Апостол Павел в Кесарии перед судом прокуратора Феликса (24 гл.)

«Воскресное чтение», 1873, ч. 2

Обвинение его иудеями. Ст. 1-9. В Кесарии Павла поместили в темнице ста­рого дворца Ирода Великого, занимаемого в то время правителем и но­сившего римское название «претории». Через пять дней после прибытия в Кесарию Павла явились к Феликсу иудеи, пришел и сам первосвящен­ник Анания в сопровождении членов Синедриона и некоторого ритора Тертулла, взятого для обвинения Павла. Начался суд. Тертулл, по прави­лам риторики, начал обвинительную речь льстивой похвалой Феликсу, с наглым бесстыдством хвалил распоряжения Феликса, говорил о счастье, каким наслаждались иудеи в его правление, об общественной благодар­ности и просил Феликса выслушать его с обыкновенной добротой. Затем он перешел к главному предмету своей речи — обвинению Павла, называл его язвою, нарушителем общественного спокойствия, основателем ереси назореев, возбудителем мятежа между единоверцами. Мы находим «сего человека язвою общества, возбудителем мятежа между иудеями, живущи­ми по вселенной, и представителем ереси назорейской» (24:5), или назаретской— (назореи — последователи Иисуса Назаретского). Перемена буквы «а» на «о» — простая игра слов, изменяющая значение слова Назареи (На­зореи — люди ничтожества). Таким образом, иудейский оратор хотел вы­ставить на вид преступление Павла, которое мог судить сам правитель, но ему хочется также настоять, чтобы он судился, или, вернее, был осуж­ден самими иудеями. «Он отважился, — прибавляет оратор, — осквернить храм, так что мы взяли его и хотели судить по нашему закону. Но тысяченачальник Лизий, пришедши, с великим насилием взял его из рук наших и послал к тебе» (6:7). Затем он передает о событии уже известном нам. Заключение речи, хотя и не высказанное определенно, ясно: Павел дол­жен быть предан суду Синедриона как осквернитель храма.

Защитительная речь его. Ст. 10-21. Не будь Павел римским граждани­ном, Феликс, вероятно, выдал бы его иудеям, радуясь, что так дешево мо­жет купить доброе мнение их о себе. Но право римского гражданина Пав­ла заставило его быть осторожнее и даже дозволить Павлу говорить в свою защиту. По знаку Феликса Павел начал говорить. Сначала он высказал удо­вольствие, что судится таким человеком, который так долго управляет страной. В этих словах нельзя видеть лести Феликсу и его правосудию, на которое Павел, конечно, мало рассчитывал: он хотел сказать этим, что Феликс должен знать иудеев, особенно их старейшин, и понимать, на что они способны. Но он не высказывает этой мысли ясно, не желая пользо­ваться ненавистью Феликса, которому он отвечал на взаимную ненависть к нему иудеев, особенно Анании. Посему Павел в своей речи только защи­щается, говорит, что он пробыл в Иерусалиме только несколько дней и во все это время не вступал в споры ни во храме, ни в синагоге; признает, что он служит Богу отцов своих по учению отличному от иудейского, а это учение они называют ересью, но служит так по учению написанному в законе и пророках, веруя в воскресение. Чаяние воскресения руково­дит всей его жизнью и действиями. Давно он не был в Иерусалиме и те­перь пришел туда, чтобы доставить братьям милостыню, собранную в других странах, и вошел в храм только для исполнения формальностей своего обета. Там асийские иудеи узнали его и схватили. Синедрион не может обвинить его ни в каком преступлении, и он судится за то только, что учит о воскресении мертвых.

Беседы Павла с Феликсом и Друзиллою. Ст. 22-27. Не показывая, опровер­гали ли иудеи Павла, историк говорит только, что Феликс отложил дело их до другого раза. Дальнейшие слова его часто были предметом преврат­ных толкований. Их влагали в уста Феликса, заставляя его говорить, что он хочет рассмотреть их дело и обстоятельно узнать о сем учении (хрис­тианском). Но эти слова, указывающие, по-видимому, на благородные по­буждения правителя, имеют совсем другой смысл. Нет ничего невероят­ного, что порочный правитель, понимая, что дело идет о христианском учении, отложил спор с целью извлечь материальную выгоду от служите­лей религии. Эту мысль подтверждают и частые беседы его с Павлом, у которого он просил денег, зная, что он принес в Иерусалим милостыню (Деян. 24:26).

