арцибискупа и униатских владык, и по окончании ее королевский проповедник иезуит Бембус произнес витиеватое Слово, заранее приготовленное, которым убеждал православных принять унию, хотя из православных едва ли кто и был в костеле, разве только из любопытства. Спустя несколько времени в том же костеле совершил позднюю литургию сам митрополит Рутский с своими епископами и многочисленным духовенством. Но открыть Собора они не могли, потому что не было никого из православных. Несколько раз посылал Рутский приглашать православного Львовского епископа Иеремию Тиссаровского и подчиненное ему духовенство и вообще православных — все было напрасно. После обеда униаты в мантиях совершили процессию в королевский замок, протестуя тем против православных, духовных и светских, не явившихся на Собор вопреки приказанию короля. Князь Заславский посылал к православному Львовскому братству, чтобы члены его явились в замок к униатам, но братство прислало только двух членов и объявило: это дело не наше, а наших старших духовных. На третий день, т. е. во вторник, прибыли из Вильны православные чернецы Свято-Духовского монастыря и два светских братчика, князь Пузина и чашник волынский Лаврентий Древинский. В среду митрополит Рутский со всеми своими владыками и монахами приходил осмотреть новую каменную церковь православного Львовского братства, уже оконченную, но еще не освященную. Священник братской церкви отец Боярский и несколько братчиков встретили митрополита и провели его в церковь. Вскоре прибыли туда же князь Пузина и Древинский, представились митрополиту и беседовали с ним. При выходе из церкви митрополит и все униаты обратились к востоку и запели: «Подаждь утешение рабом своим, Всенепорочная», а поляки, бывшие с ними, закричали: «Слава Богу, примирение, примирение, уния, уния!» Отец Боярский пригласил митрополита и всех сопутствовавших ему к себе в дом, где находилось и братство, и чествовал вином. При этом Смотрицкий сказал: «Хорошо было бы, отцы, если бы вы стали нами, а мы вами и пошли вместе нашею торною дорогою». Древинский отвечал: «Мы хотим держаться того, что постановлено для нас на седми Вселенских Соборах св. отцами, а не теперешних нововведений». Скоро за тем все разошлись. В четверг епископ Владимирский Мороховский присылал просить православное братство, чтобы ему позволили отслужить в братской церкви, и ему отвечали: «Если имеет грамоту и позволение от патриарха, то пусть служит». В пятницу виленские чернецы и братчики князь Пузина и Древинский были у униатов и просили их походатайствовать пред королем за православных, что они не могли явиться на Собор, а равно походатайствовать и о том, чтобы король дозволил Цареградскому патриарху приехать в Литовскую землю, и примолвили: «Что постановит патриарх, на то все мы будем согласны». Униаты отказались ходатайствовать и сказали: «Если уж теперь вы не желаете принять унии, то пусть каждый делает, что хочет, и держится своего, как может; мы слушаемся папы, а не патриарха». И с тем разошлись. Через три дня все униатские владыки и прочие униаты, приезжавшие на Собор, разъехались из Львова, прожив в нем более недели, а Собор так и не открывался{279[218*]}. После этого, возвратившись в Дерманский монастырь, Мелетий Смотрицкий не появлялся более на поприще общественной деятельности, а уединенно провел последние годы своей жизни в своей обители, занимаясь управлением ее и предаваясь строгим монашеским подвигам. Он не оставлял своей любимой мысли и в феврале 1630 г. послал к папе свой проект о приведении русских схизматиков к унии, но проект остался без последствий{[219*]}. С августа 1633 г. Смотрицкий начал жаловаться на свою болезнь, а 27 декабря скончался. Тело его погребено в церкви Дерманского монастыря самим митрополитом Рутским, который тогда же разослал о смерти Мелетия окружное послание{280}.
