Г-н Грановский на возражение мое, напечатанное в «Московском Листке», напечатал ответ в «Московских Ве­домостях».

Ответ его делится на две части: возражение на вводные рассуждения или мнения мои по вопросам историческим и возражение на главные спорные пункты*, а именно о движении бургундов с Майна на Рону и о нравственности франков.

Рассмотрим сначала первые.

Я сказал, что свидетельство Иорнанда об изгнании бургундов из области приэвксинской гепидами подтверж­дается Мамертином, современником самому происшест­вию, и привел слова Мамертина, где, по моему мнению, гепиды должны быть подразумеваемы под общим именем готфов. Г-н Грановский удивляется смелости моей догадки и думает, что при такой смелости всякий вопрос истори­ческий разрешался бы слишком легко. Посмотрим сви­детельства Иорнанда и Мамертина.

Мамертин, поздравляя Империю с раздором ее врагов, говорит: «Готфы совершенно уничтожают бургундов, за бургундов вступаются алеманны; между тем тервинги ((То есть древляне, прозвище вест-готфов, которое они приняли от древлян, у которых они тогда барствовали, как ост-готфы приняли имя гриутунгов (т. е. полян) от полян приднепровских.)), другая часть готфов, ((Другая часть готфов: следовательно, прежде не о всех готфах речь, также не о вест-готфах, которые отделены самим писателем, и не о далеких ост-готфах. Явно, что речь была о гепидах.)) с помощью дружины тайфасов нападают на вандалов и гепидов". Иорнанд, рассказывая о подвигах готфов, говорит: «Фастида, царь гепидов, воз­буждая свой народ, расширил войной его грани, уничто­жил почти совершенно бургундов и покорил немало дру­гих племен; потом, несправедливо оскорбляя готфов, на­рушил союз единокровности». Далее находим, что гепиды просили у готфов земли и вызвали их на бой, вследствие чего и были побеждены царем Остроготою (очевидно, вымышленным), под властью которого были и вест-готфы (тервинги).

Во-первых, оба рассказа принадлежат к одной и той же эпохе, сколько можно судить по сбивчивой хронологии Иорнанда. Во-вторых, оба свидетельствуют о гибели бур­гундов, вслед за которою произошли междоусобия в пле­мени готфеком. В-третьих, отдельные племена готфские называются общим именем готфов (смотри Иорнанда «О последовании времен»), а гепиды принадлежали к общему готфскому союзу и, по многим свидетельствам, считались сначала главою его. Это видно и из имени Гапта, родо­начальника готфов, и из того, что в преданиях Пруссии готфы  первоначально  являлись  под  предводительством гаптов. Сам Иорнанд, вообще предпочитающий вест- и ост-готфов гепидам, указывает на то же, говоря: «Остро-гота пошел на бой против гепидов, дабы они не слишком превозносились» (ne nimil judicarentur). Итак, мы видим, что готфы, т. е. гепиды, вест- и ост-готфы, составляли общий союз до той эпохи, когда гепиды, возгордясь своей победой, вздумали давать законы всему союзу, весьма еще твердому и священному, ибо мнимый царь готфов (Ост-рогота)  называет эту междоусобную  войну жестокою  и преступною. Где же сомнение, что под именем  готфов Мамертин понимает союз готфов под предводительством гепидов? Где же смелость в догадке? Разве только в том, что ученые немцы, Миллен, или Цейс, или Луден, или кто другой, не заметили тождества в свидетельствах Иор­нанда и Мамертина? В этой смелости я прошу извинения у ученых немцев, которые этого не заметили; впрочем, они   понимают   права   исторической   критики,   и   от   их беспристрастного суда я скорее бы ожидал похвалы, чем осуждения.

Далее г-н Грановский считает сомнительным проис­хождение имени Борнгольм от бургундов и в этом ссыла­ется на Цейса. Это сомнение, дело чистого произвола, вполне опровергается свидетельством Вульфстана. Описы­вая королю Альфреду путешествие свое по Балтийскому морю, совершенное в конце IX-го века, он говорит: «Спра­ва оставили мы Сконег и Фальстер, которые принадлежат Дании, а слева Бургенда-лонд» (то же, что Гольм), который управляется своим королем; потом далее... Готаланд. Это свидетельство не допускает никакого сомнения ((Можно предположить, что имя этих островных бургендов представ­ляет только случайное сходство с именем древнейших бургундов; по такое предположение опровергается именем Готаланд и явным парал­лелизмом островного мира с береговым. Вообще Цейс, важный по сбору материалов, очень слаб как критик. Таково мнение истинных ученых, каковы Миллер и Нейман*)).