Историк сообщает подробности первой из его бесед, на которой при­сутствовала и жена правителя, Друзилла, иудеянка по происхождению. Феликс отправился к Павлу и слушал его о «вере во Христа Иисуса» (24). Ни из чего не видно, чтобы вопрос об учении предложен был правителем по чему-либо другому, кроме любопытства. Но Павел, по обычаю, дошел в своей речи до заключений своей речи, действующих всегда очень сильно на людей даже гораздо лучших, чем Феликс и Друзилла. Феликс «слушал его о вере во Христа», но когда Павел начал говорить о правде, воздержа­нии и о будущем суде, о справедливом воздаянии неправедному и жестоко­му деспоту, о воздержании в жестокости и о последнем суде над человеком искавшем в эпикурейских отрицаниях защиты против богов — тогда Фе­ликс пришел в страх и сказал: «Теперь пойди, а когда найду время, позову тебя» (25). Вероятно, Павел не надеялся на исполнение обещания вторич­ной беседы. А между тем они повторялись не один раз. Неизвестно, о чем говорилось на них, но знаем, что они не сделали правителя справедливее в управлении и не смягчили его нрава — он забыл учение о будущем суде, произведшее в его душе минутный страх. Даже в отношении к Павлу он был по-прежнему жесток, самолюбив, жаден. Зная его невинность, он, од­нако, продолжал держать его в темнице из угождения иудеям и для смягче­ния их гнева. Отправляясь через два года в Рим, куда он вызван был импе­ратором вследствие жалоб на него иудеев, он все-таки оставил Павла в тем­нице, чтобы хотя немного расположить тем к себе иудеев. Только деньги могли освободить Павла от таких расчетов самолюбия. «Он надеялся, — говорят Деяния ап., — что Павел даст ему денег, чтобы отпустил его» (26). Впрочем, Феликс несколько смягчил положение апостола, приказав «не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему» (23). Автор Деяний, хотя и был одним из близких его, не говорит, однако же, решительно ничего об отношениях к ним Павла в продолжение двухлетнего плена. Да и сам Павел в посланиях, говоря о своем плене в Кесарии, не отличает его от римского плена, так что нельзя сказать ничего достоверного об его первом периоде. А между тем мысль невольно напрашивается на вопросы касательно образа мыслей и заня­тий апостола в Кесарии. Для удовлетворения пытливости мысли можно заметить, что постоянный образ мысли его и без того известен нам; что же касается его занятий, то Павел, конечно, употреблял на свое дело все оставшиеся ему средства. Он мог через своих друзей получать известия из всех церквей, мог через друзей же сноситься с ними; кроме того, он пользовался здесь, как и в Риме, свободою переписываться с церквами.

 

Святой Павел и Феликс

Фаррар. «Жизнь и труды апостола Павла», т. 2

Римский судья, к которому узник посылался с одобрительным письмом, обязан был, если возможно, окончить следствие не далее как в три дня. Феликс послал гонца в Иерусалим, назначив срок прихода для обвините­лей, и так как на прибытие надо было употребить около двух дней, то св. Павел приведен был в суд на пятый день своего приезда в Кесарию. Ми­нутная благосклонность к св. Павлу, которой, вероятно, в это время сами фарисеи устыдились, перешла в единодушную ненависть: старейшины той и другой партии тесно сплотились между собою для его обвинения. Им сопутствовал сам Анания, желавший, вероятно, отомстить за свое оскор­бление, нанесенное ему придачей названия «подбеленной стены». Надо думать, что для таких высокопоставленных личностей очень неприятно было предпринимать утомительное путешествие почти в 100 верст из ре­лигиозной в политическую столицу Иудеи с целью убедить собаку-языч­ника к низложению вероотступника, уклонившегося от их суда. Но члены Синедриона, глубоко огорченные неудачей, не хотели, чтобы направлен­ный ими против оскорбителя камень не достиг предназначенной цели.

