семьи подвергают этому обряду своих сыновей; чаще его сокра­щенный вариант служит своего рода предварением принятия брачно­го обета.

В течение всего ведийского периода, а также в эпоху классического индуизма упанаяна считалась обязательным вторым рождением для всех «дважды рожденных» классов, т.е. для брахманов, кшатриев и вайшьев, получавших свои шнуры в 8, 11 и 12 лет соответственно. Второе рождение, скрепляемое священным шнуром, надеваемым на левое плечо, который связывал своего обладателя на всю жизнь, было переходом в новое состояние, имевшим большое коллективное и индивидуальное значение. Посвящение означало не просто приобще­ние новичка к ведийской традиции, как текстовой, так и ритуальной, когда он в первый раз слышал от своего гуру мантру (гаятри, из текста «Ригведы», 3.62.10) и знакомился с порядком процедуры приношения на священном огне (стандартной хомы). В этот момент он становился звеном в бесконечной цепи передачи знаний и принимал на себя отведенную ему часть человеческой ответственности за поддержание космического порядка и соблюдение космических законов. Отнюдь не малым был этот шаг.

Этот сложный ритуал, помимо прочего, открывал двери, ведущие на первую ступень жизненного пути, ступень ученика, «живущего в соответствии с брахманом», т.е. брахмачарина, восприимчивого к словам своего гуру и впитывающего в себя все наставления, которые его духовный отец вкладывает в него в течение этого весьма долгого процесса второго рождения. «Атхарваведа» с благоговением говорит о таком ведийском ученике, что он обладает большей силой, чем тысяча солнц. До сих пор некоторые дети из особых брахманских семей следуют этой древней традиции. Они годами живут в доме своего гуру, заучивая наизусть ведийские тексты со слуха, по одной строчке за урок, ежедневно повторяя ее до' тех пор, пока вся Веда целиком или значительные части нескольких Вед прочно не отложатся в их памяти.

Еще одна санскара отмечает последний этап обучения в качестве брахмачарина, «возвращение» в родной дом после совершения риту­ального омовения, означающего что-то вроде присвоения ученой степени. Теперь в центре внимания оказывается ритуальная деятель­ность, связанная с жизнью семейного домохозяина. Древние ученики все свое обучение получали в течение тех нескольких лет, что они проводили у своего учителя; в наши дни, разумеется, брахманский мальчик, подобно всем своим сверстникам, обычным образом посе­щает общеобразовательную школу. Сегодня эта традиция сведена к чисто символическому процессу обучения правилам религиозной жиз­ни: посвящение с вручением шнура, шептание на ухо мантры гаятри, наставления о порядке совершения домашних жертвоприношений, ритуальное омовение и «возвращение» — все это происходит за один день в собственном доме юноши, обычно перед его поездкой на свою брачную церемонию, которая проходит в деревне или в городе его невесты.

Приготовления к свадьбе во всех кастах входят в обязанности родителей и могут занять много месяцев. Сам же обряд, санскара, преобразующий и жениха и невесту, происходит ночью в доме отца невесты. Он включается в широкий спектр других обрядов и местных практик, которые могут продолжаться в течение нескольких дней и обычно наделены всеми чертами общинного праздника. Один важный предварительный обряд, совершаемый задолго до свадьбы вдали от чужих глаз в домах жениха и невесты, — это умащение их тел маслом куркумы, растения с желтым корнем, славящегося своей силой плодо­родия.

Уже в древности существовало множество вариантов обряда и уровней символизма в этом союзе двух людей, двух космических принци­пов — мужского и женского начал. В современной Индии наблюдается еще большее разнообразие в ходе этого ритуала, совершаемого повсе­местно, но ряд его характерных черт был позаимствован из ведийских ритуальных сутр и может быть прослежен в большинстве районов Индии и в других частях индуистского мира. Они включают в себя сооружение ритуальной палатки из имеющих благоприятное воздей­ствие банановых и манговых листьев, повязывание  нити вокруг запястья невесты, первый взгляд, которым обмениваются будущие супруги после того, как убирается разделяющая их занавеска, трех­кратное помещение ступни невесты на семейный жернов в качестве клятвы в верности, важная церемония семи шагов, делаемых в сторону севера от или вокруг ритуального огня, а также первое приношение на очаг нового дома. Обряд под названием хома, которому юноша научился во время своего посвящения, выполняемый теперь вместе с невестой, предоставляет ему статус домохозяина, полноправного члена общества. Молодая чета на пару ищет в небе полярную звезду, Дхруву, и еще одну, расположенную неподалеку, Арундхати (жена мудреца Васиштхи), которая, как и Дхрува, выступает олицетворени­ем преданности и супружеской верности.  Обычно еще имеет место ритуал, во время которого часть волос на голове невесты покрывается в ярко-красный цвет — знак замужества, но также и символ и обещание ее новой важной роли, роли будущей матери.

 

На пороге и за порогом смерти

Последней санскарой на жизненном пути человека выступает ритуал уничтожения его материального тела после смерти либо путем кремации, либо — захоронения. Это и есть «последнее приношение», как говорит о нем название данной санскары. Кремация и захоронение известны еще со времен «Ригведы» и широко приняты у индусов и по сей день (хотя в Южной Индии среди представителей высших каст существует тенденция сжигать, а среди низших — хоронить своих покойников). Похоронные ритуалы еще раз наглядно демонстрируют, что индуизм считает смерть продолжением непрекращающегося существования ин­дивидуального «я» в виде различных жизненных форм, возникающих на длинном пути к освобождению, в то время как само оно в течение этого процесса остается неразрушимым.

Эта санскара преследует те же цели, что и все предыдущие. Она отмечает завершение очередного этапа существования, в данном случае — конец земной жизни. Она служит улучшению, уничтожая нечистоту и обращая все материальное тело целиком в пепел и прах. Она содействует дальнейшему продвижению тонкого тела индивидуума путем освобожде­ния его для другого рождения в длинной цепи их последовательности. Данный набор ритуалов, как и предыдущий, представлен большим количеством вариантов, однако традиционно в него входят: обмыва­ние тела, внутри или снаружи дома; процессия к месту захоронения или кремации, причем оба они обычно располагаются рядом, около реки, в пределах или за пределами деревни или города; ритуал зажигания погребального костра или опускания тела в могилу; обход вокруг костра или могилы главного исполнителя обряда, обычно старшего из сыновей покойного, который совершает «приношение» тела своего отца; разбивание большого керамического горшка с водой над костром или могилой; ритуальное омовение участников похорон, причем мужчины также сбривают себе волосы на голове и лице; символическое или настоящее вручение в дар коровы. Если похороны сопровождались кремацией, то затем следует церемония собирания костей, которые впоследствии будут брошены в священную реку.

