Протестантизм отличается от православия и католичества тем, что из двух источников духовных знаний — Писания и Пре­дания — протестантизм признает только первый. Sola Scriptura. Только Писание. Этот лозунг протестантизма привлекателен лишь до тех пор, пока не задумаешься: а что же именно осталось за скобками этого sola. Что исключается этой формулой? Жить по Писанию — прекрасно. Но что уходит из поля зрения челове­ка, который читает только Евангелие? — Уходит Предание. В реальности это означает, что философский и религиозный круго­зор обычного убежденного протестанта значительно уже круга знаний убежденного православного: из церковной библиотеки он избирает одну Библию, объявляя все остальное ненужным умст­вованием. Августин и Златоуст явно оказываются обременитель­ным чтением, интересным только для историков. Православие — это библиотека; "евангелизм" — религия одной книги. Баптисты не видят смысла в Литургии — и значит, напрасно написаны хо­ры Чайковского и Рахманинова, и Гоголю надлежало бросить в печь не только второй том "Мертвых душ", но и рукопись своих "Размышлений о Божественной Литургии". Раз икона есть нечто иное, чем Евангелие, то из принципа Sola Scriptura неизбежно следует, что преп. Андрей Рублев не более чем идолопоклонник...

Поэтому позиция протестантов по отношению к православию оказывается культурно-нигилистической. Если даже Грецию га­зета "Протестант" называет "страной, закрытой для Евангелия" (это страну, на языке которой Евангелие было написано!), — то Россия тем более воспринимается американскими миссионерами как пустыня, в которой до их приезда если и было какое-то хри­стианство, то все сплошь зараженное "средневековыми искаже­ниями". "Мы, русские, — пишет современный проповедник бап­тизма П. И. Рогозин в своей книге, столь же невежественной, сколь и агрессивной, — принявшие христианство спустя девять веков после его основания, унаследовали его от Греции уже то­гда, когда христианство было сильно засорено, испытало на себе влияние различных государственных систем и пропиталось византийским язычеством. Приняв христианство не из первоисточ­ника, а как бы из вторых рук, мы приобщились ко всем его "го­товым" вековым наслоениям и заблуждениям"¹⁴⁹. Ну да, если сла­вяне приняли Евангелие из рук свв. Кирилла и Мефодия — это замаранные "вторые руки", а вот современные российские учени­ки Билли Грэма, несомненно, получили Евангелие из "первых рук". Элементарная логика приводит к неизбежному выводу о том, что в России со времен князя Владимира христиан вообще не было¹⁵⁰: ведь баптистская догматика запрещает крещение детей, а на Руси вот уже тысячу лет поколение за поколением в детстве проходили через крещальную купель. И вот оказывается, что Сергий Радонежский и Достоевский, Серафим Саровский и Па­вел Корин, священномученик патриарх Тихон и те, кого Ключев­ский назвал "добрые люди древней Руси" — все они не были христианами, ибо были крещены в детстве.

Баптистский историк Л. Корочкин в брошюре "Христианство и история" уже сказал, что Александр Невский не может счи­таться святым (в отличие, скажем, от любого баптиста) на том основании, что, защищая Русь от крестоносцев (это-то зачем на­до было делать?!), он убивал людей, а Василий Блаженный ни­какой не "юродивый Христа ради", а просто психически больной.

Со смертью последнего апостола умер последний христиа­нин. Нет, более строго: в ту минуту, когда последний из новоза­ветных авторов поставил точку в своем последнем послании, лю­ди вновь стали далеки от Бога. Бог ничего больше не мог сказать людям. И люди более никогда не могли сказать о своем сердце, о том, что в нем происходит во время его странствия к Богу, ничего сверх того, что было запечатано библейской обложкой. "Если кто прибавит слово к книге сей..".