Далее г-н Грановский находит, что очень трудно понять одно из доказательств, приведенных мною в пользу единоплеменности бургундов и готфов. «Принятие арианства бургундами, явление непонятное в Западной Европе, объ­ясняется только кровным сродством по закону, прекрасно изложенному нашим покойным Венелиным»,— сказал я, и, кажется, всякий, кто мало-мальски знаком с истори­ческою критикой, поймет, почему приятие арианства в Западной Европе, остававшейся в то время верною ни­кейскому исповеданию (явление, совершенно противоре­чащее всем другим явлениям обращения германцев в христианство на Западе), может быть объяснено только из племенного сродства бургундов с арианцами-готфами.

Вот все то, что в первой части ответа г-на Грановского подлежит ученому возражению: все остальное, о сагах, о моей статье в «Московском Сборнике»* и прочее, служит только украшением ответа и может быть оставлено без особого внимания.

Перейдем ко второй части, к главным спорным пун­ктам: о переходе бургундов с верховьев Майна на Рону и о нравственном достоинстве франков.

Г-н Грановский делает очевидную уступку мне насчет влияния гуннов на движение бургундов на запад, призна­вая косвенное влияние, но в то же время отличая его от влияния прямого. Я мог бы довольствоваться такою ус­тупкою, но за всем тем считаю ее весьма недостаточною. Переход бургундов с верховьев Майна к его устью нахо­дится, как я уже сказал, в явной зависимости от движения тюрингов, славян, свевов, байеров, ругиев и других дан­ников гуннских, которые в начале V-гo века мало-помалу захватывают всю среднюю и южную Германию, вытесняя старожилов. Неужели это явление косвенное? Поэтому большая часть монгольских завоеваний (и, между прочим, завоевание России) должны быть названы косвенными, так как вся передовая сила монголов состояла из их подручников, племен турецких (или тюркских). Такое мнение имело бы достоинство новости.

Но каково же мнение г-на Грановского о влиянии гуннов на переход бургундов от устьев Майна на берега Роны и даже Луары? Я сказал: «Гунны, гроза германского мира, налетели на бургундов (тогда еще живших на сред­нем Рейне и на устьях Майна) в 450-м или 451-м году и сокрушили их силу. С тех пор их нет уже ни на Майне, ни на среднем Рейне: они живут на берегах Роны как подручники Рима. Бежали ли они перед гуннами? Искали ли они убежища у римлян, к которым поступали в под­ручники?» Вопрос мой был положителен; посмотрим на ответ. Г-н Грановский говорит, что «мои слова не совсемверны, ибо бургундское царство пережило Западную Им­перию». Где же тут ответ или возражение? Положим, что употреблением глагола жить в настоящем времени я ввел г-на Грановского в ошибку, и он думает, что я считаю Западную Империю существующею до настоящего вре­мени, а бургундов ее подручниками: все-таки спрашиваю, где же ответ на вопрос о бегстве бургундов? Очевидно, влияние гуннов оказывается совершенно прямым, а ответ г-на Грановского разве только косвенным.

