В эпоху внутреннего борения народов смешанных все стороны жизни духовной действуют в совокупности, еди­новременно или поочередно. Результаты борения должны быть разнообразны и непредвидимы. Одно племя, погло­щая другое почти без следа, в то же время может утратить часть своего характера и принять многие черты от унич­тоженной личности. Это тайная сделка, которой примеры нередки: смешение народов есть не что иное, как произ­ведение взаимных уступок и взаимных приобретений. Но хотя все эти явления кажутся определенными и доступ­ными наблюдательному взору, хотя они повинуются ка­ким-то законам ясным и формальным,—дух жизни про­никает все части великого целого, дух свободы человече­ской присутствует при каждом внутреннем движении об­щества, и потому труд критика, который бы вздумал разложить существующее на составные части, взятые це­ликом из прошедшего, был бы бесполезен и смешон. Мелочная кропотливость, гоняющаяся за всеми подроб­ностями, теряет из виду общий объем народных физио­номий и затемняет всякую истину историческую.

Ветренная самоуверенность кельта, гордое аристократ­ство германца и бытовая сухость римского характера сли­лись в одно в составе француза; но кто возьмется отделить каждое начало и проследить его в сложных явлениях общественной жизни Франции? Враг всякой власти фор­мальной и постоянной, француз не может жить без са­моизбранной власти, которая управляла бы его мыслями и наперед определяла, как ему думать и действовать. Ему нужен авторитет (autorite), кумир, которому он мог бы поклоняться, или оракул, который избавил бы от умст­венного труда*. Не трогайте Аристотелева учения, не то студенты Парижского университета** сожгут вас. После того не касайтесь имени Наполеона, не то вас закидает каменьями тот самый народ, который отрекся от него в 14-м году и бросил почти без боя в 15-м. И теперь не признавайте никакого положительного правила, никакого глубокого чувства, никакой святой истины: вы для фран­цуза будете un homme tres-fort (Достойный человек (франц.) ).

. Но попробуйте восстать против лиц, не признавайте величия того имени, которое написано на знамени какой-нибудь партии, француз взглянет на вас косо и отойдет: вы для него непонятны. Отсутствие всякой художественности, всякого поэтическо­го начала отличает француза от всех европейцев; сухость мысли, мертвая условность, поглотившая все лучшие стремления души, скудность фантазии, бесчувственность к стройному и прекрасному ясно свидетельствуют о вли­янии древнего Рима, совершеннейшего представителя ве­щественной силы, холодного расчета и положительной выгоды. Между тем способность к увлечению, безрассуд­ный порыв за всяким блеском, истинным или ложным, отнимают у Франции характер постоянства и величия, которым Рим запечатлел все свои дела и летописи своей славы. Много страдавшая, часто побежденная, долго раб­ствовавшая у пришельцев южных и восточных, Франция приобрела благородное сочувствие к страданиям других народов; но в то же время гордость завоевателя германца и самодовольное чванство кельта не позволяют ей ни изучить, ни понять ничего чужого. От этого ее сочувствие бессмысленно, непродолжительно и бесплодно. При всех недостатках, полученных в наследство от галла, римлянина и безнравственного франка, сила таких стихий не могла произвести целого ничтожного или незначительного для истории человечества. Франция занимает в ней место почетное и превосходит почти все другие страны мира разнообразием и многосторонностию своих стремлений. По этому самому невозможно ее разложить на составные начала; ибо, как я уже сказал, наслоение человеческих пород не повинуется законам механики, но производит личность новую и, следственно, новое свободное развитие духовной жизни. За всем тем, нельзя не заметить рази­тельной разницы между составными частями Франции. Юг и запад ее отличаются своим характером от востока и севера. Быт дикаря франка, быт замков и укрепленных гнезд насилия постоянно преобладает во всех областях по сю сторону Луары и Овернских гор, кроме самобытной Бретани. Сподвижники Хлодовига (Clovis) были, бесспор­но, самые отвратительные выходцы из лесов Германии: грабители, клятвопреступники, люди без души и без сер­дца, люди, заклейменные всею мерзостью разврата, люди со всеми пороками и почти без всяких добродетелей. Но железная воля германца, воспитанная и закаленная в по­стоянной борьбе с легионами Рима, не являлась ни в одном племени с такою энергиею, как во франках. Может быть, если бы царь вестготфов во время Хлодовига был не изнеженный сибарит, а муж силы и доблести, как Феодорик Великий (Дитрих), иная бы была участь про­винций галлийских. Готфы были борцы равносильные франкам; но после падения допиренейского царства вест­готфов, северные области должны были надолго управлять судьбою Франции и налагать на нее печать своего харак­тера. Так и было. Тот, кто прочел историю первой дина­стии*, свидетельства ее летописцев и показания современ­ных чужеземцев, признает истину характера, приписанно­го нами Меровингам и их дружинам. Тот, кто сколько-нибудь вгляделся в первые законы и первое устройство Франции, не мог не заметить преобладания дикой лично­сти, враждебной общежительности и городовому устрой­ству. В это время нет никаких данных, чтобы проследить внутреннюю жизнь западных областей между Луарою и Гаронною; для нас довольно современного наблюдения и свидетельств, разбросанных в записках разных эпох, чтобы понять, как кроткий и человеческий характер венедов, антов и других народов славянских смягчил свирепую власть франка и ввел тот патриархальный быт, в котором владелец-тиран сделался покровителем, раб сделался тру­жеником добровольным, и цепь любви связала правителей и подвластных. Вот объяснение Вандеи и характера, с которым она явилась во время революции. Но влияние западных областей на судьбу Франции было почти ни­чтожно. Юг, т.е. берега Роны и Средиземного моря и предгорие Пиренейское за Гаронною, один соперничествовал и противодействовал северному франку.