Так мыслят протестанты. Протестантское и православное мировосприятие более, чем вопрос об иконах, разнит отношение к истории. Протестантизм — это внеисторическое мировоззрение. Из него уходит история людей, история Церкви. В истории ни­чего не копится, не происходит. Бог прекратил говорить с напи­санием последней новозаветной книги, а сами по себе люди ни к чему доброму не способны: "по своей природе человек является не только чадом зла, но еще и преступником и даже уголовни­ком"¹⁵¹. Святоотеческая традиция никогда не видела в человечестве сборище амнистированных уголовников и потому иначе относи­лась к плодам человеческого творчества: "Мы одни из всех тварей, кроме умной и логической сущности, имеем еще и чувственное. Чувственное же, соединенное с логосом, создает многообразие на­ук и искусств и постижений, создает умение возделывать (культивировать) поля, строить дома и вообще создавать из несу­ществующего (хотя и не из полного ничего — ибо это может лишь Бог). И это все дано людям. Ничего подобного никогда не бывает у ангелов", — говорил св. Григорий Палама¹⁵². И в самом деле ангел — это ведь вестник. От почтальона не ждут, чтобы он творчески переиначивал порученную ему телеграмму, потому еще за тысячу лет до Паламы св. Иоанн Златоуст подтверждал: "не ангельское дело творить"¹⁵³. И, напротив, — "Бог соделал человека участником в творчестве", — пишет преп. Ефрем Сирин¹⁵⁴. Поэтому и возможно Предание: Бог способен творить за пределами Библии, а человек способен не только ко греху, но и к сотрудничеству с благодатью.

Отсюда исходит различие протестантского и православного отношений к Преданию. В перспективе протестантского богосло­вия, отрицающего Предание и созидательный смысл церковной истории, трудно объяснить, зачем в Библию включена книга Деяний. Зачем рассказы о жизни и проповеди Спасителя допол­нены первой церковной хроникой? Зачем рассказывать о по­ступках людей, если уже сказано о том, что совершил Единст­венный Посредник?

Библия исторична. Это история народа, а не жизнеописание Моисея. Этого-то исторического дыхания и доверия к действию Бога в истории людей и лишен протестантизм. В своем истори­ческом антицерковном нигилизме он утверждает — незачем всматриваться в дыхание Духа в людях, давайте изучать только слово Бога и не будем интересоваться тем, как люди слышали это Божие слово. Но слово Божие обращено все-таки именно к человекам...

История человечества готовилась к приятию Евангелия, и в истории же, в людях всходили и продолжают всходить те дары, ради которых Евангелие было дано. Анти-исторический ниги­лизм протестантов может быть принят только при одном допу­щении: если считать, что Писание — это метеор, лишь в одно мгновение пронесшийся по земному небу. Из надысторической выси однажды ворвался к нам вихрь Откровения, оставил следы, закрепленные новозаветными текстами, и вновь воспарил в заис-торические и зачеловеческие дали. Людям осталось только одно: изучение тех знаков, что остались от Посещения. Огонь вырвал­ся наружу, опалил, выплавил скалы, оставил на них странные потеки и спрятался. Метеорит давно окончил свой полет. Еван­гельский огонь погас. Христос ушел, а вместо Себя оставил только книгу. Всё, что мы знаем о Христе и о Боге — "геологам" известно лишь из книжки. Из Евангелия. Геологи-теологи могут изучать рассказы апостолов о том, как Бог изменил их сердца. Но больше ничьим свидетельствам о том же самом Огне они не верят. Остальные люди не всегда правильно (с точки зрения по­следней гео(тео)логической комиссии) понимали значение заве­щанных нам слов. Геологи, не имея личного опыта соприкосно­вения с тем огнем, изучают эту метеоритную воронку, эти стран­ные потеки на древних скальных породах, и по особенностям той или иной необычно оплавленной скалы строят свои предполо­жения о том, что же это был за огонь и откуда он мог придти. Евангелие — лишь объект для изучения; это пассивный матери­ал, пассивный текст, который лежит и ждет умного и понятливо­го читателя (оно столетиями ждало своих баптистских и адвен­тистских толкователей, терпеливо снося насилия со стороны православных и католиков).

А что, если Евангелие само живет? Если оно активно? Что, если оно не ждет читателя, а само создает его? Что, если "благодать Твоя, Господи, ходит в след безумных и заблудших и взывает к немудрым: не объюродевайте во грехах ваших"?¹⁵⁵. А вдруг Христос действительно посреди нас и продолжал в третьем веке, в девятом или девятнадцатом творить дела не меньшие, чем в веке первом? "Бог не в храмах рукотворенных живет", — и именно поэтому православие не считает, что Дух Святой оказал­ся замкнут в стенах сионской горницы, что дар Пятидесятницы недоступен никому, кроме тех, кому посчастливилось находиться в том доме в тот час. Но если "Христос вчера и сегодня и во веки Тот же" (Евр. 13, 8) и если Дух действует не только в сионской горнице, то, значит, и в других людях, не только в апостолах, могли проявить себя дары Духа.