Они хотели во что бы то ни стало добиться выдачи им их жертвы и, считая себя малоискусными как в языке греческом и латинском, так равно и в порядках римского судоговорения, выдали доверенность на ведение дела провинциальному ритору по имени Тертулл. Во всяком случае все сде­лано было с соблюдением должной формальности. Прежде всего изложе­на была их жалоба, при принесении которой узник помещен был так, что­бы мог выслушать ее, и потом, если может, представить свои опроверже­ния. Тертулл был, по-видимому, практикующий адвокат, и св. Лука верно сохранил очерк его изворотливой обвинительной речи. Соблюдая поли­тическую вежливость, он начал с изложения многих похвал Феликсу с це­лью задобривания. Указав на прежнее усмирение Феликсом разбойников и на подавление последнего восстания, поднятого лже-мессией, Тертулл стал в ловких выражениях уверять прокуратора в общей и постоянной бла­годарности иудеев за предоставленный им мир и за множество реформ придуманных его мудростью — тогда как на деле Феликс был постоянно всеми ненавидим, и хотя действительно ему удалось разбить разбойничьи шайки, но в первые времена своей прокуратуры он явным образом покро­вительствовал им и даже участвовал в дележе их добычи. В дополнение к своей лести Тертулл высказал, что, не желая много утруждать прокурато­ра, он будет говорить кратко и просить его выслушать «со свойственным ему снисхождением». Он представляет три обвинительных пункта: во-пер­вых, старейшины признают апостола язвой общества, поднимающей мя­тежи между иудеями живущими по вселенной; во-вторых, представителем назорейской ереси и, в-третьих, осквернителем храма. На этом основании они взяли его и намеревались судить по их закону. «Но тысяченачальник Лизий, пришедши, с великим насилием взял его из рук наших и послал тебе, повелев и нам, обвинителям его, идти к тебе». Через Лизия он, про­куратор, может удостовериться в истине этих обвинений. Когда оратор кончил речь, иудеи, как свидетели-очевидцы, один за другим подтвердили обвинение, сказав, что все сказанное Тертуллом совершенная правда.

Тогда прокуратор, будучи предупрежден письмом Лизия, что тут кро­ются иудейские дрязги относительно исполнения законных мелочей, дал узнику знак, что он может давать возражения. В самом начале речи св. Павел кратко заметил, что он свободнее будет защищаться перед Фелик­сом, зная, что он многие годы справедливо судит народ иудейский. И так как ты близко знаком с обычаями этого народа, то легко можешь удосто­вериться, «что не более двенадцати дней тому, как я пришел в Иерусалим для поклонения, а не для возмущения. Ни в святилище, ни в синагогах, ни по городу они не находили меня с кем-либо спорящим или производящим народное восстание и не могут доказать того, в чем меня обвиняют». Он признается, что держится иного учения, которое иудеи называют ересью, но это учение в главных основаниях совершенно одинаково с тем, кото­рое сами обвинители исповедают. Ибо он действительно служит Богу от­цов его, верит всему написанному в законе и пророках, имеет надежду, что будет воскресение мертвых, праведных и неправедных, чего и сами они ожидают, поэтому и сам подвизается всегда иметь непорочную совесть пред Богом и людьми. Пять лет не был он в Иерусалиме и пришел туда, чтобы доставить милостыню своему народу и приношения. Они нашли его в храме, когда он приносил, по закону, очистительную жертву совер­шенно спокойно, не с народом и не с шумом. За смуту, которая была про­изведена при этом случае, он не может быть ответчиком. Ее начали неко­торые из «асийских иудеев», которых и надо было выставить на суд и ко­торых отсутствие здесь служит доказательством ничтожности возводимых на него обвинений. Но если невозможно вызвать на суд этих последних, то пусть сами обвинители «скажут, какую нашли они в нем неправду, когда он стоял пред Синедрионом» — разве только то одно слово, которое гром­ко произнес он, что за учение о воскресении мертвых он ныне судим ими.