Перейдем  к  франкам. Я  привел  множество  свиде­тельств из писателей JV-гo и V-гo века о глубоком нрав­ственном разврате франков; многих свидетелей я назвал, прибавив, что мог бы еще привести много других. Я сказал, что эти свидетельства не внушены враждою, ибо в писателях римских и византийских находятся похвалы народам, гораздо более вредившим Империи, чем франки. Я сказал, что это также не пустые риторические фразы, ибо их истина подтверждается позднейшею историей. Что же отвечает г-н Грановский? Ему известны, говорит он, эти свидетельства и множество других,— но ему мои сви­детели не нравятся*. Один —гнусный и безнравственный ритор, другой — поэт, третий — компилятор (почему ком­пилятор не свидетель в деле, современном ему, не совсем ясно). Остается один Сальвиан, честный и добросовестный писатель: он мог бы решить вопрос, да, к несчастию, он осыпает упреками всех варваров и, следовательно, не мо­жет служить уликою против франков. Во-первых, один свидетель, как бы он ни был добросовестен, не может решить вопроса; во-вторых, тут опять нет никакого ответа на мои доказательства. Я цитовал не Вописка, не Евмения, не Сальвиана: я цитовал всех и их общее согласие в одном показании. Сальвиан бранит вандалов, но похвалы ванда­лам слышим от других современников, и даже от духо­венства африканского, много страдавшего от их фанати­ческого арианства. Сальвиан и другие не хвалят готфов, но сколько похвал тем же готфам у других писателей, сколько исторических свидетельств в их пользу; какие благородные личности украшают их летописи от Тевде-мира и Феодорика до Тотилы и Тело! Сальвиан бранит гуннов, которых он, вероятно, довольно плохо знал; но его свидетельство опровергается вполне византийцами, близко знавшими их. Г-н Грановский отрицает ли эти похвалы, или нашел похвалы франкам? И то и другое невозможно. Итак, важен не Сальвиан, не Клавдиан, не безыменный панегирист, а важно, как я говорил, общее молчание о каких-нибудь добродетелях франков; важно общее согласие в свидетельствах о их совершенной бессовестности и нрав­ственном разврате, важно согласие этих свидетельств с первыми веками их истории. Вот что имеет значение в глазах критики, вот что неопровержимо. Тут уже не по­могут ни перетасовывание чужих слов, ни сравнение про­тивника с трирским ритором, ни даже остроумная шутка о кондуитных списках народов*. Вопрос решается очень просто. Я должен еще заметить, что равнодушие и пре­небрежение к факту нравственному нисколько не доказы­вает особой строгости в критике фактов существенных: оно показывает только односторонность в суждении и ложное понимание истории; ибо явления жизни нравст­венной оставляют такие же глубокие следы, как и явления жизни политической.

Вообще о втором ответе г-на Грановского можно ска­зать, что в нем опять, как и в первом, не было никакого ответа, и я мог бы не возражать, но я должен был сказать несколько слов, потому что г-н Грановский, отступая с поля сражения, еще отстреливается, по обычаю парфян. Впрочем, отказываясь от дальнейшей борьбы, он обезору­живает противника**, и я отлагаю с истинною радостию оружие, неохотно поднятое мною для собственной обороны.

 

< ЗАМЕТКИ О «СЛОВЕ О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»>

После вступления Глава 1-я

Начало: «Тогда Игорь възре на светлое солнце...» Конец: «...ищучи себе чти, а князю славы».

Здесь изображаются: приход Игоря к р<еке> Дону, в среду 1-го мая; видение здесь небесного знамения; обра­щение к Бояну; как из разных городов собирается полк Игоря и на р<еке> Осколе, в четверг 2 мая, присоеди­няется к нему Всеволод, которого особенно поджидал Игорь.

..възре на светл<ое> с<олнце> и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты... Взглянул на солнце, а в солнце затмение.

Толкование затмения не на добро. Предчувствуя худо, Игорь выбирает из двух зол: «Лучше бы побиту быть, чем пленену». На деле же сбылось последнее.

Потяту: тятъ. Ц<ерковно>слав<янское>: TATN (ТЬNЖ), трепать, бить, тесать, рубить.

Братие — к князьям, дружино — к товарищам; но это обычный оборот у всех славян — дружина братская, сое­диненная братскою любовью.

А  всядем: сядем-ка.

Да позрим синего Дону — пустимся к Дону.

Спала князю ум похоти. Похоти, именит <ельный> падеж (как мати) — хотение. Два перевода: 1) хотение вспало князю на ум; 2) хотение завалило (запало, как это встретится и ниже) князю ум,—чем указывается на не­обдуманность предприятия. При этом нужно думать (с Ганкой), что это СПАЛА (ΠΑΤΝ, пну) —хотение стянуло князю ум, стеснило рассудок.