С точки зрения православия книга Деяний тем и драгоценна, что она подтверждает: обетование Христа ("Я с вами... Дам вам Утешителя") исполнилось. Его дар оказался действенным: с на­ми Бог. Бог не только был с нами, но и есть. Бог с нами не толь­ко во дни Своей земной плоти, но и после. И после того, как Он вознес с земли Тело, рожденное Марией, Он оставил здесь То Свое Тело, которое Он создал Себе Сам на Тайной Вечере. Бог с нами, потому что Своим Телом Он соделал Свою общину, Свою Церковь (Кол. 1, 24). И книга Деяний — это первый экклезиоло-гический¹⁵⁶ трактат, первое прикосновение к тайне Церкви. Это рассказ о действии Духа в людях. Неужели оно прекратилось? Для протестантов книга Деяний закрывает историю Церкви. В дальнейшем они видят лишь историю блужданий, искажений и измен (странным образом прекратившихся лишь с появлением их общины). Для православных книга Деяний лишь открывает историю Церкви.

Значит, говоря словами Л. Успенского, "не следует упрощать проблему: если чего-то не было в первые века христианства, это не значит, что этого не нужно и в наше время"¹⁵⁷. И, следователь­но, если Григорий Богослов говорит нечто, чего не говорил Ио­анн Богослов — это не обязательно есть искажение апостольско­го слова. Церковь есть живой организм, а для живого свойствен­но развитие. И поэтому баптистские уверения в том, что они вернулись к "апостольской простоте", неубедительны: нельзя за­ставить взрослого человека вновь влезть в колыбель и носить детские одежды, как бы милы они ни были. Христианство уже взрослое. Ему две тысячи лет, и это древо, разросшееся за два тысячелетия, нельзя вновь обрезать до размеров и форм того росточка, с которого оно начиналось на заре христианства.

Для человека естественно самое главное в своей жизни вы­ражать формами искусства, и нельзя же запрещать всякую рели­гиозную живопись лишь из предположения о том, что апостоль­ская община ее не знала! Для человека естественно искать осоз­нания своей веры, естественно стремиться пронести во владения разума то, что он обрел в опыте Откровения — не для того, что­бы проверить разумом Откровение, а для того, чтобы научить разум жить с Откровением, чтобы тот опыт, который дается сердцу, сделать предметом умного рассмотрения. И если Церковь не сразу привлекала философский инструментарий для разъяс­нения своей веры и надежды — это не значит, что все наработки послеапостольского богословия должны быть отменены. Христос сравнивал Царство Божие с растущим семенем, древом, заква­ской. И что же пенять дереву за то, что оно не осталось семеч­ком, но вобрало в себя всю сложность мира и человека! Древо, оставленное Христом "после Себя", проросло сквозь историю, вобрав в себя ее соки и срастворив их с токами Небес. И только человек, стыдящийся Христа и тайны воплощения Бога, может сказать, что Церковь "зря связалась" с "миром сим".

Да, Писание — норма христианской веры и жизни, это камер­тон. Но разве может камертон заменить весь хор? Разве заменяет таблица умножения реальную работу математика? Разве издание учебника русской грамматики налагает вето на появление стихов Пушкина или романов Достоевского? Нельзя противоречить ка­нону. Но нельзя противоречить и правилам русского языка. Де­лает ли установление правил речи излишним последующее раз­витие литературы? Разве признание посланий Павла богодухно­венными заставляет пренебрежительно отнестись к "Исповеди" Августина?

Что вообще значит Православие? Это Евангелие плюс благо­дарное приятие его воздействия на тех людей разных времен, культур и народов, которые всецело открылись Христовой вести. Православие — это доверие к истории. Для православного не­мыслимо представление о том, что опыт откровения и Богооб­щения, который был у апостолов, затем стал вдруг недоступен. Нам кажется странным это "новое учение" о том, что Христос на полтора тысячелетия забыл своих учеников и оставил их заблу­ждаться в вопросах, имеющих значимость для спасения (ибо это противоречит догмату о человеколюбии Творца).

Православию чужда тотальная подозрительность, которая по­лагает, что "был один христианин на свете — и того распяли". Православие полагает, что на пространстве двух тысячелетий хри­стианской истории было немало людей, которые расслышали сво­им сердцем Евангелие и не исказили его ни в своей жизни, ни в своей проповеди. В классической книге монашеской духовности, в "Лествице" говорится, что "монах есть тот, кто держится одних только Божиих слов и заповедей во всяком времени и месте и де­ле"¹⁵⁸. А, по замечанию прот. Иоанна Мейендорфа, Церковь в своем "Символе веры" называет себя апостольской, а не святоотеческой потому, что святым отцом становится тот, кто в адекватных словах смог проповедовать своему времени изначальную апостольскую веру и являть в себе Евангельскую жизнь.