Более или менее тщательно исполненные приготовления, в зависимо­сти от ритуального статуса и финансового положения совершающих похоронный обряд, немедленно направляют умершего в новое путе­шествие. Одновременно эти в собственном смысле слова санскары, или шраддхи, как они называются, вводят в силу весь похоронный ритуал в целом и тем самым перемещают все последующие действия в новое важное измерение жизни и мысли индуизма, о чем уже было сказано в главе 32.

Если подвести итоги и поразмыслить над тем, что мы узнали при изучении жизненного цикла отдельного человека, как он понимается в индуизме, то можно выделить несколько важных моментов, помогающих увидеть эту традицию в целом. Например, мы можем убедиться в наличии соответствий между космическим временем и временем индивидуальным, а также в соответствии между поколениями предков и их потомков. Семя индивидуума ритуально бросается в поле-утробу, где оно созревает в течение десяти лунных месяцев («дней»). После смерти индивидуума его изношенное тело ритуально отдается на съедение огню или земле, и ритуально порождается новое временное тело, которое также «со­зревает» на десятый день и служит для того, чтобы покойный мог присоединиться в нем к сонму предков. Собирание всех остальных ритуалов вокруг точек рождения и смерти-перерождения в этом свете становится наиболее понятно.

Все эти ритуалы пронизаны прочными связями с самыми древними пластами индуизма. Вероятно, именно санскары и обряды, связанные с поклонением предкам, лучше всего хранят память о своем древнем ведийском происхождении. Основные санскары сохранили свое лицо на протяжении многих веков перемен, происходивших в практике и док-тринальном учении. Они оказались тем общеиндийским образцом, той объединяющей моделью, которая смогла противостоять местным расхо­ждениям и популярным нововведениям, неизбежно возникавшим на территории всего субконтинента. Разумеется, далеко не каждый домохо­зяин сегодня выполняет полный набор санскар, но каждому известна их система, каждый практикует наиболее значительные из них и старается, даже если их распорядок сокращается или несколько различных ритуа­лов собираются в единую церемонию, произвести их как можно больше над старшим из своих детей мужского пола. Помимо прочего, мы видим здесь также ритуально выраженную необходимость в продолжении рода, в том, чтобы живые служили связью между почившими предками и еще не рожденными потомками, связью, главным носителем которой, по древней традиции, считается мужчина-оплодотворитель. И, как уже неоднократно было замечено, в этих ритуалах покоится глубинная духовная база психологии индуизма.

Наконец, сам по себе отдельный индивидуум не способен ни зародиться, ни оставаться цельным, чистым или неповрежденным. Для этого требуются ритуальные предписания, направляющие пожизненный процесс взращивания и культивирования. Этот процесс протекает в рамках семьи индивидуума у ее священного очага. Домашние божества также могут вовлекаться в него или упоминаться в нем, однако ни одному из них не приписывается честь совершения тех духовных трансформаций, через которые проходит  человек на своем жизненном пути. Зримым исполнителем этого процесса выступает мужчина — глава семьи или приглашенный жрец из числа брахманов, однако успехом во всех своих действиях, направленных на улучшение, фор­мирование и культивирование непрерывно продвигающегося индиви­дуума, они обязаны собственно ритуальной «работе», которая одна способна поставить человека на следующую ступень пути, ведущего к полному  освобождению.

 

За пределами семейного круга: женская практика  благочестия

 

Городок включал в себя развалины крепости XII в. Паломники, направлявшиеся из местного храма к железнодорожной станции, проследовали мимо, ведомые кем-то из местных жителей, вызвавше­гося быть их проводником. Внезапно он остановил всю группу перед зияющим отверстием — полуразрушенными остатками туннеля у основания крепости — и высокопарно заявил, что если они осмелятся войти туда и не свернут с пути, то в конце концов выйдут на свет в Каши. Паломники с оценивающим видом заглянули в туннель, и этого показалось им достаточно. Один из них вручил проводнику монету, и они снова повернули к станции и следующему городскому храму, полные уверенности, что Каши, священный город Бенарес, отстоящий от них на тысячу миль по железной дороге, действительно находится по ту сторону туннеля, который они только что видели. Из дневника автора, Раджамандри, октябрь 1980

 

есть нечто достойное восхищения в том, как индуизм — и вообще вся Индия — разбивает пространство и время на поглощаемые части. Недалеко от крепости, о которой шла речь в вышеприведенном отрывке, в одиноко стоящем селении, расположившемся вокруг ши­рокого круглого пруда, местные жители расскажут вам о самом значительном событии, сохранившемся в их памяти: «не так давно» престарелый житель их деревни, ныне уже покойный, встал раньше обычного и вышел к пруду для омовения. В предрассветной мгле ему неожиданно удалось различить семь знаменитых риши, занятых ри­туалом утреннего омовения, тех самых мудрецов, которые давным-давно, на заре времен, первыми услышали тексты Вед.

Повторения подобных историй или дополнения к ним могут быть собраны практически в любом уголке Индии. Живое религиозное вооб­ражение индуизма естественно и последовательно проводит связи между различными местами и периодами, богатыми важными события­ми (в данных примерах — священное место Каши, где жили риши, и время, когда Веды впервые были восприняты и сделались доступными для людей). Пронизанные связями с этими великими событиями и полные рассказов о них, местное время и местное пространство начинают резонировать в такт с их сакральными силами. Каждая деревня, река, холм или большой муравейник не являются изолиро­ванными, но напрямую связаны с космическими моделями, имеющи­ми непререкаемый авторитет.

Но интересно, что в то же самое время, когда каждая труднообъяс­нимая история подчеркивает свою принадлежность к величественной картине духовной жизни всего субконтинента, каждый местный эле­мент при этом столь же настойчиво утверждает свою уникальность, неповторимость присущих ей черт индуизма. Не должны вызывать удивление также и бесчисленные местные претензии на самую авто­ритетную позицию по разнообразным вопросам, связанным с индуи­стскими, мифами, легендами и ритуалами. Но что примечательно при этом, так это невероятно скромная самооценка каждой такой претен­зии, позволяющая ей видеть в себе лишь крохотный кусочек общей картины, но никак не самостоятельную загадку среди многих других загадок. Как же это получается?