Доселе мы почти исключительно занимались ходом борьбы, которую должна была выдержать Западнорусская Церковь против своих врагов во дни митрополита Иова и которая, к сожалению, оставалась главнейшим явлением в ее жизни и теперь, после восстановления ее иерархии Иерусалимским патриархом. Обратимся к другим явлениям этой жизни при том же митрополите. Киевский Собор 1628 г. обнаружил, что Церковь, управляемая митрополитом Иовом, несмотря на все гонения и притеснения, какие терпела, имела уже вид довольно благоустроенный. В Киеве, при кафедре митрополита, существовала капитула (вроде прежнего крылоса или нынешней консистории), и такая же капитула существовала и в другом городе митрополичьей епархии — Слуцке при соборной церкви. Приходские церкви разделены были по округам, и в этих округах для заведования церквами и духовенством учреждены были протопопы, для чего, как мы упоминали, еще в 1623 г. Иов посылал своего уполномоченного иеромонаха с окружною грамотою. На Киевском Соборе присутствовали и под одною из грамот его подписались протопопы: киевский со всею киевской капитулою, слуцкий со всею капитулою соборной слуцкой церкви, острожский, корецкий, дубенский, чудновский, копысский, шкловский и многие другие. Монастыри разделены были на три округа, которые находились под ведением так называвшихся протов: под тою же соборною грамотою подписались: архимандрит кронский (в Ковенском повете) и наместник митрополии Киевской, прот монастырей княжества Литовского; игумен Скита в Угорнике (в Галиции), прот монастырей воеводства Русского (Галицкого), Белзского и Подольского и игумен любартовский, прот монастырей воеводства Киевского, Волынского и Брацлавского. Число православных монастырей было еще довольно значительно и даже увеличивалось вследствие основания новых монастырей. В Киеве и его окрестностях кроме Михайловского митрополичьего и лавры существовали монастыри Пустынно-Николаевский, Богоявленский братский, Кирилловский и Межигорский. В Вильне, как и прежде, был только один монастырь — Свято-Духовский, но в подчинении ему находились монастыри: минский Петропавловский, мужеский и женский, Евейский в воеводстве Троцком, Цеперский и Сновский в воеводстве Новогрудском, Новодворский в повете Пинском, Селецкий в воеводстве Минском и др. Из них минский мужеский Петропавловский монастырь в 1623 г. получил в дар от минского судьи Мартина Володковича фольварок Переспу, находившийся неподалеку от Минска, а минский женский монастырь, основанный только в 1618 г. по благословению свято-духовского архимандрита Леонтия Карповича, стараньем игуменьи Евгении Шамбелевны теперь приведен к совершенному окончанию и устройству и получил благословленную грамоту (25 августа 1624 г.) от митрополита Иова Борецкого. Львовское ставропигиальное братство удерживало за собою монастыри Онуфриевский и Уневский. В Слуцке благодаря покровительству, какое оказывал православным местный владелец князь Христофор Радзивилл, литовский гетман, продолжали существовать три монастыря: Свято-Троицкий{[220*]}, Ильинский женский и Преображенский братский. К первому по воле Радзивилла приписан был в 1627 г. монастырь Морочский, находившийся в Мозырском уезде, при устье речки Морочи. Для второго, т. е. Ильинского, монастыря поставлена была в 1624 г. с согласия Радзивилла новая игуменья Христина Косцюшковна митрополитом Иовом Борецким. А в братском Преображенском монастыре тот же митрополит благословил в 1628 г. своею грамотою соорудить новую церковь во имя Преображения Господня на месте прежней, тогда сгоревшей. Паисий Ипполитович, епископ Холмский, под одним из актов Киевского Собора 1628 г. подписался «строителем монастыря Мелецкого», в котором, вероятно, и имел пребывание{[221*]}. Исаия Копинский, архиепископ Смоленский и Черниговский{[222*]}, под тем же актом подписался «архимандритом монастырей заднепровских»: так назывались два прилуцких монастыря — Густынский и Ладинский и третий — Лубенский Мгарский, основанные и устроенные преимущественно на пожертвования супруги князя Михаила Корыбута Вишневецкого Раины Могилянки, при ближайшем участии самого же Исаии или им непосредственно, и отданные ему Раиною в пожизненное владение. Там он и сделавшись епископом имел постоянное пребывание, переходя из одного монастыря в другой; сам назначал им игуменов, или наместников, воздвиг и освятил церкви и кельи; сам выкопал с одним только послушником своим Геннадием в Ладинском монастыре пещеру и начал копать такую же и в Мгарском. В числе присутствовавших на Киевском Соборе 1628 г. упоминаются настоятели еще четырех монастырей: Почаевского (Иоанн Железо{[223*]}), Тригорского, Бережанского и Творовского{281}.
Новых монастырей во дни митрополита Иова возникло пять. В 1622 г. королевский дворянин Константин Долмат, основавший четыре года тому назад Чеперский монастырь, пожелал учредить еще новый монастырь. Для чего, пожертвовав два свои имения — Дятелович и Люменец в Пинском уезде, просил киево-печерского архимандрита Елисея Плетенецкого устроить на эти средства в первом из названных имений общежительный монастырь при церкви Преображения Господня, с тем чтобы он навсегда оставался в послушании Константинопольскому патриарху и в зависимости от Киево-Печерской лавры: воля жертвователя тогда же была исполнена. В 1626 г. князь Богдан Богданович Соломерецкий задумал было основать общежительный Свято-Духовский монастырь на 25 человек в имении своем Борколабове, в Оршанском повете{[224*]}; назначил на содержание монастыря кроме земель в самом Борколабове три села: Костянку, Вороновку и Стайки с землями и крестьянами — и желал подчинить этот монастырь Мелетию Смотрицкому как Полоцкому архиепископу и архимандриту виленского Свято-Духова монастыря, а также и всему виленскому Свято-Духовскому братству. Но по обстоятельствам времени и вскоре последовавшей кончине князя Богдана Богдановича намерение его об основании монастыря теперь не осуществилось, а было исполнено, как увидим, уже впоследствии его наследниками{282}. Около 1626 г. основатель Евейского монастыря князь Богдан Огинский, подкоморий троцкий, с женою своею Анною—Раиною положил начало общежительному монастырю в имении своем Кронах (Ковенского повета), соорудил в нем каменную церковь во имя Пресвятой Троицы и, умирая, завещал на покупку местности для монастыря две тысячи коп литовских грошей. И в 1628 г. кронский архимандрит, как мы упоминали, уже присутствовал на Киевском Соборе. А в следующем году жена покойного князя Богдана