Для православного мировосприятия очень дороги евангель­ские притчи о Царстве Божием. Это притчи о терпении и смирении Божием. Царство Божие не приходит "заметным образом", оно не просто вторгается в историю извне, — оно забрасывается в человеческий мир, но постепенно зреет и всходит внутри этого мира. Таковы притчи о зерне, о закваске, о "горчичном зерне".

И еще особо дороги православному сердцу прощальные слова Христа: "Се, Я с вами во все дни до скончания века" (Мф. 28, 20). Из этих "всех дней" протестантская экклезиология вынуж­дена исключить те дни, что прошли между временем апостолов и появлением той деноминации, от имени которой проповедует протестант (в мягком варианте это время от императора Кон­стантина до Лютера, в жестком — от апостолов до, скажем, воз­никновения пятидесятников)¹⁵⁹.

Православные же не могут провести грань между эпохой "настоящей Церкви" и веками "полуязыческого псевдохристиан­ства". Мы не можем ограничить время действия Духа Христова периодом жизни апостолов. Мы не видим перелома между апо­стольской Церковью и последующей. Дары, бывшие у апостолов, мы видим и в христианах последующих поколений ("Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание" — Гал. 5, 22-23). Я эти дары видел у своих современников. Протестанты скажут, что они их у право­славных не видели? Что ж — это будет суждением, характери­зующим лишь их опыт, их мир, но не мир православия.

Вообще же позиция человека, утверждающего "я не видел", "я не встречал", "мне не попадалось", всегда слабее позиции тех, кто говорит: а мы там были, и о том, что мы слышали, что виде­ли своими очами, что рассматривали и осязали руки наши, о том возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами. Да, да, я здесь прилагаю к протестантам тот аргумент, который мы (и православные, и протестанты) так часто используем в полемике с неверующими. Как может судить о религии человек, не имею­щий, не переживший вообще никакого религиозного опыта? Не будут ли его суждения столь же компетентны, как суждения глу­хого о музыке? Не такова ли цена "научно-атеистическим" трак­татам, как и диссертации слепорожденного по истории живопи­си? Знают же протестанты и используют аргумент путешествен­ника скептику-домоседу: если ты, соседушка, не был в Иеруса­лиме и не знаешь дороги туда, это еще никак не означает, что Иерусалима действительно нет, что попасть туда невозможно и что все рассказы путешественников не более чем выдумки¹⁶⁰. Так вот, именно отталкиваясь от религиозного опыта можно этот ар­гумент путешественника переадресовать протестантам: братья, ну если не паломничали вы по православным монастырям, если вы не ощущали тихого веяния духа в монастырских кельях, если не взлетало облегченно ваше сердце после исповеди и вы не ощу­щали в своих жилах кровь Христа после причастия — то хотя бы не торопитесь со своими отрицаниями. Не у всех опыт прикос­новения к православию был столь печален и бесплоден. Иначе и православия бы не было.

И даже если мы заведем речь о грехах и болезнях современ­ного православия — то ведь все равно не удастся провести гра­ницы между "церковью безгрешной" и "церковью согрешившей". "Вся Церковь есть Церковь кающихся, вся она есть Церковь по­гибающих", — еще в четвертом веке сказал преп. Ефрем Сирин¹⁶¹. Грехи, знакомые нам по нам самим, по нашим современникам и из истории Церкви, были и в апостольские времена, и в апо­стольских общинах (и властолюбие, и споры, и расколы, и често­любие, и непонимание Христа, и преувеличенный материальный интерес, и законничество, и либертинизм¹⁶²). Апостольским Церк­вам говорит Христос: "Ты оставил первую любовь твою <...> знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв <...> Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом Моим <...> ты не холоден, ни горяч <...> ты говоришь: "я богат, разбо­гател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг" (Откр. 2, 4; 3, 1-2; 3, 15-17). И уже апостолам приходилось говорить своим ученикам: "Вы шли хо­рошо: кто остановил вас?" (Гал. 5, 7).