Кроме готфа тут является бургундец, племя, на которое мало обращали внимания писатели ученого Запада. Самое имя бургундцев требует пояснений и может навести на заключение новые. Это германец-горожанин, сочетание слов, непонятное в такое время, когда германцев-горожан мы нигде не встречаем. Действительно, турок или герма­нец или монгол-горожанин в древности точно такая же бессмыслица, как в наше время готтентот или красноко­жий-градостроитель. Это факт бесспорный, если есть хотя малейший смысл в истории, хотя искра правды в сказаниях римлян и греков об Европе, иранцев и китайцев об Азии. Между тем, мы уже видели пример турка, живущего в горах, и городах богатых и торговых, т.е. булгара-вла­стелина в земле волжских саклабов (славян), и разгадали эту простую загадку. Объяснение бургундского имени точ­но так же просто. Племя это, как известно, составлено из двух начал: из колонизированных германцев, которые во время общего волнения народов бросили свои невольные жилища и ворвались в южные области, и из отдельного поколения бургундцев, т.е. горожан, живших около Одера в Славянском поморье. Первые были пленники римских укрепленных лагерей при Рейне, другие были хозяева чужих, вендских городов на Балтийском береге, в земле, ими завоеванной, но земле искони славянской и торговой. Таким образом, исчезает мнимое противоречие между именем бургундцев и известными нравами германского племени. Стародавнее существование городов в поморье Прусском доказано многими древними свидетельствами и в особенности Птоломеем. Критики немецкие признали это существование; но, во-первых, не связали с ним имени бургундцев, хотя находят первобытное жилище их при устьях Одера; во-вторых, напали на несчастную мысль приписать строение торговых мест выселенцам из Галлии, кельтам привислянским. Я не спорю, что кельты были при Висле; думаю даже, что примесь кельтов дала отчасти ляхам неславянский характер теперешних поляков, их родовое чванство и неспособность к сочувствию с великою семьею их братьев, западных чехов и восточных руссов. Я думаю, что если бы поляки были чистые славяне, или, по крайней мере, без большой примеси кельтов, никогда бы Болеславы и их преемники* не стали вымаливать у германских императоров позволения губить и уничтожать своих единоплеменников лютичей, ободритов и поморян; никогда Польша не стала бы против общего славянского дела и изменою своею не решила в пользу германцев борьбы их с славянами в то время, когда уже более половины Германии было завоевано и когда Генрих II-й (прозванный Святым) умирал с горести, видя неизбежное падение империи перед восставшею силою славянства. Итак, я признаю присутствие кельтов в земле польской и приписываю ему многие особенности характера и на­речия польского (напр., легкомыслие и носовое произно­шение буквы н); но, во-первых, я не верю тому, чтобы эти кельты были выходцами Галлии, а полагаю, кажется, с большею вероятностью, что они были отсталыми семь­ями кимвров (кумри или киммериян), одноплеменников кельтам, жившим в мирной чересполосности с славянами; во-вторых, не могу предположить без ясных доказательств