Жалость — искусити Дону великого — заступила ему знамение: желание побывать на Дону и подраться там с половцами загородило ему страх предвещания; не послу­шался он и знаменья небесного, побуждаемый желаньем попробовать Дону, побывать там.

Как выражено это желание? Хощу бо, рече и проч. Хочу с вами преломить копье (драться) на конце половецкого поля.

Либо пан, либо пропал —либо быть на Дону, либо умереть: хощу голову свою приложити (положить, прикло­нить), а любо испити шеломом Дону.

Теперь приходится, после решимости Игоря, воспевать самый поход; сознавая как бы недостаток собственных сил к тому, сочинитель призывает Бояна.

Боян — соловей старого времени. Соловей —как певец (вспомните рощи с заповедными птицами), старого вре­мени — мы уже знаем эту эпоху — от Владимира до начала XII века.

Эх, если бы ты воспел этот поход, эти полки! Ущеко-тал: пенье или щебетанье соловьев называется в «Слове о полку Игореве» щекот (от переборки звуков, щекочащих слух; см. ниже).

Плкы — идущие, самый поход.

Потому Боян призывается, что он б<ыл> очень силен гением, творчеством, потому-то он воспел бы настоящий поход так-то и так-то. Как же?

Славию — зват<ельный>, обращенный к Бояну.

Скача мыслию по древу, по роще; ср. выше: растека-шется мыслию по древу, по роще.

Слетая умом под облакы; ср. выше шизым орлом (летая) под облакы.

Новая черта для творчества Бояна: свивая славы оба полы сего времени — свивая славами (творит < ельный>) обе половины, обе стороны (пол) сего времени; слава разум <еется> здесь в вышепоказанном значении — пение эпоса в честь героев. Боян —певец старого времени; со­чинитель выражает желание, чтоб он воспел и настоящее время; тогда бы своим эпосом, славами, Боян свил (сплел, соединил) обе половины времени, прошлую и настоящую.

Рища в тропу Трояню чрез поля на горы; ср. выше: серым волком (рыскал Боян) по земле.

В тропу Трояню; тропа Троянова, ров или вал Троянов, via Trojani (у русских тамошних краев: змеевина), окоп, сделанный, вероятно, для военных пограничных целей легионами римскими, по преданию, Трояном Римским. Следы его заметно начинаются с Венгрии, близ Петерва-райдена (на Дунае, против нынешнего княжества Сербско­го); идут отселе до Железных Ворот (тур<ецкое> Демир-капу) на Дунае; далее к Оршове и от нее по Дунаю к Черноводам; отселе Дунай делает большой загиб, крюк, омывая Валахию, а вал Троянов пересекает угол и идет прямо через Валахию в Молдавию, пересекает реку Батнупри городке Кацшанах (южнее Бендер) и, проходя через всю Бессарабию, оканчивается у реки Дона.

Но какое же отношение Бояна к Трояну? И ниже выводится Троян. После поражения Игоря: «въстала обида (от половцев, победа) в силах Дажь-божа внука (в войсках русских), вступив девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на сине море (е; Азовском) у Дону плешучи». По нашему, это отношение просто: Боян при­зывается воспеть поход Игоря, который шел к Дону, к тропе Трояновой; борьба б<ыла> с половцами, а по­ловцы разлеглись по земле Трояновой, доходя до моря и Молдавии; Боян, кроме того, воспевал князей, подви­завшихся по левую сторону Днепра, с косогами и в Тмуторакани.

Здесь важно особ<енно> то, что существовали преда­ния о Трояне и воспоминались в народи < ом > творчестве. Так и еще в «Слове о полку Игореве» упоминаются и века Трояновы, седьмой век Троянов.