К   примеру,   в предыдущей   главе   мы   выяснили,   что   индуизм почитает свою Богиню под невероятным множеством местных имен (как если бы все христианские женщины-святые, начиная от Бригит­ты Килдэрской до Матери Терезы, рассматривались в качестве прояв­лений единого женского творческого начала). Иллюстрирует эту тему единства и множественности один хорошо известный миф о расчле­нении богини Сати, супруги Шивы, боевым диском Вишну. Шива, пораженный горем по поводу самосожжения Сати, забросил свои небесные обязанности и бесцельно бродил по небесам с ее телом, перекинутым через плечо. Для того чтобы вернуть его в нормальное состояние, Вишну стал запускать в небо свой диск. Каждый раз, когда он попадал в безжизненное тело, куски Сати падали на землю, пока в конце концов там не оказалось более пятидесяти частей принесшей себя в жертву богини. Целостная богиня Сати распалась на множество кусков, возвратившихся к целостной богине Земле. До сегодняшнего дня индуистские паломники продолжают совершать поклонения в храмах и святилищах, где содержатся каждая из этих уникальных частиц — левый мизинец, половые органы, язык, правая грудь, как если бы индийская карта паломничеств отражала связывающие между собой различные штаты магистральные пути к этим мощам. Сама Индия таким образом становится бессмертной богиней. Однако почитатели-паломники, признавая един­ство традиции Богини, тем не менее обращают особое внимание на каждое святое место, обладающее своими собственными достоинства­ми и своей собственной историей.

Учитывая это характерное смешение единства и множественности, можно обратиться ко второму вопросу, охватывающему сразу не­сколько тем, которые касаются практики поклонения, совершаемой за пределами семьи и дома. Такие формы ритуальной деятельности, как принятие обетов, соблюдение постов, совершение паломничеств и почитание местных святынь, хотя и менее формализованные по сравнению с ежедневным распорядком поклонений в храмах и у домашних святилищ, все же принадлежат к наиболее древним и наиболее значительным в индуизме. В отличие от санскар, они имеют лишь очень малое или вообще никакого обоснования в ведийской традиции, и все же в рамках индуизма им отведена столь важная роль, что они кажутся его постоянной неотъемлемой частью, существовав­шей во все времена.

Подобные формы ритуалов можно проследить на примере женщины, проживающей в одном из деревенских районов восточной части Уттар-Прадеша, штата в Северной Индии, говорящего на хинди. После рождения своего первого ребенка, Ситы (дочери, названной в честь божественной героини «Рамаяны»), она получила от мужа и других родственников имя Мать Ситы. День, в течение которого мы будем наблюдать за ней и прислушиваться к ее мыслям, выбран нами не случайно: это первый день светлой половины лунного месяца джьештхи и, кроме того, воскресенье.

Освободившись из объятий своего четырехлетнего сына, спавшего вместе с ней в веревочном гамаке, подвешенном во внутреннем дворе ее дома, Мать Ситы поднялась и, освещаемая только светом звезд, направилась по тропинке, окаймленной с обеих сторон насыпью из речного ила, в поле, чтобы облегчиться после сна, а затем быстро проследовала к реке. Торопливо искупавшись прямо в своем сари (верхней одежде); она застыла, наполовину скрытая водой, а от талии и выше — туманом. Из всех моментов сегодняшнего дня этот был самым лучшим: она была наедине с омывающей чистотой реки, еще холодной, пока солнце не разогнало туман, полная любви и благодар­ности ко всему Бытию. Она подняла руки — ладони вместе, пальцы переплетены, большие пальцы касаются склоненного лба — и, стоя с закрытыми глазами, прочитала утренние молитвы.

На берегу она завернулась в чистое сари и выскользнула из мокрого. Развязав узел на подоле, она высыпала горсть рисовых зерен на расстеленную одежду садху, молчаливо сидевшего все это время на верхней площадке речного берега. Мать Ситы выбралась на знакомую тропинку, ведущую к дому, и увидела других купальщиков, шедших ей навстречу. Было еще слишком темно, чтобы различить лица, но кто-то, проходя мимо, узнал ее и приветствовал, сначала словами «Джай Рам», а затем призвав на нее благословение Рамы, и она также узнала голос. В правой руке она несла маленький медный горшочек с речной водой, и на полпути к дому она трижды обошла с ним вокруг баньянового дерева, а потом вылила половину воды на его корни в том месте, где к стволу была прислонена каменная плита с вырезанным на ней рисунком, изображающим обвивших друг друга змей. На верхушке плиты кто-то уже успел зажечь крохотную лампадку, наполненную горчичным маслом. Еще две остановки также были привычными: од­на — чтобы прикоснуться к поднятой дубинке статуи Ханумана, грубо вытесанной из камня и с ног до головы окрашенной ярко-алой краской, другая — чтобы выразить признательность отмытой добела каменной площадке, представляющей Дих Бабу, охраняющее божест­во, стоящее на страже между деревнями этого района. Для всех трех — баньянового дерева со змеями, Ханумана и Дих Бабы — у нее имелись специальные стихи на бходжпурском диалекте языка хинди, которые она выучила еще ребенком. Переступив порог своего дома, она прочитала еще одну строфу, на этот раз на санскрите, мантру, которой обучил ее муж, призывающую бога Шиву, богиню Гаури и других божеств. Затем она коснулась маленького изображения Ганеши на кухонной полке, произнесла молитву, разжигая домашний очаг, и поставила вариться рис. Разбудив дочерей, Ситу и Прию, она послала их заниматься своим обычным делом: выкладывать из цветного риса благоприятный узор на земле перед главной дверью дома. К этому моменту, а именно к половине пятого утра, с реки после утреннего омовения вернулся ее муж. Повторяя за ним звучные слова молитвы, которые он читал в соседней комнате, она уже точно, словно по часам, знала, сколько времени осталось до ее ухода.