С давней поры в монашеских книгах есть рассказ о двух монахах, которые пошли по делам в город и там были соблазнены блудницами. Вернувшись в монастырь, они покаялись, а для ис­правления и оплакивания грехов собор старцев определил им провести какое-то время у себя в кельях без всякого общения, но только в молитвах. По прошествии этого времени епитимьи оба грешника вышли из своих келий. Один был бледен, и глаза его были красны от слез. Другой — весел и без следов плача. Братья спросили первого: что ты делал в это время? — Плакал и просил Господа простить мне мой грех. Затем спросили второго: а ты как провел это время? — Радовался и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех и позволил вернуться к монашеской жизни. Старцы посовещались и сказали, что оба пути хороши... Эти два монаха и есть два основных настроения исторического православия. Мы знаем наш грех и не отрицаем его (хотя и со­стоит он совсем не в почитании икон, как кажется протестан­там). Но мы знаем и благость Божию. "Ибо что же? если некото­рые и неверны были, неверность их уничтожит ли верность Бо­жию? Никак. Бог верен, а всякий человек лжив" (Рим. 3, 3). Ко­гда православный человек читает это слово апостола, то под "всяким" он понимает и себя. Поэтому я вполне могу сказать: "Бог верен, а всякий православный человек лжив". Дерзнет ли пятидесятник сказать "всякий пятидесятник лжив"? Или они нашли способ употреблять слова "все" и "всякий", исключая при этом самих себя из этих "всех"?

Мы знаем, что христиане могут грешить — а потому можем всматриваться в светотень истории. Православие приемлет исто­рию: дар Христов не погас, не затух. Его присутствие, Его дейст­вие в Его народе не уменьшилось со сменой поколений. Но если Дух Божий дышит во всех столетиях, если Христос действитель­но с нами во все дни (с нами, а не только с апостолами до дня их кончины), то разве можно уклониться от исследования и от при­ятия того опыта жизни во Христе, который был накоплен за эти "все дни"?

Этот опыт мы не ставим выше апостольского. Святоотече­ские творения мы проверяем Евангельским мерилом. Но Еванге­лие-то дано, чтобы воплощаться в жизнь. А жизнь столь сложна и многообразна. Бог невместим в книги. Человек невместим в книги. Человеческие ситуации сложны и неиссчётны. Поэтому и говорит православие: Евангелие для нас — мерило, правило. Но жизнь не сводится к сборнику правил. Не в том смысле, что до­пускает исключения из правил, а в том, что один и тот же совет может быть выполнен весьма по-разному разными людьми в разных обстоятельствах.

Так что же накопило православие за те века, когда, по мне­нию протестантов, христиан на земле не существовало? Прежде всего — знание глубин человеческой души. Очевидна разница между литературой протестантской и православной: протестант­ская носит миссионерский характер, она подводит людей к при­нятию Бога и к Евангелию. Протестантская литература говорит о том, что происходит в человеке на рубеже веры и неверия (впрочем, глубин Достоевского и бл. Августина протестантские брошюры не достигают).

Всем уже известна структура протестантской проповеди: я был атеистом и был грешником, но я уверовал во Христа и стал счастлив. Вот глава "Свидетельствовать о Боге неверующим" из "Методического Вестника для учителей воскресных школ"¹⁶³: "Процесс евангелизации значительно ускорится, если помощник директора по евангелизации научит верующих свидетельствовать о своей вере. Один из способов свидетельства — рассказ о своем обращении к Богу, который можно построить по такому плану: 1. Какая у меня была жизнь, когда я был неверующим. 2. Как я осознал, что мне нужен Христос. 3. Как я поверил в Него. 4. Какой стала моя жизнь после того, как я принял Христа". Бо­лее в этой главе ничего нет!

Хотя и сложно говорить о чужом духовном опыте, все же то, о  чем человек проповедует, что вызывает в нем наибольшее во­одушевление и искренность, показывает достаточно ясно некото­рое потаенное строение его духовного опыта. То, что протестантская проповедь ограничена одним лишь моментом личного об­ращения, не случайно. Это просто показывает отсутствие другого серьезного духовного опыта. Обычная баптистская брошюра го­ворит о том, как побыстрее пройти путь от неверия к принятию Евангелия; традиционная православная проповедь обращается к уверовавшим людям и говорит о той духовной брани, которая поднимается в душе человека уже после крещения. Тончайшая аналитика душевных и духовных состояний и переживаний, опытно разработанная православными подвижниками, остается у протестантов и непонятной, и невостребованной. Именно отказ от традиции христианской мистики, сведение протестантизмом религиозной жизни к чисто языковой, брошюрочно-проповеднической практике побуждают людей Запада искать труда для ду­ши "на стране далече" — в кришнаизме и йоге. Неудивительно, что в той религиозной среде, где слово "аскетизм" стало руга­тельным, начали чрезвычайно успешно распространяться нехри­стианские аскетические практики¹⁶⁴.