Огинского передала монастырю два имения свои, Кроны и Войкгово, и несколько фольварков, купленных ею на оставленные мужем и свои собственные деньги, и в фундушевой записи выразила свою волю, чтобы при монастыре существовала школа, чтобы настоятель и вся братия монастыря неизменно оставались в послушании Цареградскому патриарху, и отдала этот монастырь «в дозор, в моц и подаване» православному митрополиту. В 1628 г. новогрудский каштелян Василий Коптя по желанию матери своей Аполлонии Волович Война, каштелянши брестской, питавшей особенное благоговение к чудотворной Купятицкой иконе Богоматери, купил село Купятицкое в Пинском повете, устроил здесь монастырь, наделил его землями и крестьянами и подчинил виленскому Свято-Духову монастырю, так как оттуда принял для своего Купятицкого монастыря первого игумена Илариона Денисовича и первых иноков. Около 1630 г. подкоморий Богдан Стеткевич Заверский с женою своею Еленою Богдановною, княжною Соломерецкою, купив село Кутейно в Оршанском повете, основал мужеский Кутеинский монастырь во имя Рождества Христова и посадил в нем игуменом отца Иоиля Труцевича, а мать Богдана, жена брацлавского подкомория Вильгельма Стеткевича княжна Анна Богдановна Огинская с другим сыном своим Яном основала в том же селе, неподалеку от мужеского, только на другой стороне реки Кутеенки, женский монастырь во имя Успения Пресвятой Богородицы, поставив в нем игуменьею Евфросинию Михайловну Киркоровну. В следующем же году та же Анна Богдановна пожертвовала на мужеский Кутеинский монастырь слободу Белковщину, с тем чтобы игумен и братия, если пожелают, устроили там новый монастырь, завели школу еллино-словенского, латинского, польского и русского языков и друкарню, а на женский Кутеинский монастырь пожертвовала имения Свистолки, Тишино и Вораксино, чтобы игуменья и сестры монастыря, если пожелают, устроили в Свистолках новый женский монастырь. Непременным условием при основании и этих монастырей положено было то, чтобы они вечно оставались в православии и под верховною властию Константинопольского патриарха, в зависимости от православного Киевского митрополита{283}.
Король Сигизмунд III, хотя не признавал православной иерархии, восстановленной патриархом Феофаном, и не оказывал надлежащего покровительства православной Церкви, не переставал, однако ж, пользоваться правом подаванья по отношению к некоторым православным обителям: в 1625 г., 7 февраля он пожаловал Киево-Печерский монастырь со всеми его угодьями и доходами в пожизненное управление вновь избранному архимандриту Захарию Копыстенскому{[225*]}; в 1626 г., 16 февраля киевский Кирилловский монастырь игумену Софронию Жеребилу-Лубонскому, а в 1627 г., ноября 29-го Киево-Печерский монастырь архимандриту Петру Могиле{284}.
Братства по-прежнему стояли на страже православия. Они, как мы видели, посылали своих представителей на Соборы по приглашению самого митрополита и имели там сильный голос; посылали также уполномоченных на сеймы и сеймики с своими ходатайствами и в подкрепление этих ходатайств делали иногда общие складчины. Кроме того, каждое братство имело свой определенный круг деятельности, заботилось о своей церкви или монастыре, о своем духовенстве, о своей богадельне или госпитале, а некоторые содержали еще свои школы и типографии{[226*]}. Старейшими братствами считались два ставропигиальные: Львовское и Виленское. За ними следовали по времени своего учреждения братства: Перемышльское, Минское, Могилевское, Слуцкое, не говорим о других, менее известных, каковы: Драговинское, Рогатинское и подобные. Самые молодые братства были киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское{285}.
Первое место между братствами принадлежало Виленскому, во главе которого несколько лет сряду находился ученейший иерарх Мелетий Смотрицкий как архимандрит Свято-Духовского монастыря. Виленское братство первое принимало на себя удары врагов православия и первое же отражало эти удары, защищая права и интересы не только свои собственные, но и всей православной Церкви. Особенное уважение к нему православных выражалось уже тем, что они, учреждая новые обители, отдавали их большею частию под надзор и руководство виленскому Свято-Духовскому монастырю в полной надежде видеть их всегда твердыми в православии. И Виленское братство с своим монастырем оказывало чрез эти обители, число которых восходило до десяти, свое благотворное влияние на всю Литву и Белоруссию. Братское училище и типография находились в таком состоянии, что заслужили одобрительный отзыв о них самого митрополита Иова. Училищем управлял муж, пользовавшийся уважением того же митрополита, иеромонах Иосиф Бобрикович. До 1625 г. он был только «ректором школ и казнодеем», т. е. церковным проповедником в Свято-Духовском монастыре, потом сделался наместником настоятеля в монастыре Мелетия Смотрицкого, не переставая быть и ректором школ, а по переходе Смотрицкого в унию сделался «старшим» Свято-Духова монастыря, оставаясь вместе и ректором училища{286}. Типография братства работала непрестанно. Она издала на польском языке известные уже нам сочинения Мелетия Смотрицкого, которые он писал в защиту братства и всего православия. Издавала богослужебные книги, иные по нескольку раз, каковы: Псалтирь (в 1621 [424], 1623 [425], 1627 [429] и 1631 г. [431]), Требник (1624 [542] и 1628 г. [544]), Служебник (1624){¤}, Полу-устав (1622) [407], Новый Завет с Псалтирью (1623) [365], Часослов с Псалтирью (1631) [621]. Издала учебные книги: Букварь (1621) [162] и Грамматику (1629) [303]. Издала и книгу учительную — Беседы святого Макария Египетского. Эти Беседы в числе пятидесяти переведены были вновь с греческого языка на русский «працею и стараньем иноков общежительнаго монастыря церкви Святаго и Животворящаго Духа, в Вильни, року 1627» [288]. Братство имело и свою библиотеку на разных языках. К сожалению, много книг из этой библиотеки, греческих и латинских, восточных и западных богословов и разных историков, присвоил себе Мелетий Смотрицкий. Братство доверчиво высылало ему книги по его усиленной просьбе, когда он поселился в Дерманском монастыре. Мелетий, перешедши в унию, не захотел возвратить этих книг, несмотря на неоднократные напоминания и просьбы о том со стороны братства, равно как не возвратил и драгоценной архиерейской ризницы и других церковных вещей, взятых из Свято-Духовской обители, так что братство принуждено было начать против него иск, оценивая свои убытки в десять тысяч польских злотых{287}.