Поручив дальнейшее приготовление пищи девочкам и разрешив млад­шей поспать до рассвета, она быстро собралась и вышла на тропу, ведущую к перекрестку, где останавливался автобус. Отправившись, наконец, в свое путешествие, она, несмотря на сорокавосьмичасовой пост, чувствовала оживление и взволнованную приподнятость. К моменту восхода солнца подошел автобус, забрал пассажиров и пота­щился дальше, к близлежащему городку, где находилась железнодо­рожная станция. Поезд опаздывал на час или даже больше. Когда она уселась на платформе, к ней подошел и молча остановился перед ней низенький усатый человек с большими водянистыми глазами. Мать Ситы наклонилась над своей поклажей и вытащила оттуда несколько вставленных друг в друга стальных ящичков, взятых ею из дому. Спутник пожилого, молодой, почти голый парень с отсутствующей по самое  плечо  рукой,   присоединился  к нему,  и  оба они уселись  на корточки перед своей благодетельницей, глядя, как крошечные чашки постепенно наполняются небольшими порциями риса, которые она горстями доставала из своих ящичков. Подошедшая девочка лет пяти дополнила эту пару до трио, и однорукий парень начал высыпать рис из своей чашки в ее ведерко. Горячий рис перемещался из ящичков в чашку, а из чашки — в ведерко под одобрительные улыбки. Все трое разошлись в разные стороны, девочка — чтобы поделиться получен­ным благословением со своей матерью, мужчины — чтобы, сев в окружении других подошедших к ним и в молчании расстеливших свои одежды прямо на платформе, начать делить на них рис. Все ели быстро, а потом отправились мыть руки и чашки и споласкивать рты к водопроводному крану, у которого Мать Ситы в это же время чистила свои ящички. Две лохматые собаки бросились вылавливать остатки в сточной канаве, чтобы тоже присоединиться к пиршеству. Вся церемония прошла в полном молчании, никто не произнес за все время ни слова.

Выбравшись  из поезда на своей станции уже почти в поддень, Мать Ситы увидела, что ей предстоит тяжелый переход по убийствен­ной жаре. По опыту прошлых постов во время паломничеств она уже знала, как следует беречь силы, необходимые не только для того, чтобы добраться до места, но и для бесконечно долгого обратного путешествия, заканчивающегося ритуальным омовением, после кото­рого можно будет принять пищу. Нынешнее паломничество она совершала в первый раз, и долго готовилась к нему, узнавая о его деталях от уже побывавших здесь женщин из своей деревни. В отличие от паломников, стремившихся в эту праздничную пору к знаменитым храмам и прославленным рекам, она направлялась к дереву. Это было, по сути, такое же баньяновое дерево, что росло у реки рядом с ее домом. Но этот баньян был особенным: существовало местное пове­рье, что именно под этим деревом один человек воскрес из мертвых, причем не в силу своих собственных заслуг, не по милости Вишну, Шивы или Дурги, но благодаря острому уму и твердому благочестию своей жены. Мать Ситы рассказывала эту историю своим детям каждый год как раз в это время, когда она, обычно расположившись под баньяновым деревом около реки, произносила клятву Савитри. Вот ее краткий пересказ:

«Однажды давным-давно царский сын Сатьяван собирал дрова в лесу и внезапно умер около большого баньянового дерева. Бог смерти, Яма, появился со своей ужасной петлей, чтобы утащить с собой еще одну душу. Однако жена Сатьявана, Савитри, оказалась на месте как раз вовремя и последовала за ним. Яма упрямо повторял, чтобы она шла домой и не мешала ему выполнять свою божественную работу. Однако с каждым таким увещанием Савитри лишь настойчивее начи­нала умолять Яму отпустить ее мужа и наконец настолько тронула его своей красноречивой преданностью супругу, что в конце концов он даровал ей исполнение трех ее желаний. В качестве третьего желания Савитри потребовала, чтобы у нее родилось множество сыновей, и таким образом заставила Яму отпустить Сатьявана и позволить ему произвести большое потомство от этой преданной и рассудительной женщины. Сатьяван очнулся под баньяновым деревом, ничего не помня о перенесенном им тяжелом испытании. Вместе с женой они вернулись в деревню, где к концу жизни вырастили много прекрас­ных сыновей».

Но вот наконец Мать Ситы увидела перед собой прославленное дерево и вошла под полог его тени — целое море невероятной прохлады после изнурительного путешествия по равнине при сорокапятиградус­ной жаре. Под сенью его ветвей уже находилось около ста человек — в основном женщины, и все же все вместе они занимали лишь часть этой живительной площади. Это было самое большое дерево, которое ей доводилось видеть в своей жизни, и такое же величественное, как храм. После короткого отдыха она положила монету на святилище, устроенное тут же каким-то самостоятельно взявшим на себя роль жреца человеком, и, вытащив из своей сумы большую катушку хлопчатобумажных нитей, начала медленно обходить кругом цен­тральный ствол, добавляя свою белую нить к сотням других, уже имеющихся на нем. Постоянно держась к дереву правым боком, полная молитвенного благоговения, она — в соответствии с сакраль­ным числом — сделала сто восемь кругов вокруг него, в течение целого часа, потребовавшегося на это, держа в памяти, как ее учили, здоровье, благополучие и долголетие своего мужа, свое желание иметь второго, а может быть, и третьего сына и просьбу за себя, чтобы ей не стать вдовой.

Проследив за днем Матери Ситы до этого момента, мы столкну­лись с определенными проявлениями разнообразия и удивительной тонкости ритуальной жизни индуизма. Характер выполняемых жен­щинами ритуалов и значение всех их мельчайших деталей заслужива­ют здесь особого комментария. Прежде всего важность обрядов, совершаемых женщинами, трудно переоценить. Хотя по большей своей части не признанная опубликованными санскритскими риту­альными руководствами, недостаточно отображенная в наиболее дос­тупных ритуальных буклетах на местных языках, почти не обсуждаемая жрецами-мужчинами в деревнях и в городских духовных инсти­тутах (святилищах, храмах, матхах, монастырях), женская религиозная активность тем не менее выступает в качестве цементирующей осно­вы, скрепляющей индуистское общество на самом базовом уровне, на уровне семьи. Подобно замужним женщинам всего индуистского мира, Мать Ситы приняла обет Савитри в соответствии с одной из версий этого популярного сказания. Оно содержится в одном из эпосов («Махабхарате»), нескольких Пуранах и оказало влияние на обряды поклонения' на всех местных языках Индии. Ее обновление своего брачного обещания стойко хранить верность своему мужу было не простым подтверждением своих супружеских обязанностей; оно было и остается в ежегодных принятиях этого обета и многих других, подобных ему, признанием своего сакрального долга и роли охрани­тельницы семьи. Обет Савитри и некоторые другие напрямую связаны с физическим и духовным благополучием мужчин — мужей, сыновей, братьев. Выполняются они только в отсутствие этих последних. И выполнены они могут быть только благополучной женщиной, чьи великие силы деторождения, процветания, здоровья, изобилия и долголетия (т.е. силы, олицетворением которых выступает сама боги­ня) должным образом направлены на продолжение завещанного пред­ками рода. Другими словами, ее силы могут быть должным образом направлены традиционным замужеством.