Слова эти вообще повели ко многим догадкам: так как век Троянов принадлежит наиболее краям Бессарабии, Молдавии и Валахии, заселенным издревле славянами болгарскими, и они-то имели здесь дело с поселенцами, рассаженными императ<ором> Трояном, т. е. волохами: то отсюда Венелин высказал мнение, что Боян, упомина­емый в «Слове о полку Игореве», есть не кто иной, как Баян, меньшой сын Симеона, царя болгарского, внук Бо­риса, крестившего свою землю*. По смерти Симеона сын его Петр получил царство; друг<ие> сыновья получили уделы; а младший Баян остался частным человеком; он, подобно отцу, занимался науками и словесностью, осо­бенно же поэзией и музыкой, и прослыл в народе колду­ном, превращавшим волков в людей и обратно; с этим согласно и изображение Бояна в «Слове о полку Игореве» как вещего, рыскавшего серым волком по земли; старое время его — время первой образованности у болгар, древ­ним русским хорошо известное; он и соловей старого времени. Но этому мнению Венелина решительно проти­воречит то, что Баян Болгарский жил в X веке, а воспе­ваемый в «Слове о полку Игореве» изображается в Х1-м как современник и певец Ярослава, Мстислава, Романа, Всеслава.

Но разбираемые выражения: тропу Трояню, на земле Трояню и проч.— вызвали собою еще новое оригинальное мнение. Оно принадлежит князю П. П. Вяземскому (сыну Петра Андреевича) и высказано в двух статьях в «Времен­нике». Вот его сущность и выводы.

Выражения «Слова о полку Игореве» во многом сходны с древненемецким и особенно греческим эпосом. Упоминаемые трудные повести, взятые сочинителем за образец, суть именно такие эпические сказания. Самое древнейшее такое сказание б<ыло> известно славянам о разрушении Трои: оно известно в переводе, сделанном уже при Симеоне Болгарском в X веке; это собственно переделка, распрост­ранение, на основании (...); <в предани>ях средневеко­вых народов б<ыли> известны подобные переделки. В них Гомер обозначается нарицат<ельным> именем поэта, певца, стихотворца. То же самое,— гов<орит> Вяз<емский>,— значит у нас Боян и Баян. Баян, от баять, по разным слав<янским> нареч<иям> чародей, рассказ­чик, певец (слова бой и бай он находит сродными, как вой — крик и вой — воин; у Гомера βοή — крик и схватка; βοην αγαθός — доблесть в схватке). Потому Боян — Гомер. Так в нашей народн< ой > сказке говорится между прочим: «Ай ты черный кот Баюн! Проснися, пробудися да и спой песенку; как и ту ли песенку, что поют на Окиян-море, на зеленых островах, про молоду княжну Елену Ивановну». А известно, что на островах на Черн<ом> и Азовск<ом> море воспевались после Гомера Елена, Ахилл. Для устра­нения несообразностей Вяз<емский> гов<орит>, что во Вступлении «Слова о полку Игореве» за упоминанием Бояна стоят песни Ярославу, Мстиславу и прочим как создавшиеся по образцу Гомерову; слова: «Тому (Всеславу) вещий Боян и пръвое припевку смыслный рече»,— значат, что гомеровск<ое> изречение, сказанное давно, приме­нялось к Всеславу и проч<им>. Далее, по свидетельству греч<еских> писателей, жители Приднепровья и берегов Черного моря пели гомеровск<ие> песни и имели много преданий о Трое, Троян <ском> походе. Как у за­пад <ных> средневековых народов б<ыла> по этому предмету большая литература, так еще более у греков в Византии, что переводилась и на слав<янский> язык: прозаич<еские> истории, комментарии, выписки. Перво­учитель слав<ян>, Кирилл, изучал Гомера; переводивши­еся у нас Св<ятые> отцы также