В церковном богословии есть такой термин — "призывающая благодать". Это то действие Божие, которое происходит вне Церкви, то касание Богом человеческого сердца, которое повора­чивает это сердце к вере. Поскольку назначение этой энергии — привести к Церкви человека, который еще вне нее, то это — единственный вид благодати, который действует вне Церкви. О ней св. Феофан Затворник сказал, что "Призывающая благодать — всеобщая, никто не исключен"¹⁶⁵. Я думаю, что эта благодать есть в протестантизме, ибо "никто не может назвать Иисуса Гос­подом, только как Духом Святым" (1 Кор. 12, 3).

Проповедь о Христе — это, конечно, замечательно. Но все же: "Дом Мой домом молитвы наречется" (Мф. 21, 13). Домом мо­литвы, а не домом проповеди. Православное богослужение и есть прежде всего молитвенное предстояние, а не миссионерское ме­роприятие. Я признаю доброкачественность опыта обретения ве­ры у протестантов. Я говорю только, что это — всего лишь часть того духовного опыта, который может быть дарован человеку за церковным порогом. Отношения протестантизма с православием ярко подтверждают мысль Г. К. Честертона о том, что каждый еретик делает элементарную арифметическую ошибку: он часть считает больше, чем целое¹⁶⁶. О каждой из протестантских дено­минаций можно сказать, что она — это ограничение, слишком прямолинейное выведение одной из тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. Скажем, ответ на во­прос, чем отличается баптизм от православия, нельзя сформули­ровать в позитивной форме:"В баптизме есть это, а православие это запрещает". Ответ будет носить негативный характер: "в православии это есть, а в баптизме — нет". Нет икон, нет священни­ков, нет причастия, нет исповеди, нет крещения детей, нет хра­мов, нет Предания, нет постов, нет молитв за умерших... Пом­нится, некий персонаж Михаила Булгакова в подобных случаях говорил: "Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!"... Нормальная церковная жизнь строится по иной парадигме: "Сие надлежало делать, и того не оставлять".

Нет человека, который видел бы всю истину. Но там, где во имя частичной правды воинственно не желают видеть нечто большее, рождается ущербность, ограничение полноты и равно­весия дыхания Традиции, как диспропорциональное увеличение частного положения до размеров всеобщего и исключительного, произвольное избрание чего-то одного, части вместо целого, т. е. именно односторонность¹⁶⁷. Многочисленные протестантские "нет", сказанные перед порогом Православия, — это ограничение, это слишком прямолинейное выведение одной из тех тональностей, которые в Церкви слагаются в целостную симфонию. Многие богословские схемы отвергались Церковью не на основании того, что в них было, а на основании того, чего в них не было, что им недоставало для того, чтобы быть православием; как сказал Пас­каль, "ошибка их не в том, что они следуют лжи, а в том, что не следуют иной истине"¹⁶⁸.

Итак, православная литература, в отличие от протестантской, обращена к человеку, уже осознавшему себя христианином. Оказывается, мало христианином стать. Гораздо сложнее бывает — им остаться: возвращаются сомнения, душевная пустота и ока­менелость¹⁶⁹. Посещает и былая бессовестность.

Жизнь человека вообще "полосата". За периодами духовного и душевного подъема следует спад. Вот вроде недавно сердце вспыхивало радостью от каждой евангельской страницы, а вот уже я смотрю на Евангельский текст холодно-профессиональ­ным взглядом. Недавно я готов был что угодно отдать за право войти в храм и помолиться в нем, а сегодня мне за это самому деньги платят... Здесь и проверяется вера человека. Молитва жи­вая, льющаяся из сердца, молитва по вдохновению мало что дает человеку и потому мало ценится Богом. Ведь она по вдохнове­нию, а, значит, не от самого человека, а от Бога и дана. Эту мо­литву Бог подарил человеку — и что же еще ждать большего от этого подарка? А вот молиться, когда "нет настроения", когда всё серо и скучно (и вокруг, и в сердце) — вот это и значит нудить себя к Царству Небесному. Вера — это не только момент обра­щения от отрицания Бога к принятию Евангелия; это еще вер­ность, — верность, верная память самым светлым минутам своей жизни, тем минутам, когда "расходятся морщины на челе, и в небесах я вижу Бога". Когда я был настоящим — в ту минуту, когда крестился или в ту, когда пересказываю церковную сплет­ню? Вера есть постоянно необходимое усилие, возвращающее меня к "моменту истины". Поэтому "в случае случайных охлаждений извольте тянуть и тянуть заведенные порядки, в той уве­ренности, что это сухое исполнение дел скоро возвратит живость и теплоту усердия"¹⁷⁰.