Мать Ситы демонстрирует знаки как раз такой благополучной женщины: часть ее волос окрашена ярко-красной краской, впервые наложенной ее мужем в качестве связывающих супружеских оков во время ритуала бракосочетания; на лбу у нее имеется цветное пятнышко; на руках — браслеты; на пальцы ног надеты кольца; ступни босых ног выкрашены красной краской. Среди ее молитв, которые она повторяла, кружа вокруг баньянового дерева, была просьба не остаться вдовой. В традиционных слоях индийского общества состояние вдовства, согласно поговорке, считается «уделом, который хуже смерти». Оно несет с собой не только болезненное лишение всех вышеперечисленных красочных, изобильных символов благополучия, но также и запрет на осуществле­ние основных физических потребностей и свобод. Однако главная при­чина, заставляющая женщин обращаться с подобными просьбами к Савитри, заключается в том, что вдовство — это прямое указание на неспособность женщины сохранить своего мужа. Какие-то ее упущения в исполнении своих религиозных обязанностей, супружеского долга или в уходе за мужем предопределили ему умереть раньше своей жены. Вдове приходится жить под гнетом двойных сожалений о том, что она не смогла уберечь своего мужа, и о том, что ее значительные силы никогда больше не будут направлены брачным ритуалом в безопасное русло и не принесут щедрых плодов. Но как бы там ни было, с семьей Матери Ситы все в порядке, равно как это было и с семьей Савитри, и ее вера в данное благополучие столь же сильна, как и у ее мифологической покровительницы много веков назад.

Мы рассмотрели особый вид женской ритуальной деятельности в индуизме — небольшие паломничества, путешествия, предпринимаемые в одиночку хранительницей семейного очага. Вообще паломничества, даже еще более короткие — к местным точкам с их особыми мифами, легендами и священнодействиями, представляют собой весьма нагляд­ный пример соблюдения религиозных предписаний. Паломничество включает в себя путешествия к священному месту и обратно, служащие обрамлением действий, совершаемых там. Но подобный день из жизни индусской женщины или индусского мужчины включает в себя и большое количество других ритуальных элементов, которые легко могли бы избежать взгляда постороннего наблюдателя, если бы не различные словесные и молчаливые свидетельства, выдающие чувства благодарности, почтения, даже любви, сопровождающие такие повсе­дневные действия (кармы), как окунание в реку или переход через нее, поливание растения или дерева, приготовление пищи.

Например, подаяния нищим легко могут быть приняты за случайную реакцию на царящую кругом нищету, однако подобный взгляд упускает из виду некоторые особые аспекты индуизма. Подаяние, дана, будь это новый храм, подаренный богатым патроном своему городу, или случай­ное приношение остатков пищи муравьям, духам или другим «сущест­вам» в их наиболее общем и анонимном определении, всегда является ритуальным действием. Все пять ежедневно предписанных «жертвопри­ношений» включают в себя почтительное подаяние другим существам, а одно специально предназначено для других людей в качестве акта гостеприимства или пожертвования. И опять же в акте жертвоприно­шения или подаяния, каков бы ни был их размер или продолжитель­ность, жертвователь или даритель претерпевает изменение, а заслуга за совершенное деяние причисляется к общему списку деяний его дан­ного воплощения в этой жизни.

В этом смысле случайные нищие на железнодорожной платформе являлись всего лишь одной группой из большой аморфной компании ритуальных «получателей», на которую была направлена деятельность Матери Ситы в тот день, так же как и она, сознавая или не сознавая этого в процессе ритуальных будней, была «получательницей» заслуг и духовного продвижения. И приобретенные ею заслуги, разумеется, распространялись на всю ее семью, чье процветание было ее постоянной, лишенной эгоистического интереса обязанностью. Таким образом, эти нищие на равных правах присоединились к садху на берегу реки, к будущему жрецу под знаменитым деревом, к деревенским божествам, к домашним богам, получившим первые кусочки пищи, которую Мать Ситы приготовила уже в предрассветной темноте, и, разумеется, к деревьям, стоящим в святом месте у ее дома, и к реке Ганг, в которую она, читая про себя молитву, бросила монету, пока поезд проезжал по длинному железнодорожному мосту.

 

Регион, река и жизнь

 

Однажды на рассвете, когда земля еще была омыта росой, сидя здесь, я пересматривал свою жизнь и перебирал свои песни под звуки арфы. Я знаю, что эту арфу всей моей жизни мне придется когда-то оставить, но дрожание ее струн, наполняющее мне сердце, я унесу с собой.

Рабиндранат Тагор (1861-1941)

 

ПЕРЕМЕНЫ, произошедшие в Индии за сорок лет независимости, прошедших с 1947 г., могут поспорить в своей значимости с преды­дущими сорока веками ее истории. К примеру, быстрое распростра­нение телевидения в 1980-х годах способствовало возникновению особого, непосредственного и конкретного способа восприятия мира, столь характерного для видеоизображения, во многих удаленных районах субконтинен­та. Более доступный, чем автомобиль, более личностный, чем ра­дио, более многогран­ный, чем фантастиче­ский мир кино, един­ственный телевизион­ный приемник на всю деревню внезапно от­крывает этой малень­кой общине альтерна­тивные реальности и предоставляет ее чле­нам совершенно новые возможности. Жизнь крошечной деревни в штате Керала оказыва­ется связана визуально и, следовательно, реально с жизнью Бомбея и Дели или с жизнью сельских районов штатов Ассам и Мадхья-Прадеш.