Надо было покончить дело. Представленные апостолом факты явно противоречили обвинению. Определение разности учений, содержимых им и иудеями, не было предусмотрено римскими законами. Апостол не обязан был ни доказывать, в чем состояло христианское (назорейское) учение, ни оправдываться в том, что принадлежал к нему, ибо в это время христианство не было объявлено недозволенной религией. Феликсу из­вестно было это гораздо больше, чем предполагали иудеи со своим адво­катом. Поэтому он не предал св. Павла на суд Синедриона, который мог быть опасен и несправедлив, но, не желая возбудить против себя нена­висть высокопоставленных личностей, отложил дело за отсутствием Лизия как свидетеля, обещая тотчас же решить по прибытии последнего в Кесарию. Апостола оставил он под стражей, но дал особую инструкцию сотнику стеречь, но не стеснять Павла и «не запрещать никому из его близ­ких служить ему или приходить к нему». Вероятно, св. Лука и Аристарх воспользовались этим дозволением, и нет никакого сомнения, что тяже­лое продолжительное время заключения св. Павла сокращалось беседа­ми со св. Филиппом и другими христианами из Кесарийской общины, глу­боко чтившей великого апостола.

По возвращении в Кесарию вместе со своей женой Друзиллой, наме­реваясь, по-видимому, удовлетворить ее любопытство и предоставить по­слушать личность, странная история и чудесные силы которой получили громадную известность, Феликс еще раз призвал Павла и приказал ему изложить его верования. Св. Павел воспользовался этим случаем как истинный апостол. Феликс был язычник, и притом его судья, и св. Павел не счел своей обязанностью разъяснять этому судье то, что было вне сферы его действования. Не напоминая ничего Феликсу о его браках и почитая в нем предержащую власть, апостол говорил о вере в Христа и при этом, исчисляя добродетели, коснулся учения о правде, о воздержании и о буду­щем суде как таких предметах, в знании которых наиболее всего нужда­лись слушавшие его супруги. Распутная Друзилла должна была краснеть, слушая о воздержании; хищный и несправедливый правитель не мог не почувствовать укоров совести, внимая проповеди о правде: для обоих дол­жно было показаться ужасающим извещение о страшном суде. Каковы бы ни были мысли Друзиллы, она скрыла их в своем сердце, а Феликс, не привыкши к подобным истинам, только встревожился. Он «пришел в страх», когда оглянулся назад на свое запятнанное и преступное прошед­шее. Он услышал сзади себя какие-то шаги, ему показалось, что под ним земля из тонкого льда. Он не мог скрыть в себе чувств ужаса, ни упреков пробудившейся совести и тотчас же прекратил дальнейшие речи. «Теперь пойди, — сказал он апостолу, — а когда найду время, позову тебя». Но и эти упреки совести не заглушили в нем мысль об интересе. Св. Павел произ­вел на него влияние, которое не могут не производить люди великие ду­хом, каков был апостол, и Феликс, пораженный поведением, умом и нравственной силой этого последнего, посылал за ним нередко для выслушания проповеди о христианских верованиях. Но это кажущееся вни­мание к религиозным предметам было похоже на то суеверие, которое делало его способным поддаваться обманам Симона волхва и исключало стремление получить взятку, в особенности когда ему стало известно, что св. Павел принес в Иерусалим значительные суммы. Поэтому он позабо­тился придумывать для дела постоянные задержки, не оставлявшие ника­кого сомнения о его истинных намерениях. Но св. Павел был невинен и не хотел ни получить свободу каким бы то ни было непозволительным способом, ни воспользоваться любовью кесарийцев, чтобы собрать с них деньги на выкуп, выплатить который сам не был в состоянии. Он не хо­тел примешивать к Божественным предначертаниям относительно сво­ей судьбы сомнительные человеческие средства и решился оставить без внимания намеки Феликса. Поэтому прошло два года, а он все еще томил­ся в заключении.

 

«Воскресное чтение», г. 34

О сем аз подвизаюся  непорочну совесть имети всегда пред Богом же и человеки (Деян. 24:16). Непорочная совесть, то есть совесть истинная, в основа­нии которой лежит чувство страха Божия и религии христианской, есть действительно неоцененное сокровище. Она служит самым лучшим руководителем на пути добродетели и исполняет сердце праведника такими радостями, которые выше всех радостей мира.