Тут становится нужна  разность православия и протестантиз­ма. Те советы, которые старцы давали монахам, могут оказаться совсем не лишними и для протестантов (уж что-что, а искуше­ния и грехи у нас одинаковые, "экуменические"). Например, на­чал обуревать человека помысл: "Брось все эти догмы и предпи­сания, откажись от подвига, забрось свою веру. Мало ли что тебе показалось. Ну, был юношеский порыв, но сейчас-то ты уже стал серьёзнее. Брось ты это дело, возвращайся к обычной жизни...". Преп. Иоанн Лествичник о таком случае говорит: если уж ты все иные способы борьбы с этим помыслом испробовал, и молился, и каялся, а он не отстает — что ж, ляг и поспи. А утром, может, всё будет уже иначе...

Возвращаются к христианину и грехи. Как бороться с грехом —  это и есть основной вопрос аскетики. О том, как грех входит в душу человека, как можно его заметить и изгнать, как можно не допустить углубления болезни и вернуться ко Христу, и говорит классическая литература православия: православно-аскетическая, монашеская литература. И самая большая духовная травмированность протестантизма в том, что он как раз и не имеет своей аскетической традиции, а святоотеческую традицию отринул. Самое главное, что может открыть мир православной аскетики протестанту: если однажды благодать коснулась сердца — это еще не значит, что она там останется навсегда и несмотря ни на что. Христианский мир знает немалое число тех, "которые, полу­чив благодать, заморили ее" (свт. Феофан Затворник)¹⁷¹. А еще — бывают христиане-грешники. Оказывается, можно и омыться Святым Духом, и опытно знать, что есть благодать — а все же оставить в себе место для греха, а все же вернуться ко греху. Протестанты и сами это знают. Но их догматика ("мы спасены! мы не грешим! мы святы!") не позволяет им замечать свои грехи, плакать о них, исповедовать их и предупреждать о них своих единоверцев. Как однажды со слезами на глазах говорил мне один адвентистский пастор: "Я же знаю, что я возрожденный христианин, и я знаю, что я все равно грешник. Та, первая ра­дость обращения уже ушла, а грехи вернулись. Мне бы впору выйти и каяться, плакать о своих грехах, а я должен только вос­певать "Аллилуйя," улыбаться и всех заверять в том, что истин­ный христианин уже не грешит...".

Но вот что писал в IV веке преп. Макарий Египетский: "И в душе есть грех, а равно соприсутствует, нимало не стесняясь, и Божия благодать... Бывает и то, что в ином есть благодать, а сердце еще нечисто... Человек имеет такую природу, что и тот, кто в глубине порока и работает греху, может обратиться к доб­ру, и тот, кто связан Духом Святым и упоен небесным, имеет власть обратиться ко злу... Если же кто, не имея молитвы, при­нуждает себя к одной только молитве, чтобы иметь ему молит­венную благодать, но не принуждает себя к кротости, к смирен­номудрию, к любви, к исполнению прочих заповедей Господних, то по мере его произволения и свободной воли согласно с про­шением его дается ему иногда отчасти благодать молитвенная, в упокоении и веселии духа, но по нравам остается он таким же, каким был и прежде"¹⁷².

Поэтому "христиане суть боги, отводимые в плен"¹⁷³. Для по­яснения того, что и освященный человек может подвергаться ис­кушениям, преп. Макарий вспоминает библейский рассказ о том, как помазанный на царство Давид тотчас подвергся гонениям... Но если кто, почувствовав в сердце первое, зовущее веяние бла­годати, вдруг решит, что более нет и не будет в нем греха — то он впадет в злейшую из ошибок: в прелесть. "Если же увидишь, что кто-нибудь превозносится и надмевается тем, что он — причаст­ник благодати; то хотя бы и знамения творил он, и мертвых вос­крешал, но если не признает своей души бесчестною и унижен­ною, и себя нищим по Духу, окрадывается он злобою и сам не знает того. Если и знамения творит он — не должно ему верить; потому что признак христианина стараться таить сие от людей, и если имеет у себя все сокровища царя, скрывать их и говорить всегда: 'не мое это сокровище, другой положил его у меня; а я — нищий; когда положивший захочет, возьмет его у меня'. Если же кто говорит 'богат я', то таковой не христианин, а сосуд прелести и диавола... Ибо наслаждение Богом ненасытимо, и в какой мере вкушает и причащается кто, в такой мере делается более алчу­щим. Люди же легкомысленные и несведущие, когда отчасти действует в них благодать, думают, что нет уже греха на них"¹⁷⁴. Лишь малое знание себя порождает уверенность в своей избав-ленности от грехов. Но "если всмотришься в совесть твою, и пе­рещупаешь там все, как в сундуке каком, извлекая находящееся там одно за одним, то все узнаешь чисто-начисто. Ибо в сундуке совести твоей находятся идольчики славолюбия и тщеславия, истуканчики человекоугодия, сласти похвал человеческих, наря­ды притворства и лицемерия, семя сребролюбия и других стра­стей. Впрочем, если поверх всего этого находится у тебя кичение и гордость, то нет тебе возможности познать ни их, ни то, что под ними"¹⁷⁵.