 

Рис. 5. Восточное побережье Индии

 

Отдельный человек в рамках многоукладной индийской цивилиза­ции подвергается изменениям, которые принес с собой XX в., в разных аспектах своей жизни и в разной степени; большинству населения Индии удалось приспособиться к новым экономическим, политическим, социальным и религиозным реалиям, и многим людям пришлось выработать более или менее гибкую позицию по отноше­нию к полюсам традиционализма и нового, посттрадиционного об­раза жизни. Более пристальный взгляд на жизнь одного человека может принести определенную пользу в изучении различных аспектов сегодняшнего индуизма. Невозможно было бы отыскать в такой многоукладной стране с разнообразными культурными традициями, как Индия, «типичного» индуса. В некотором смысле история жизни, которую нам предстоит окинуть взглядом в этой главе, является нетипичной, особенно на протяжении последних своих двух десяти­летий. Однако корни этого человека вполне традиционны и характер­ны для его региона, а жизненный путь протекал вовсе не в стороне от его соплеменников из других регионов. М. В. Кришнайя¹⁰ выбран в герои этой главы благодаря своей способности открыто, вдумчиво и понятно рассказывать о собственной жизни и еще потому, что его жизнь в целом представляет — что нередко наблюдалось в течение долгой истории индуизма — сочетание сразу нескольких жизненных аспектов индусского общества.

Всю свою жизнь, за исключением одного года, Крищнайя провел на юго-восточном  побережье  Индии,  в штате Андхра-Прадеш,  где говорят на языке телугу; там он живет и сейчас. Родился Кришнайя в 1946 г. в деревне Доулешварам, которая стоит на левом берегу одной из величайших индийских рек, протянувшейся на девятьсот миль, — Годавари. Его семья принадлежала к голам, пастушьей касте из варны шудр; в кастовой иерархии этого региона голы занимают среднее положение. Подобно многим другим кастам, носящим профессиональ­ное название, голы в современной Индии овладевают самыми разнооб­разными специальностями помимо своей традиционной (рис. 5).

Главное место в детских воспоминаниях Кришнайи занимает широкая гладь реки, особо почитаемой жителями Доулешварама, около которого берет начало се сорокамильная дельта. Утренние омовения, церемонии на ее берегу, погружение в ее воды домашних и праздничных образов божеств — все это связывает человека с речными циклами, во время которых Годавари меняет свое лицо от жестокой необузданности в сезон дождей до кротости в период летней засухи. С вершины доулешварамского холма на реку смотрит храм Вишну (называемого здесь Джанарданой), чья огромная, разукрашен­ная резьбой, праздничная деревянная повозка хранится в сарае прямо напротив того дома, где жил Кришнайя, на другой стороне улицы. А дальше по этой же улице, почти прямо в центре деревни, стоит храм бога Шивы.

На окраине деревни, там, где начинаются засеянные поля, распо­ложено с полдюжины небольших святилищ богинь, защищающих от различных болезней, но ближе к дому Кришнайи находятся два более важных центра, посвященных женским божествам. Один из них — храм Анкаламмы, другой — святилище Мутьяламмы, на алтарях которых приносят в жертву цыплят. Мутьяламма является охраняю­щим божеством деревни и «сестрой» каждому ее жителю. В ее святилище, стоящем на квадратной основе, находятся дерево ним и многочисленные камни. Кришнайя помнит, что его родители говори­ли: «Мутьяламмы нет сейчас в святилище, поэтому мы [деревенская община] собираемся перенести ее сюда с того места, где живет ее мачеха». В честь Мутьяламмы в каждом доме на одной из внутренних стен имеется рисунок свежей куркумой, с помощью трех точек и двух полос изображающий богиню. А глиняный горшок, куда наливают воду, в которой ежедневно промывают рис, оставляют, чтобы его содержимое медленно перебраживало. Мать Кришнайи в их доме держала этот горшок на подстилке из листьев; он олицетворял присутствие в доме самой Мутьяламмы, являющееся залогом здоровья, благополучия и прохлады. Это присутствие значительно отличалось, вспоминает Кришнайя, от присутствия небольших изображений Лак-шми и Кришны, которым оказывалось поклонение на домашнем алтаре. Местный блюститель нравов, жрец обеих богинь, Анкаламмы и Мутьяламмы, становился одержим то одной из них, то другой, когда богиням угодно было высказать свой гнев жителям деревни. Криш­найя помнит страшную эпидемию оспы, разразившуюся, когда ему было десять или одиннадцать лет; умерли сотни человек, почти в каждом доме в то время оплакивали покойника.

«Мои родители, — говорит Кришнайя, — считались вишнуитами, в традиции Рамануджи. Но мы гораздо чаще ходили в храм Шивы, и нашим семейным жрецом был шиваит». Однако гораздо большее влия­ние по сравнению с храмовыми традициями на Кришнайю в детские годы  оказали  ритуалы,   совершаемые   его   матерью.   Кришнайя   был четвертым ребенком в семье, но первым, кто выжил, и поэтому он сохранял особо тесные отношения с матерью. Он помнит, как ходил вместе с ней вокруг «Крепости Тулси» — базиликового куста, посвя­щенного Вишну, пока она совершала свою ежедневную пуджу с помощью масляной лампы. Среди многих женских обрядов, называе­мых на языке телугу «ному», ему особенно запомнился один, в котором он участвовал вместе с матерью: они ходили от дома к дому по всей деревне, раздавая нут, замоченный в воде. «Не хочется ли тебе иметь сестренку?» — время от времени спрашивали его: ведь церемо­ния совершалась его матерью по обету, чтобы получить еще одного ребенка.

Кришнайя помнит также завораживающее «то, о чем знает каждый»: сведения, относящиеся, например, к различным предметам, висящим в дверных проемах, в воротах или на крыше дома и предназначенным для защиты от дурного глаза, или к читаемым мантрам, особенно посвящен­ным Анджане (Хануману), способным отпугнуть демонов, разгуливаю­щих в полночь и в полдень, а также ко всем благоприятным или неблагоприятным вещам, объявляемым таковыми с первого «взгляда», брошенного в самом начале дня или какого-нибудь важного предпри­ятия.

Кришнайя видел собственную фотографию, сделанную в возрасте шести месяцев в тот день, когда он прошел через ритуал прокалывания ушей и продевания в них колец. Однако первая из санскар, запомнив­шаяся ему, представляла собой обряд посвящения и бритья головы в возрасте пяти лет, в тот памятный день, когда вся семья отправилась в путешествие через широкую реку Годавари к храму господа Венкатешвары в «местечке Тирупати». Там Кришнайе обрили голову, а его одиннадца­тимесячный брат прошел через санскару первого кормления твердой пищей. Дома, в Доулешвараме, эти церемонии были повторены семейным жрецом, а немного времени спустя состоялся ритуал, означавший начало формального обучения Кришнайи. Школьный учитель и семейный жрец вдвоем пришли к нему домой, и Кришнайя сам внимательно наблю­дал, как жрец выложил слова молитвы, обращенной к Шиве, с помощью рисовых зерен, рассыпанных на широком медном подносе. Затем Кришнайя выучил стихи, посвященные Сарасвати, богине учения, после чего особая пуджа была совершена и для новой грифельной доски, на которой первым был написан слог «ОМ», а следом шел алфавит телугу, начиная с «А». В свою очередь Кришнайя сделал ритуальное подношение подарков жрецу и учителю, а также подарил новые грифельные доски и мел всем ученикам своего клас­са.