Львовское братство занималось преимущественно своими собственными делами, продолжая давнюю борьбу с местными латинянами. Много также озабочивала его постройка каменной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы, тянувшаяся уже более тридцати лет среди разных препятствий и требовавшая великих издержек. Главными помощниками братству в этом деле были молдавские государи, в последнее время — Радул Михня и Мирон Барнавский. Благодаря особенно пожертвованиям последнего церковь наконец была совершенно окончена и в начале 1631 г. торжественно освящена Львовским епископом Иеремиею Тиссаровским, к общей радости братства и всего православного народа. На освящение церкви приезжал из Киева от митрополита Иова киево-печерский архимандрит Петр Могила, который оставался потом во Львове довольно долго и по данной уполномоченности от митрополита старался действовать для поддержания православия в Перемышльской епархии. Были также пожертвования на львовскую братскую школу, называвшуюся гимназиею: в 1622 г., как мы уже упоминали, завещал на нее полторы тысячи червонных золотых гетман Сагайдачный, а в 1630 г. записал на нее более 2000 злотых львовский купец Иван Аффендик. Братская типография сгорела в 1628 г., но скоро была восстановлена, для чего старосельским старостою Димитрием Карлочием пожертвовано было 500 злотых. Впрочем, книг, напечатанных тогда в этой типографии, известно весьма немного. Из напечатанных до пожара ее известна только одна «Апология» Смотрицкого на польском языке [681], а из напечатанных после пожара известны три: а) Октоих (1630) [376], б) «Верше с трагедии: Христос пасхон (страждущий), св. Григория Богослова, во св. Великий Пяток и на день Воскресения Христова» (1630) [487] и в) «Иоанникия Волковича размышление о муце Христовой и стихи на Воскресение Христово» (1631) [245]. Октоих предварительно был исправлен; для этого приняты были два печатных его издания: московское 1594 г. [371] и дерманское 1604 г. [373] и два списка: славянский, доставленный молдавским господарем Мироном Барнавским из Нямецкого монастыря, и греческий, присланный Цареградским патриархом Кириллом Лукарисом. Кроме того, трудившиеся над изданием Октоиха поместили в нем несколько вновь переведенных ими с греческого языка тропарей, кондаков и икосов{288}.
О школах Перемышльского и Минского братств не сохранилось известий за настоящее время. Могилевское братство принуждено было наконец передать свою школу около 1624 г. униатскому игумену Спасского могилевского монастыря Гервасию Гостиловскому, наместнику Полоцкого архиепископа Антония Селявы{289}. Зато два новые братства, киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское, с их школами более и более укреплялись. Киевское церковное братство вместо первоначальной небольшой церкви во имя Богоявления, построенной гетманом Сагайдачным, пожелало соорудить в своем монастыре большую церковь, также во имя Богоявления, и в ней два придела: Благовещения Пресвятой Богородицы и преподобных Антония и Феодосия Печерских — и обратилось с просьбою о помощи в Москву. Царь прислал сорок соболей. Но как этой помощи оказалось недостаточно, то члены братства, духовные и мирские, в другой раз отправили в Москву к царю, патриарху и думному дьяку Грамотину свои грамоты (от 10 апреля 1625 г.), в которых, извещая, что церковь их при содействии от царя уже доведена до верха, но еще не имеет ни крова, ни иконостаса, вновь просили пособия для окончания своей церкви, а также просили возвратить им грамоту, данную братству Иерусалимским патриархом Феофаном, которая послана была ими к царю в прошлый раз вместе с их просительными грамотами. Получив вскоре пособие из Москвы и окончив свою церковь, те же братчики послали к царю новую грамоту (от 17 генваря 1626 г.), в которой усердно благодарили его за оказанные милости и умоляли пособить еще для украшения их церкви{290}. Киевское братство весьма быстро увеличивалось: около 1630 г. оно заключало в себе уже почти все местное духовенство и дворянство, многих членов из других сословий и все запорожское войско. Братский монастырь по грамоте патриарха Феофана удерживал за собою имя патриаршей ставропигии, хотя соборным решением восточных иерархов в 1626 г. и был подчинен власти своего епархиального архиерея вместе с другими такими же ставропигиями. Гетман Сагайдачный, которого не без основания называли «фундатором» братского монастыря и школ, пожертвовал на них очень значительную сумму, но кроме того и кроме своих членских взносов члены братства старались для усиления своих средств приобретать дворовые и торговые места в Киеве. Одного только недоставало братству: королевской грамоты. Наконец, по просьбе киевского дворянства и по ходатайству сенаторов и земских послов король пожаловал братству и свою грамоту (19 февраля 1629 г.), которою утверждал на вечные времена как самое братство, так и его церковь и богадельню, не упомянув почему-то о школе. Из ректоров братского училища известны только два: инок Кассиан Сакович (1622) и Томаш, т. е. Фома Иевлевич (1631). Ректор Сакович оставил память как о себе, так и об училище в своих «Вершах» («Стихах»), которые сочинил на смерть гетмана Сагайдачного и которые тогда же были напечатаны в особой брошюре. В стихах он довольно подробно и точно и довольно искусно изобразил всю жизнь знаменитого гетмана и его заслуги для отечества, для православной Церкви, для Киево-братского монастыря и школы и для других монастырей и школ. Эти «Стихи», написанные употреблявшимся тогда в крае русским языком, были читаны над гробом Сагайдачного двадцатью «спудеями» (т. е. студентами) Саковича, которые, вероятно, учились у него поэзии и имена которых все напечатаны при стихах в брошюре [261]. В числе учеников встречаются «бурмистровичи», «протопоповичи»{291}.