градостроителя-кельта точно так же, как и германца. Мы знаем, что везде, где он жил без примеси, там он не заводился городами и совсем не думал о торговле. Это ясно видно из описания северной Галлии и Британии при Кесаре и после него. Все следы кельтов и все приметы их жительства на земле польской далеко от моря; а города, по которым германцы назвались бургундцами, были в самом поморье, где все отзывается чистым славянством и где всегда жил дух промышленности и торговли, от старины до наших дней. Более объяснений не нужно. Второе начало бургундского народа было составлено из германцев, завоевавших города Прусского, т.е. Славянско­го, поморья и увлеченных, в свою очередь, общим дви­жением северных дикарей, или изгнанных местью сла­вянскою в годину потока гуннского. Как бы то ни было, они вышли из своих временных жилищ измененными в жизни и в нравах. В их языке, на котором король назы­вался Гендинос и первосвященник Синист (едва ли не thanist, то же, что thane*), видны следы финского и кель­тского соседства, в их нравах и обычаях следы славянского быта. Искушение городской жизни подействовало на гру­бого германца; он пришел уже к берегам Рейна и Роны, готовый ко всему римскому и просвещенному. Общие же привычки и некоторое согласие в обычаях, почерпнутых от житья в лучших общественных формах, слили в одно целое выходцев из римских колоний и из торгового по­морья Прусского. Таким образом, на юге Франции соста­вилось противодействие северу: город вступил в борьбу с замком. Долго сила и могущство воли, отличавшие фран­ков, противились мирному завоеванию просвещения и общежителыюсти, которое медленно двигалось на север из земель бургундских и готфских, от Средиземного моря, Роны и Пиренеев. Между тем, предания римской старины, влияние местных выгод, а может быть и остатки древней торговли моринов и менапиез окружили уже устья Рейна богатыми торговыми городами. Наконец, мрак невежества, дикий аристократизм и быт феодальный уступили нача­лам просвещения и человечества,— Франция преобразова­лась, стихии перемешались и слились в одну общую деятельность. Любопытно было бы следить за таким дви­жением устройства и духа южного, распространяющегося по всему царству, за взаимными уступками стихий до окончательной победы просвещения; но замечательно, что она искажена безнравственностью первых завоевателей и что в то же время неоспоримая энергия их души отзы­вается в преобладании северных областей над южными, в политическом и правительственном смысле.Представляя таким образом почти неизбежное развитие общества, я в то же время упомянул о случайности, поста­вившей на престол франков свирепую силу Хлодовига и его детей и вручившей судьбу готфов не рикам Феодорика Великого, но изнеженным и развратным сибаритам. Тут нет противоречия. Гениальная душа Картезия (Descartes) была случайность; но развитие его мысли, перешедшей в идеа­лизм школ германских и в сенсуализм философии фран­цузской, не есть уже случайность, а строгий вывод из противоположного характера двух соседних стран. Так ми­рится свобода с логическою последовательностию, всякая же исключительность есть односторонность и ложь.

Вообще, гармонического развития искать в истории не должно. Народ растет как человек, подвигаясь не вдруг по всем направлениям духа, но находясь всегда под преоб­ладанием одного какого-нибудь начала, одной какой-ни­будь мысли. Однако же преобладание одной стороны не есть ни смерть, ни даже совершенное усыпление всех других. Все силы продолжают действовать незаметно на. быт общества, изменяя мало-помалу самое направление силы первенствующей временно. От этого-то и происходит весьма обыкновенное явление поочередности в умствен­ном или политическом стремлении народов и внезапное пробуждение таких начал, которые казались совершенно подавленными.

Мы видели в Англии намеки на это очередное действие сил; мы могли заметить то же самое в борьбе южной и северной Франции. Прибавим еще, что прежде революции, когда сосредоточенная власть государства уравнивала или скрывала тайное действие народных стихий, никто не мог угадать продолжающуюся борьбу галло-готфов и бургундцев против сильнейших франков. Пришла революция: власть прежняя, вековая исчезла; открылось поле страстям и энергиям забытым, и опять север франкский наступил ногою на бургундский и готфский юг, нагло сосредото­чивая все права, уничтожая и воздвигая престол, изменяя во благо или во зло правительственные формы, решая, наконец, судьбу государства не как сотрудник своих юж­ных братий в деле общем, но как их бесспорный владыка. Париж есть истинный представитель областей на севере Луары и Оверни и своевольный опекун всей государст­венной жизни. Точно так же, несмотря на упорную борьбу, южный Китай напрасно отстаивал свою самобытность и всегда был принужден уступить деятельной силе севера, принявшего на себя большую смесь завоевательных на­родов; но зато направление нравственное и отвлеченное в общежитии государственном, кажется, происходило из об­ластей на юг от Гоанго и своим благодетельным влиянием