Значительная часть обучения Кришнайи прошла вне стен школы и его собственного дома. Рядом с ними жила вдова брахмана, ходившая с выбритой головой, и Кришнайя много времени проводил с ней. Его мать помогала ему перебраться через садовую стену, разделявшую их дома, и Кришнайя шел к вдове, которая называла его «Гопалам» и читала ему истории из «Рамаяны», «Махабхараты» и «Бхагавата-пураны». Криш­найе неоднократно строго-настрого запрещали прикасаться к ней, поскольку -она принадлежала к касте брахманов. От нее он узнал не только великие сказания о богах, демонах и героях, но также и сказания об известнейших индийских городах — Бенаресе, Калькутте, Пури. Время от времени она отправлялась в очередное паломничество в одно из этих таинственных мест, а вернувшись, рассказывала ему о сансаре, карме, мокше, об аде и рае и даже о буддистской доктрине Пустоты.

В дальнейшем Кришнайя вместе со своей семьей, увеличившейся еще на двух братьев и двух сестер, повидал храмы и города их региона, когда они все на повозке, запряженной лошадьми или волами, или на автобусе отправлялись на различные великие праздне­ства. После своего первого бритья головы Кришнайя повторил этот обряд еще более десяти раз в течение двадцати лет в связи с различными обетами,  школьными экзаменами и защитой дипломов.

Один раз он совершал его в храме Сатья Нараяны, что стоит на холме в Аннавараме, другой раз — в более крупном городе Тирупати, в храме Венкатешвары, самом богатом из всех индийских храмов, расположенном далеко на юге, на Семи Холмах. В двенадцать лет Кришнайя впервые выехал за пределы Андхра-Прадеш и на краткое время столкнулся с другим языком, тамильским, и с приводящим в смятение вихрем городской культуры в Мадрасе. За год до этого его мир уже начал расширяться, когда он приступил к изучению сразу двух чужих языков — хинди и английского. Кришнайя был первым, кто в их семье выучил английский. Еще будучи ребенком, ему доводилось слы­шать не только многочисленные диалекты языка телугу, но также и такие языки, как урду, ория, маратхи, тамильский, каннада, хинди и английский, однако, лишь начав путешествовать, он стал связывать языки с регионами, классами и уровнем образования. Кришнайя пробовал взяться и за санскрит, но был исключен из списка учеников. «Для тебя это будет слишком сложно», — сказал ему учитель. «Иными словами, — говорит Кришнайя, — я не был брахманом».

Одно время отец Кришнайи не мог работать, и семья находилась в очень тяжелом положении. Когда к ним пришел жрец и сообщил, что наступает третья годовщина со дня смерти их деда, которую необходимо почтить особым похоронным обрядом, стоившим десять рупий, в семье не было денег. Чтобы достать эту сумму, Кришнайя продал свои книги, что далось ему очень нелегко: для его двенадцатилетней души это было все равно, что продать богиню Сарасвати.

После окончания средней школы в Доулешвараме Кришнайя полу­чил минимальную стипендию для обучения в Государственном колледже искусств в Раджамандри, где он, следуя желанию своего отца, защитил ученую степень. Кроме того, он познакомился с образом жизни большого города. Курс математики показался ему слишком сложным, и на получение степени ушло несколько лет, с перерывами на работу в качестве государственного служащего в лес­ном районе центральной части Андхры, а затем в течение еще трех лет — в крупном городе Виджаявада. Его религиозная жизнь в продолже­ние всех этих лет, проведенных вне дома, была очень насыщенной, включая в себя многочисленные пуджи в храме Шивы или в древнем храме Дурги на вершине холма в Виджаяваде. Частью его ежедневной пуджи, совершаемой ранним утром, было поклонение наваграхам, или девяти планетам, включая Сурью, солнце; отдельно он почитал также Ганешу, Сарасвати и Лакшми. Он подарил своей матери литографию Венкатешвары, Господа Семи Холмов, которую она приобщила к семейному алтарю на кухне в Доулешвараме. Часто он присутствовал при религиозных диспутах, проводившихся в Виджаяваде в Матхе Рамакришны, и однажды попросил у заезжего свами (господина, брахмана)  из   Канчипурама  благословить  его  для  сдачи  очередного экзамена; получив требуемое, Кришнайя почувствовал прилив бодро­сти от того, что благодаря своей храбрости проник в ауру святого человека.

Поступив в Университет Андхры на факультет философии в возрасте двадцати пяти лет, он оказался по другую сторону широкой Годавари, на северном побережье Андхры, в городе Уолтаре. Денег у него хватало только на обучение, и поначалу он спал под дверью студенческого общежития. Временами в течение этого первого года, вероятно по причине вынужденного аскетизма, религиозная жизнь казалась ему особенно привлекательной. Кришнайя начал переосмыс­лять свой религиозный опыт и думать о «логике» индуизма. Он осознавал, что, отправляясь в храм, он делает это не столько ради обета (врата) или решения собственных проблем, сколько ради эстетического удовольствия и удовлетворения своих религиозных чувств, а также размышлял над тем, что рассказывала ему в детстве вдова брахмана об атмане и о важности поисков в первую очередь своей внутренней сущности, а не самоуслаждения.