Луцкое братство с его церковию, училищем и богадельнею было утверждено грамотою короля еще в 1619 г. Братская церковь по грамотам Иерусалимского патриарха Феофана (1620) и Цареградского патриарха Кирилла Лукариса (1623), считалась патриаршею ставропигиею, хотя потом (1628) соборным решением и подчинена была власти епархиального архиерея. В 1623 г. патриарх Лукарис утвердил и братский устав, в котором, между прочим, было сказано: «Братия всеми мерами обязаны заботиться о благолепии церкви, о постоянном в ней добром проповеднике и о школе, чтобы юноши при попечении своих родителей имели приличное содержание и образование» (ст. 17). В следующем году Луцкое братство по примеру других братств учредило у себя киновию, или общежительный монастырь, и начертало для него правила, между которыми находилось и следующее: «Так как и певчие принадлежат ко внешней церковной красоте, то мы требуем, чтобы игумен содержал на общем столе протопсалта, т. е. старшего певца и школьного учителя, равно заботился отечески и о других отроках, способных к пению... А для смотрения за всеми теми отроками и за всею школою и для наблюдения за их порядком игумен и братия имеют выбрать из среды себя способного на то ректора, который, не требуя за науку никакой платы, должен будет повседневно наблюдать за обязанностями как учителя, так и учеников и в каждые четыре недели производить испытание, чему научатся» (ст. 6). Перечисляя затем средства для содержания своего монастыря, каковы: взносы самих иноков при поступлении в монастырь, собирание милостыни, церковные доходы от продажи свеч, просфор и пр., возделывание монастырских огородов, рукоделия иноков, члены Луцкого братства в особенности указывали на заведение при монастыре типографии. Все же недвижимые имущества, принадлежащие братству, оставляли в ведении и распоряжении светских братчиков, дворян и мещан луцких, с тем чтобы доходы с этих имений употреблялись на строение или мурование церкви и всякие ее нужды, на призрение богадельных нищих и бедных учеников, на содержание их учителей, на убогих членов братства и под. Начертав устав для своего монастыря, братство начертало (около 1624 г.) довольно подробные правила и для своей «греко-латино-славенской» школы, устроенной «советом и повелением» Цареградского патриарха Кирилла и «благословением» митрополита Киевского Иова. Здесь собственно о науках и обучении им было сказано: «Дети в школе должны быть разделены натрое: одни будут учиться распознавать буквы и складывать, другие — учиться читать и выучивать наизусть разные уроки, третьи — учиться объяснять читанное, рассуждать и понимать» (ст. 9); «учитель обязан учить учеников и на письме им предлагать от св. Евангелия, от книг апостольских, от всех пророков, от учения св. отцов, от философов, поэтов, историков и прочее» (ст. 12); «в субботу должны повторять все, чему учились в продолжение недели, и должны учиться пасхалии, и лунному течению, и счету, и вычислению, и правилам церковного пения» (ст. 13); «в школе прежде всего учат складывать буквы; потом учат грамматике и вместе церковному чину, чтению и пению; приучают также ежедневно, чтобы дети один другого спрашивали по-гречески, а отвечали по-словенски, равно спрашивали по-словенски, а отвечали на простом языке... затем приступают к высшим наукам: к диалектике и риторике, которые переведены на славянский язык» (ст. 20). Типографию при Луцком братском монастыре завели два его инока: иеромонах Павел Моткович-Гянца и иеродиакон Сильвестр — и в 1628 г. напечатали в ней две брошюры: а) Стефана Полумерковича «Епикидион, албо Верше жалобныя на погребение Василисы Яцковны» [528] и б) иеродиакона Давида Андреевича «Ламент по пресвитере Иоанне Васильевиче» [105]. Но скоро оба основателя типографии переселились в Чорненский монастырь, находившийся в восьми верстах от Клевани при урочище Чорная, куда иеромонах Павел избран был во игумена, и перенесли туда же типографию. Здесь, впрочем, они напечатали только одну небольшую книгу: «Диалог, албо Розмова человека хорого, албо умираючого, о добром зъистю з того света» [462]. И иеродиакон Сильвестр, сделавшийся по смерти Павла его преемником на игуменстве, завещал (1635) возвратить эту типографию в Луцкий братский монастырь{292}.