упоминали Гомера; переводчик одного папского послания в посвящении Ни­колаю Святоше (в XII веке) упоминает Гомера; в Ипат<ьевской> летописи XIII в. он также упоминается (см. выше). Свойства, приписанные Бояну, находит Вя-зем<ский> в эпитетах Гомера, приданных ему от писа­телей. Замечательно в Еврипидовой трагедии «Елена» об­ращение хора к Гомеру, где последний (подобно обраще­нию в «Слове о полку Игореве» к Бояну) называется соловьем, живущим в сенях рощей, голосистым, призывается как помощник для воспевавния трудов (ср.: трудных повестий, πάγους) Елены и троянцев. Выражение: свивая славы оба полы сего времени — указывает на соединение сочинителем гомерическ<их> сказаний с современными; сочинитель, гов<орит> Вяз<емский>, связывает и в про­исхождении троянцев с русскими; так, рища в тропу Тро-яню (гр. τροπή) — переход, возврат троянцев, а по преда­нию троянцы выселились на берега Адриатич<еского> моря, Дуная и Черн<ого> моря; как и многие народы, римляне и средневековые, вели свое происхождение от троянцев, так могли делать и мы; Илион — город солнца; илиады — троянцы, потомки, внуки солнца; так и русские называются в «Слове о полку Игореве» Дажъ-Божьими внуками, а Дажь-бог или Хорс, как доказано, есть бог солнца (санскр<итское> даг — гореть, откуда деготь). Да­лее, государи, напр., Юлий Кесарь, вели свой род от Энея, от троян: и в «Слове о полку Игореве»: «Пети было (Боян) песнь Игореви, того внуку» — выше упомянута тропа Тро-яня; потому — внуку Трояню, потомку троянцев (при этом заметим —Эней —Αινεα, славно: славяне,  венеты). Далее сам Бог именуется Велесов внук. Велес или Волос, как доказывается   ныне,   равен также  Хорсу   и   Дажь-богу, след<овательно> — солнцу; ήλιος по наречиям имело фор­му βеλιος, άβέλιος, ηελιος и др. А это есть Феб, Аполлон; Велес у нас именуется «скотьим Богом», так и у греков Аполлон—    νομήος,   пастырь,   изображавшийся   посреди стада. Но как Боян ведется от Велеса, так у греков, напр., в «Состязании Гомера и Гезиода», представлялась родо­словная Гомера от Аполлона. Выражение были вечи Трояни исправляет Вяз < емский > — сечи Трояни, битвы троянцев. Седьмой век Троянь считает Вяз < емский > какой-то вкрав­шейся ошибкой писца. Место «Въстала обида..и проч.» (см. выше) Вяз < емский > объясняет подробно троянской историей: дева —Елена; она принесла беду на землю Тро­яню;  она обида; лебедиными крылы — Елена  называется лебедокрылою по отцу Зевсу, превратившемуся в лебедя; на синем море у Дону — на Азовск<ом> и Черном, ибо, по  преданию,  она  после разорения Трои,  удалилась с Менелаем в Херсонес Таврический, а по смерти сделалась супругой Ахилла при устьях Дуная, по другим < преда­ниям >—Днепра (свадьбу их праздновали реки и боги, посещающие Понт и Меотийск<ое> море). Все это под­тверждает   Вяз < емский >   подобными   выражениями   об Елене из древн < их > писателей. Есть русские песни, где рассказывается, как сравнение, что погода унесла белую лебедь с родной стороны, а Елену Ивановну в чужой дом, где ей неласков прием и она тоскует; в помянутой сказке о Семи Симеонах передается, как Прекрасную Елену  заманили на корабль смотреть купеческие товары и похи­тили, отвезли по Окиян-морю, причем она также превра­щается в лебедь. Наконец, вдобавок, как опровержение того, что в «Слове о полку Игореве» не разумеется в показанных случаях император Trajanus, приводит Вяз < емский >, что везде писано о — Троян.