Совсем не так рассуждает об истинной совести грешник. Он боится суда ее, потому что за этим судом непременно следует осуждение для него. И в самом деле, истинная совесть говорит прямо, что справедливо и что не­справедливо. Она старается разоблачить те ложные добродетели, которы­ми мы хвалимся, и потому находится в непрестанной борьбе с нашим са­молюбием и нашей гордостью. В тех поступках, которые свет называет великодушными, совесть видит нередко одно самолюбие; дела любви, со­вершаемые из тщеславия, называет она суетностью; благочестие, которым испорченное сердце лицемерно хочет прикрыть себя, на суде ее есть лице­мерие. Перед лицом истинной совести часто является тот преступник, кто в глазах людей представляется добродетельным. Она не щадит никакого греха и при всяком случае напоминает нам о наших прошедших преступле­ниях, которые без ее напоминаний были бы, может быть, давно забыты.

Такой суд совести делается, наконец, тяжким и страшным для грешни­ка. Он хотел бы скрыться от этого внутреннего судьи, но скрыться нельзя, потому что совесть следит за самыми сокровенными движениями сердца и не оставляет нас ни на одно мгновение. Итак, грешнику остается одно средство — прибегнуть к искусству, которым можно было бы изменить или, по крайней мере, заглушить совесть. Для этого он начинает испытывать самую истину, старается исследовать, действительно ли то истина, не пред­рассудок ли то, что говорит совесть? Ищет предметов для сомнений и тьмою этих сомнений старается окружить себя так, чтобы сквозь эту тьму никаким образом не мог проникнуть свет истинный. Часто спрашивает об этих предметах других людей, но непременно хочет получить ответ такой, который был бы отличен от ответа совести. Решает в уме своем множество возражений и сомнений, но всегда клонит к тому, чтобы реше­ние их послужило в пользу страстей. Даже ищет наставлений, но только в душе требует другого наставления, нежели какое дает совесть.

Из такого исследования истины происходят все ложные правила. Ког­да мы придем к несчастному убеждению, что нами сделано все для испы­тания истины, тогда для нас нет больше ни о чем заботы. Тогда мы стара­емся убегать всех тех случаев, которые могут пробудить совесть и ожи­вить естественное чувство добра и зла. Тогда на пробуждение совести мы смотрим как на остаток неведения и совершаем преступления, не заме­чая того, что это преступления. Хладнокровно переходим от порока к пороку и мало-помалу так притупляем внутреннее чувство истины, нако­нец, что пием неправды яко же питие (Иов. 15:16). Словом, уподобляемся тому опасному больному, который, будучи близок к смерти, думает, что он начинает выздоравливать.

Ужели это можно назвать желанием знать истину? Не значит ли это противоречить истинному убеждению в справедливости и несправедли­вости? Не значит ли это ослеплять разум и попирать нравственный закон, начертанный Самим Богом в сердце человеческом? И чего можно ожи­дать от такого человека, для которого нет на земле ничего священного, кто хладнокровно противится действиям совести? Человеческое общество должно опасаться от его бессовестности самых чувствительных ударов для своего благосостояния, ибо к каким злодеяниям ни способен человек по­правший религию и истребивший в себе чувство нравственное?

Подобные люди обыкновенно говорят в свое оправдание: чтобы убе­диться в истине, надобно знать и то, что говорится против истины. Но это то же самое, как если бы кто хочет узнать добродетель, тот должен обращаться с порочными; или кто хочет избежать погибели, тот должен ближе подойти к змию готовому броситься на всякого. Не так рассуждали истинные любители мудрости: «Кто не старается избежать угрожающей опасности, — говорит блаженный Августин, — тот ищет своей погибели».

Помни же всегда, христианин, что ты самым рождением призван к свету истины, и дорожи этой незаслуженной милостью. Очищай свою со­весть от мертвых дел изучением Слова Божия и упражнением в христианс­ких добродетелях. И тогда она сделается для тебя послухом на небесех и сви­детелем в вышних.

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВЫ 25-26