Существовали и другие православные типографии, кроме тех, которые заведены были братствами или при братских монастырях. Таковы типографии частных лиц: иеромонаха Павла Домжива-Лютковича, Тимофея Александровича Вербицкого и Спиридона Соболя. Иеромонах Павел Домжив-Люткович, бывший игуменом минского Петропавловского монастыря при самом его основании, завел вместе с иеродиаконом Сильвестром свою собственную типографию, с которою они и переезжали с места на место. Сначала они действовали в Угорцах, деревне Самборского уезда, и издали здесь: а) Объяснение двенадцати членов апостольского Символа веры, «коштом и накладом благочестиваго пана Александра Шептицкаго» (1618) [522]; б) Евангелие и Апостол (1620){¤} и в) «Казанье на память пана Александра Федоровича Шептицкого», сочиненное самим Павлом Домживом-Лютковичем (1622) [283]. Потом переехали на Волынь, в село Четвертню, к князю Григорию Четвертинскому, и в 1625 г. напечатали «благословением игумена Загоровскаго монастыря Захарии и помощию тогожде монастыря» две книги: Псалтирь [428] и Часослов [618]{293}. Пан Тимофей Александрович Вербицкий имел собственную типографию в Киеве и напечатал в ней только один Часослов дважды, в 1625 [617] и 1626 гг. [619], «помощию» митрополита Иова Борецкого, которому, как своему «благодетелю», и посвятил свое издание. Типограф Спиридон Соболь держал типографию также в Киеве, «во дворе Иова Борецкого, митрополита Киевского», находившемся близ Воскресенской церкви на Подоле. Соболь напечатал в ней: Минею общую (1628) [312], Лимонарь Иоанна Мосха (1628) [243], Октоих (1629) [375] и Апостол (1630) [119]. Последняя книга издана коштом и накладом пана Богдана Стеткевича, подкомория мстиславского, только что основавшего Кутеинский монастырь в имении своем Кутейне. Туда Соболь, вероятно по приглашению самого Стеткевича, и перенес свою типографию и напечатал в ней «Брашно духовное» (1630) [140] и Молитвослов (1631) [357]{294}.
Но самою главною в ряду западнорусских типографий сделалась теперь Киево-Печерская как по количеству, так отчасти и по достоинству ее изданий. Из богослужебных книг Служебник издан был здесь два раза: в 1620 г. [499] при архимандрите Елисее Плетенецком и с его предисловием и в 1629 г. [503] при архимандрите Петре Могиле. В последний раз Служебник предварительно был исправлен самим Петром Могилою, и в начале Служебника были напечатаны вслед за посвящением книги Господу Богу от Петра Могилы соборное извещение об исправлении этого Служебника, подписанное митрополитом Иовом и тремя другими архиереями, и предисловие к читателю, составленное игуменом Киево-братского монастыря Тарасием Земкою и предлагавшее догматическое и обрядовое изъяснение литургии. Важность этого Служебника, изданного Могилою, заключалась не только в том, что он вновь был исправлен, но еще более в том, что здесь при Служебнике в первый раз предложено было изъяснение литургии в руководство священникам, чего в прежних изданиях Служебника не бывало, и Служебник этот издан с одобрения Собора архипастырей, дабы по возможности вытеснить из употребления и заменить собою все прежние Служебники, не во всем исправные и согласные между собою. Псалтирь также издана была два раза (1624 [426], 1629 [430]), и Триодь постная — два раза (1623 [569], 1627 [570]). При последнем издании Триодь была сличена с греческим текстом «тщанием» архимандрита Захарии Копыстенского и в ней помещены синаксари, переведенные с греческого Тарасием Левоничем Земкою «на общую российскую беседу», т. е. на простой общенародный язык. Два раза изданы были и Акафисты (1625 [96], 1629 [97]), в первый раз «прилежанием» наместника лавры иеромонаха Филофея Кизаревича. В каноническом роде издана была здесь только одна небольшая книга под названием Номоканон, но издана три раза (1620 [368], 1624{¤}, 1629 [369]). Это сборник правил из Кормчей и из других источников, составленный на Афоне и сделавшийся известным в славянском переводе еще с начала XVI в. Первое издание этого Номоканона вышло с предисловием Памвы Берынды, второе — с предисловием Захария Копыстенского, третье — с предисловием Петра Могилы. Сборник издавался с целию служить практическим руководством для пастырей Церкви, особенно для духовников при наложении ими епитимий на кающихся. Драгоценны были издания святых отцов, выходившие из Киево-Печерской типографии. В 1623 г. изданы здесь Беседы святого Иоанна Златоустого на 14 посланий святого апостола Павла [236]. Перевод Бесед с греческого языка сделан был иеромонахом Киприаном, родившимся в Остроге и обучавшимся в Венеции и Патавии, по желанию княгини Феодоры Чарторыйской, а исправлен священником Лаврентием Зизанием-Тустановским и иеромонахами Захарием Копыстенским и Памвою Берындою. В 1624 г. напечатаны Беседы того же святого отца на Деяния святых апостолов [235] в переводе, сделанном примикирием печерским, клириком церкви львовской и дидаскалом греческого языка Гавриилом Дорофеевичем, а исправленном иеромонахами Иосифом Святогорцем и Памвою Берындою. В 1625 г. издано Толкование святого Андрея, архиепископа Кесарийского, на Апокалипсис [106] по переводу Захарии Копыстенского, исправленному Лаврентием Зизанием. В 1628 г. изданы Поучения преподобного аввы Дорофея [186] по переводу с греческого, исправленному Иосифом Святогорцем, протосинкеллом Александрийского престола. Издано было также здесь несколько, впрочем небольших, статей в историческом и учительном