Как ни завлекательны все эти выводы, но мы никак не можем вполне склониться на их сторону. Ибо:

1.  Главное препятствие: невозможно растолковать, чтоб Боян не назывался современник<ом> и певцом Ярослава, Мстислава, Олега; точнейший буквальн<ый> смысл ме­ста говорит это.

2.  Припевка его могла быть применена к Всеславу, хотя бы он жил и в другое время; но когда мы убеждены, что Бояну б<ыли>  современны Ярослав, Мстислав, Роман, то должен быть современен и Всеслав.

3. Его генеалогия — Велесов внук,— согласны, одинако­ва с  гомерической,  но могла  быть взята у Гомера и применена к Бояну.

4.   Боян  м<ожет>   б<ыть>   нарицат<ельное>   имя, взятое с Гомера, но оно придано лицу историческому другому, или — иначе, певец XI в. назван Бояном, т. е. по преимуществу стихотворцем, по примеру Гомера.

5.  Сходство выражений и мест с Гомером показывает только, что или наши древние знали Гомера, пользовались его красками или, еще лучше, эпические выражения у всех древн < их > народов и <ндо>-европ< ейской > отрас­ли чрезвычайно сходны.

6.  Во всех приведенных случаях могла быть память о гомерич < еском > времени, но все это применимо к XI, к XII веку исторически: вступила девою, Дажъ-божа внука и т. п.

7.  Если кн<язь> Вяз < емский > вм<есто> Боян при­урочивает Баян, то, наоборот, легко Траян у нас перешло в Троян, как и по большей части а в о.

Мы остаемся пока в убеждении, что везде разумеется здесь Траян, римск<ий> император.*

Траян, один из лучших, наиболее славных рим<ских> императоров, царствовал с 96 по 117 г. по Р. X. Много б<ыло> блистательных его походов, много осталось па­мятников (напр., в Балканах вырыты Траяновы ворота). Особенно славны его победы над даками, народом фра-кийск<ого> племени, жившего по обе стороны Дуная в нынешней Трансильвании, Валахии (отчасти Венгрии), Болгарии, племени, в кот<ором> все разыскания указы­вают почти непременно славян, по крайности славяне, несомненно, составляли господство и большинство в этом смешанном племени (вероят<но>, с пелазгическими фракийск<ими> племенами). Вождем их б<ыл> Дацебал, Децебал, живший в нынешней Трансильвании. В 101 году Траян открыл действия блистательной победой и прину­дил даков купить мир в 103 г. Новая затем война, начав­шаяся в 105 г., кончилась в 106-м совершенным покоре­нием Дакии и обращением в римск<ую> провинцию. Были ли здесь прежде основания римск<их> погранич­ных легионов, только с этих пор они утвердились здесь прочно, оставив нам двоякого рода памятники:

1.   Вещественные  в  нынешн<ей>   придунайск<ой> Сербии, древле занятой болгарами, против Баната (венгерск<ого>) в округе Порецком, стоит Стен, утес, про­сеченный Траяном для перехода Дуная, с изображением Траянова лика, называемого ныне иконою, с остатком длинной лат<инской> надписи и следами моста, желез­ными крючьями: это так называемые Железные Ворота, Демир-Кацу. В этом же округе Траянов город Дер (откуда и имя Der-istrum, Der-istirum, Дристур, Доростол, Сили-стрия) со мног<очисленными> антиками, воротами, над­писью, водопроводами. Много и друг< их>  местечек и названий по Дунаю, напоминающих Траяна (напр., на­звания деревень). Так наз<ываемый>  Траянов вал или ров,   поворачивающий   от   Дуная   к   Пруту   после  Же­лез <ных>  Ворот, устроен, вероят<но>, также с целию военного, м<ожет>  б<ыть>, для защиты пограничных легионов. Римляне ли его насыпали или даки, славяне, м<ожет> б<ыть>, те и другие вместе—это была Украи­на, встреча лицом к лицу двух враждовавших племен, из коих одно напирало вперед, другое стремилось сдержать напор римск<им> искусством и могуществом.

2.  Наиболее важным памятником от Траяна остались римск<ие> поселения, утвержденные им здесь для обо­роны границ, вероят<но>, между валом и Дунаем, равно как по берегам последнего. Нашествием волохов или кель­тов в III в. славяне б<ыли> снова оттеснены от Дуная и подались назад. Но явившийся Аттила соединил с своими гуннами многочисленных славян в одни полчища, сделал сильный напор, прорвал римск<ие> границы, уничтожил легионы;   с   тех   пор   из   славян   одни   смешались   с римск<ими> поселенцами при Дунае, образовав нацию, известную впоследствии под именем волохов (имя кельтов б<ыло> гаэлах, галлы, измененные славянами во влах, вол ох; так как северн<ые> римск<ие> провинции давно заняли кельты, то по ним славяне прозвали волохами и всех итальянцев, римлян); другие прорвались за Дунай и начали свои вторжения в пределы образовавшейся Вос­точной Римск<ой> империи. Вследствие таких истори­ческих связей у славян образовалось и удержалось много