Занимаясь в университете сразу индийской и западной философи­ей, он успешно освоил программу магистерской ступени и получил статус ученого-исследователя, став одновременно кандидатом на соис­кание степени доктора философии. Среди его близких друзей-студен­тов в университете были русские и американцы, и он жадно впитывал в себя их идеи, представления, языки — словом, все, что могло возбудить его любопытство. Русский стал его четвертым языком, и ему удалось получить сертификат русско-английского и англо-русско­го переводчика. Получив стипендию для работы в Национальной библиотеке Калькутты, он вынужден был на год уехать из Андхры и не только овладел пятым языком — бенгальским, но также подружил­ся с одной из своих однокурсниц, в результате чего в 1975 г. совершил довольно необычный для своего положения шаг — женился по собственному выбору. Этот союз состоялся вопреки бурным протес­там обеих заинтересованных сторон: хоть молодые и принадлежали к одной касте, происхождение из различных регионов страны казалось их родителям непреодолимым препятствием. Отец невесты отказался принимать участие в важном ритуале прощания с невестой, и его роль взяла на себя ее мать. «Бенгальцы думают, что мы какая-то другая раса, — презрительно усмехается Кришнайя, — низшая раса!»

Интенсивность его исследовательских занятий вкупе с определен­ной степенью самоосознания, приобретенной им в компании своих иностранных друзей, постепенно уменьшили его собственную религи­озную активность, и в течение ряда лет он перестал выполнять свои утренние обряды. Однако по мере того, как шли годы, а перспективы его будущей работы по-прежнему оставались неопределенными, он вернулся к утреннему ритуалу поклонения девяти планетам и начал, по совету одного из друзей, заниматься отнимающим много времени произнесением текстов Пуран, или джапа, посредством которого легендарный мудрец Маркандейя сумел победить смерть. Каждое утро в течение двух месяцев 1978 г. он выполнял это у себя дома, так как у него не было денег для совершения службы в храме. Однако священные стихи не принесли желаемого результата, и, несмотря на рождение дочери и расширение молодой семьи, частые ссоры между супругами лишь увеличили бремя забот, лежащих на плечах Кришнайи.

К 1980 г. положение Кришнайи стало особенно неустойчивым. Его научная работа была остановлена, в течение последних семи лет он не мог найти никакой работы, и на его попечении находились жена и дочь, о которых он должен был заботиться. Его мать была убеждена, что им может помочь астролог из его родной деревни, и она обратилась за советом к высокому костлявому брахману с обветшавшими санскритски­ми манускриптами и медным диском, на котором были вырезаны знаки зодиака. Кришнайя по почте получил большой пакет с гороско­пами: застой в делах, в соответствии с прогнозом астролога, был результатом длительного неблагоприятного влияния Сатурна и Марса, двух из девяти планет индуистской астрологической системы. После некоторого сопротивления Кришнайя уступил настойчивым просьбам матери совершить ритуальные приношения (дана) одному прослав­ленному брахману, о котором было известно, что он великий астро­лог. На поезде он добрался из Уолтара в Раджамандри, а оттуда на рикше (коляске, передвигаемой велосипедистом) — до своей деревни. Пуджа, совершенная семейным жрецом, была короткой: Кришнайя сел напротив брахмана, который принадлежал к особому типу людей, согласных за плату брать на себя неудачи других, и специально пришел для этого в их деревню. Под руководством семейного жреца Кришнайя передал этому брахману лежащие на медном подносе мешок с черным нутом, два железных гвоздя, семена сезама, хлопча­тобумажные нитки и немного неочищенного сахара, а вместе со всем этим — и невидимое, но опасное влияние Сатурна и Марса, от которого пришедший брахман в свою очередь должен был очиститься у себя дома с помощью специальных ритуалов.

Кришнайя не был склонен верить в эту церемонию, но он охотно признает, что сразу же после этого судьба стала к нему благосклоннее, равно как и к его брату, который приблизительно в то же время совершил подобный обряд, чтобы избавиться от неблагоприятного влияния планет Раху и Кету. В конце концов он закончил и защитил свою диссертацию, получив после этого должность на одной из кафедр философского факультета в своем университете. Это принесло финан­совую передышку семье и ослабило напряжение, царившее во взаимоотношениях супругов. Горизонты Кришнайи продолжали расширяться: в 1985 г. он был приглашен совершить зарубежную поездку, посетил Лондон, путешествовал по Соединенным Штатам, а затем вернулся в Уолтар, где занялся преподаванием и начал работать над собственной книгой. Размышляя над сороковым годом своей жизни, он задумыва­ется над постоянными переменами, все время происходившими с ним, — подобно тем, что тревожат глубины и поверхность реки Годавари, — хотя в общем его жизнь являет собой вполне видимую целостность, равную целостности великой реки.

Удалившись на определенное расстояние от Андхра-Прадеш и от населения Индии, можно разглядеть в деталях вышеописанной жизни многие черты современного индуизма, в том числе и наиболее трудноуло­вимые с первого взгляда. Хотя семья и само имя Кришнайи принадлежат к традиции вишнуитов, Шива и различные богини играют значительную роль в их верованиях и ритуальной практике. Подобное балансирование весьма типично для индуизма вообще. Системы верований являются персональными, гибкими, подвижными и подчиненными таким практи­ческим проявлениям религиозности, как обеты, обряды поклонения, молитвы, ритуалы жизненного цикла, празднества и паломничества. В то время как эти опорные элементы семейной и общинной жизни постоянно доминируют, их значение колеблется в соответствии с конкретным жизненным периодом и в зависимости от насущных потребностей данного периода.

Обзор жизненного опыта Кришнайи, вернее, в лучшем случае, его небольших фрагментов может быть поучительным и с другой точки зрения. Он демонстрирует несостоятельность дихотомии «классиче­ских» и «народных» традиций, иногда используемой в разговорах об индуизме. Жена брахмана, рассказывающая истории из санскритской «Рамаяны», и жрец из касты неприкасаемых, в которого вселяется богиня оспы, — оба представляют собой живое проявление индуист­ских традиций в одной и той же деревне и в равной степени являются важными компонентами религиозных взглядов одного и того же человека. Кришнайя, не являясь больше деревенским жителем, не будучи «крестьянином» в собственном смысле этого слова, легко чувствует себя в современной ему Индии, часто путешествует и хорошо знаком со всеми современными нововведениями и перемена­ми и все же хранит в памяти своего опыта эти и многие другие черты индуизма, впитанные им с детства. Рискнув вступить на путь, совер­шенно не знакомый его родителям, он тем не менее во многом был сформирован своим происхождением и, подобно огромному количе­ству своих соотечественников, должен вести образ жизни, одновре­менно совмещающий старый мир традиции, сразу и «классической» и «народной», и новый мир космополитической, опутанной сетью телевещания Индии.

32 Мировоззрение индуизма в различных измерениях

33 Ритуальная практика индуизма

34 Индуизм сегодня