роде, переведенных с греческого, и именно: «Повесть учительна о диаволе из Скитского Отечника» (1626, 1627) [385], Жития преподобного Памвы и святой мученицы Акилины (1626) [386], «Главизны поучительны диакона Агапита благочестивому царю Иустиниану» [95], перевод самого Петра Могилы, как видно из предисловия (1628). Наконец, в Киево-Печерской типографии напечатаны и некоторые оригинальные сочинения, каковы: а) «Вирши» Кассиана Саковича на смерть Сагайдачного (1622) [261], б) две проповеди Захарии Копыстенского, произнесенные — одна над гробом архимандрита лавры Елисея Плетенецкого [224], другая при его годичном поминовении (1625) [226], в) «Лексикон славеноросский» Памвы Берынды (1627) [389], г) «Аполлия Апологии» Смотрицкого (1628) [115] и д) «Имнология», поднесенная в день Пасхи Петру Могиле от типографов печерских (1630) [537]. Типографы печерские имели обычай помечать свои имена на книгах, ими напечатанных, и известны следующие: Памва Берында, называвшийся иногда архитипографом, Тарасий Земка, Стефан Берында, монах Иосиф Кирилович, Тимофей Петрович, Андрей Наумович и др. Некоторые книги изданы были в Печерской типографии не на средства самой лавры, а на средства частных лиц, например: Псалтирь и Беседы святого Иоанна Златоуста на Деяния апостольские напечатаны иждивением пана Константина Долмата, известного основателя Чеперского и Дятеловицкого монастырей; Акафисты — иждивением наместника лавры Филофея Кизаревича; «Лексикон славеноросский» — иждивением самого автора, Памвы Берынды, как и означено на этих книгах{295}.
Не можем не упомянуть здесь еще об одном сочинении, которое совсем уже было приготовлено для напечатания его в Киево-Печерской типографии, но почему-то не было напечатано. Разумеем сочинение Захарии Копыстенского под названием «Палинодия, или Книга обороны кафолической, святой, апостольской Всходней Церкви». Копыстенский решился написать эту книгу по просьбе многих своих единоверцев, духовных и светских, желая, с одной стороны, защитить православие, а с другой — показать самим отступникам — униатам, что они тяжко согрешают пред Богом, преследуя и притесняя православных. «Оборона Восточной Церкви» Захарии Копыстенского всем своим содержанием направлена против «Обороны унии», изданной в 1617 г. [672] виленским униатским архимандритом Львом Кревзою, опровергает ее в том самом порядке, в каком она написана, и так же состоит из четырех частей: в первой опровергает мысль, будто Христос поставил апостола Петра своим наместником и главою Церкви; во второй — мысль, будто папа есть преемник апостола Петра и глава Церкви; в третьей — мысль, будто русские приняли крещение из Греции, когда она находилась еще в унии с Римом, и Русские митрополиты были все униатами, за исключением немногих; в четвертой — мысль, будто митрополит Рагоза и его сообщники законно и справедливо приняли унию. Книга Копыстенского — труд огромный и достопочтенный: в начале ее автор перечислил более сотни писателей и книг, которыми он пользовался, на греческом, латинском, польском, славянском и западнорусском языках. По своему времени это сочинение весьма ученое и солидное, подобного которому не имели тогда русские на своем языке, хотя и нечуждое недостатков и погрешностей, особенно в тех частях, где автор касается русской истории, говорит о Русских митрополитах, о введении унии и пр. Можно думать, что Копыстенский принялся за свою книгу вскоре после того, как вышла из печати книга Кревзы, потому что «Палинодия» к 26 ноября 1621 г. не только уже была составлена, но и прочитана, исправлена и одобрена людьми «мудрыми и в Письме Святом беглыми», которым посылал ее автор для просмотра, и даже совершенно приготовлена к печати. А почему она не была напечатана ни теперь, ни в последующее время, когда автор сам сделался архимандритом Киево-Печерской лавры и хозяином Печерской типографии (1624–1627), об этом можно только гадать. Мы видели, что тогда в большом ходу была мысль о соглашении и примирении православных с униатами, что мысль эту разделяли и польское правительство, и униатские владыки, и некоторые из православных, в том числе сам митрополит Иов и особенно Смотрицкий, и что Смотрицкий с этою целию еще с 1621 г. начал писать свой Катехизис, потом ездил на Восток и по возвращении держал совещания с митрополитом и другими на двух съездах. Между тем издание «Палинодии» могло бы послужить важным препятствием к достижению той цели, к которой стремился особенно Смотрицкий: книга эта могла только возбудить и усилить взаимную вражду православных и униатов, которую желательно было тогда по возможности укротить и умалить. Итак, не Смотрицкий ли, столько хлопотавший о примирении православных с униатами и имевший большую силу у митрополита, был виновником того, что печатание «Палинодии» не было разрешено или было приостановлено высшею церковною властию? Как бы то, впрочем, ни было, но «Палинодия», хотя и не была напечатана, не оставалась под спудом. С нее снимались копии, и одна из таких копий, писанная в 1634 г. диаконом Саввою Добранским, сохранилась до настоящего времени. «Палинодиею» пользовались другие писатели для своих сочинений или сборников, например, игумен Киево-Михайловского монастыря Нафанаил около 1644 г. позаимствовал из нее целые десять глав для своей «Книжицы», которая потом, будучи переслана в Москву и переложена на славянский язык, напечатана здесь в 1648 г. под названием «Книги о вере» [270]{296}.