преданий и рассказов, связанных с именем Траяна: бол-гаре занимали места, им завоеванные и устроенные, вор­вавшиеся печенеги и половцы разрывали связи русских с славянами южными, болгарами; но Русь разбивала вар­варов и, напирая снова на юг, к Черному и Азовск<ому> морю, равно как к Дунаю, стремилась соединиться с соплеменными славянами болгарскими; уже Святослав снова проник сюда; последующ<ие> князья проникают до Тмутаракани и Берлада (впадающего в Прут); другие теснят половцев до Лукоморья, морского берега —Азов­ского и Черного; Русь Галицкая также идет, расширяясь, все южнее в Карпаты Трансильванские, Молдавию, Вала­хию.                                                                              

Мы сейчас увидим всю связь воспоминаний с Трая­ном, как она обозначена в «Слове о полку Игореве».

1.   Сочинитель выражает желание, чтоб Боян воспел поход Игоря, рища в тропу Трояню, т. е. изображая подвиг против половцев, занявших юг и в то время расположив­шихся не только до тропы Траяновой, но и в Молдавии, Валахии.

2.   После поражения Игоря  опять: въсшала   обида... вступила девою на землю Трояню. Воспоминание о бедст­виях, принесенных половцами на юг.

3.  Описывая жестокость битвы, сочинитель прибавля­ет: были вечи  (в Слове по местам ч употр<ебляется> вм<есто> ц и наоборот, напр., луце вм<есто> луче; т. е. это = веци, века) Трояки; минули лета Ярославля; были плъцы Олгови (т. е. время походов и битв Олега Святос­лавича)... Описав тяжелое время Олегово, сочинитель кон­чает: то было в ты (те) рати и в ты плъкы ( = таково б<ыло> время тех походов, таковы б<ыли> походы в то время), а сице и рати не слышано (т. е. а такой битвы, как ныне, и не слыхивано). Здесь нас останавливает, что историю делит сочинитель на периоды:

1-ый период: века Траяновы;

2-й: лета Ярославовы (время Ярослава Старого);

3-й: время полков или ратей Олега Святославича;

4-й: время сочинителя, время Игоря.

Способ делить историю по эпохам государей самый обыкновенный; его встречаем и у Нестора*, кот<орый>, начав от Адама, делит историю, между прочим, так: «От плененья (иерусалимского) до Александра (Маке­донск <ого> лет 318; а от Александра до Рождества Хри­стова лет 333, а от Хр< истова> Рожд<ества> до Костян-тина (Великого) лет 318; от Костян<тина> же до Михаила (Греческого) сего лет 542, а от первого лета Михаилова до первого лета Олгова, русского князя, лет 29» — и проч. Наконец: «А Ярослав княжи лет 40... а от смерти Ярославлидо смерти Святополчи лет 60». Теперь, если брались такие длинные периоды, притом по Александру Макед<онско-му>, Константину В<еликому> и Михаилу, важным для греков, и по примеру греч<еских> писателей, так что к истории греческ<ой> присоединялось наше летоисчисле­ние,— то кто мешал нашему сочинителю народному, вос­певавшему брань, взять в основу своего деления эпоху, ознаменованную именем Траяна, эпоху памятную, когда славяне, под именем даков или в связи с даками, претер­пели первое на историч<еской> памяти сильнейшее по­ражение? Это тем более возможно, что в истории у нас хранилась память о событии, близком ко времени Траяна: «Волхом бо нашедшем на Словени на Дунайские, седшем на них и насялящем им...» (Нестор)*.

Итак, сочинитель наш берет первою эпохою памятных сильных браней века Трояновы, когда мы, заодно с друг<ими> славянами, подвизались на юге, при Дунае. Считая от Траяна, он ведет века, названные по его имени, до времени браней русск< их > князей (включая сюда, можно думать, битвы с волохами-кельтами, действия с Аттилою, расселения наши на север и т. п.). Затем между русскими князьями берет тех, коих брани воспеты Бояном: время Ярослава (взятое <...>

ВОЗРАЖЕНИЯ НА СТАТЬЮ г. ГРАНОВСКОГО

ОТВЕТ г. ХОМЯКОВА НА ОТВЕТ г. ГРАНОВСКОГО

ПРЕДИСЛОВИЕ К «РУССКОЙ БЕСЕДЕ»