Более десяти лет продолжалось служение митрополита Иова Западнорусской православной Церкви, и в такое трудное и тяжелое для нее время. Много требовалось ума, знания, ревности, много мужества и практической мудрости, чтобы удержаться в такое время на митрополитской кафедре, устоять непоколебимо на высоте православия и уберечь от расхищения свою духовную паству, чтобы восстановить и утвердить какой-либо порядок в Церкви, остававшейся около 25 лет без первосвятителя и подвергавшейся постоянным нападениям от униатов. Иов с достоинством выполнил свое призвание. Из желания блага своему народу, столько уже вытерпевшему от враждебной унии, сочувствовал и Иов мысли войти в соглашение и примирение с униатами, но под тем непременным условием, чтобы православие при этом осталось неприкосновенным. И потому когда увидел, что замыслы Смотрицкого простираются гораздо далее, даже до пожертвования православием унии, то совершенно оставил эту мысль и не захотел вступать ни в какие переговоры с униатскими владыками. Другая мысль, которую Иов высказал первый со всею ясностию своим посольством Луцкого епископа Исаакия в Москву, состояла в том, что православные, гонимые за свою веру во владениях Польши, тогда только найдут себе мир и безопасность, когда соединятся с единоверною Россиею под скипетром московского государя. И хотя эта мысль по обстоятельствам не могла тогда осуществиться, тем не менее она встречена была в Москве с полным сочувствием, и нравственная связь Москвы с Киевом с того времени не прекращалась. Иов еще не раз присылал к царю и патриарху Филарету Никитичу письма и ходатайствовал о милостыне, то для своего Киево-Михайловского монастыря, на церковное строение, то для монастырей Печерского, Межигорского и других, то для приходивших за милостынею афонских иноков; не раз сообщал царю и патриарху политические известия о Польше, Литве, Малороссии, иногда чрез свои письма, иногда же устно чрез своих верных людей; прислал даже на службу к царю своего родного сына Андрея и племянника Василия Княжицкого. И царь вместе с отцом своим давал по ходатайству Иова милостыню; посылал тайно ему самому денежное от себя жалованье и по просьбе его отпускал к нему (в 1630 г.) из Путивля лекаря Гаврилку с лекарствами, по случаю его, Иова, тяжкой болезни{297}. Сестра Иова уже после его кончины в своей челобитной царю Михаилу Федоровичу (18 марта 1640 г.) не без основания писала, что брат ее митрополит Иов, пока был жив, «служил верно» ему, государю, и его отцу, патриарху Филарету Никитичу, и приказал одному из сыновей своих, Андрею, и своим племянникам служить московскому государю до самой смерти, а также и он, государь Михаил Федорович, оказывал свою царскую неизреченную милость не только самому Иову, но ради его службы и его братьям — Андрею и трехтемировскому игумену Порфирию и продолжает оказывать сыну Иова и племянникам, находящимся на московской службе{298}. Накануне своей смерти Иов составил духовное завещание, избрав печерского архимандрита Петра Могилу и Луцкого епископа Исаакия Борисковича главными опекунами как своего Киево-Михайловского монастыря, так и своего имущества. В завещании прежде всего «приказывал под неблагословением», чтобы школы для просвещения христианских детей «в братстве Киевском, а не где инде фундовани были», называя их делом, «Церкви Божией и всему православному народу российскому потребнейшим». Книги своей библиотеки, греческие и латинские, дарил Петру Могиле, а славянские и польские — Киево-Михайловскому монастырю. Все свои святительские облачения оставлял тому же монастырю. Колокольню в Михайловском монастыре, которую начал строить, поручал окончить Петру Могиле, если то найдено будет возможным. Столярные работы, заказанные для двух приделов главной монастырской церкви, именно для придела Введения во храм Пресвятой Богородицы и для придела великомученицы Варвары, приказывал капитуле Михайловского монастыря непременно довести до конца, покрасить и поставить в приделах. Дочери своей Евпраксии и племяннице отказывал новую келью в женском Михайловском монастыре (где жена его прежде была игуменьею) и двор свой на Подоле, Черкасчинский, если только они сделаются инокинями, а по смерти их отказывал этот двор Межигорскому монастырю. Скончался митрополит Иов 2 марта 1631 г. и погребен в своем Киево-Михайловском монастыре{299}.