Итак, грех реально угрожает христианину. Грех долго и по­этапно идет с периферии сознания в его центр, от абстрактного представления о некоем поступке к тому, что воля и жизнь чело­века будут подчинены ему, от случайно мелькнувшего образа к реальному делу (прилог-сочетание-сосложение-пленение-страсть¹⁷⁶). Как его вовремя заметить, как отогнать — об этом много говорит православная аскетика. Движение ума ко греху надо останавли­вать усилием воли — гневом. Гнев в нашей душе выполняет ту же функцию, что и система иммунной защиты в нашем теле: распознавание инфекции и уничтожение (изгнание) ее. "Как вы­гонять? Неприязненным к ним движением гнева или рассерча-нием на них. У всех святых Отцов нахожу, что гнев на то и дан, чтобы им вооружаться на страстные и грешные движения сердца и прогонять им их... Не с честью надо провожать помысл, а как врага — гневным отвержением. Увидев обидчика — надо прогне­ваться — но не на него, а на себя, или на того, кто подсовывает вам помысл... Что делает подвергшийся нападению злого человека? Подавши его в грудь, кричит: караул. На зов его прибегает стража и избавляет его от беды. То же надо делать и в мыслен­ной брани со страстями — рассерчавши на страстное, надо взы­вать о помощи: Господи, помоги! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси меня! Боже, в помощь мою вонми, Господи, помо­щи ми потщися!"¹⁷⁷.

А если оборона прорвана? Помимо вопроса о том, как избе­жать греха, есть в аскетике вопрос более страшный и, увы, более повседневно-важный для большинства из нас: как быть после греха? Как оставаться христианином уже после допущения гре­ха? Что делать по ту сторону греха? "Если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали... Прежде падения нашего бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения жестоким"¹⁷⁸. Склоняя ко греху, искуситель нашептывает: "Ну, это ничего, ну, Бог простит, ну, разочек-то можно!". После греха бе­совское богословие вдруг резко меняется: "Ну, все, брат, теперь как же тебе спастись? Сам помнишь, что уготовано грешникам! Так зачем же тебе и дальше тянуть лямку христианских тягот и лишений? Живи как все! Если уж все равно от Судии тебе ниче­го хорошего ожидать нельзя, то хоть в этой жизни попользуйся ее радостями!".

Поэтому так много в православной литературе рассказов о покаявшихся грешниках... Вообще наш путь — это путь не от по­беды к победе, а от поражения к поражению. Встань и иди... Снова встань... Отбрось отчаяние... Встань: отчаяние прогоняется покаянием ("Покаяние есть отвержение отчаяния"¹⁷⁹)... Ты только не оставайся в луже; вспомни: "Отец говорит сыну: пойди очисти заросшее поле. Тот, увидев его запущенность и размеры, не­сколько дней просто спал. Отец приходит и в ответ на оправда­ния сына говорит: 'Сын мой! Возделывай каждый день столько, сколько занимала постель твоя и таким образом подвигай дело вперед и не унывай'"¹⁸⁰... Опять падение? — Ну, встань же, отбрось бесовское богословие и вслушайся в евангельское: "Господь хо­чет всем спастись, следовательно, и вам... У Бога есть одна мысль и одно желание — миловать и миловать. Приходи всякий... Гос­подь и на страшном суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех. И оправдает всякого, лишь бы хоть ма­лая возможность была"¹⁸¹.

Впрочем, рассказывать о православной аскетике я здесь не намерен; предложу на обозрение лишь несколько жемчужинок, лишь немного выписок из немногих книг. Вот "Древний пате­рик", сборник речений (зачастую анонимных) подвижников IV-V веков.

 

"Брат спросил старца: какое бы мне делать доброе дело и жить с ним? Авва отвечал ему: не все ли дела равны: Авраам был страннолюбив - и Бог был с ним; Илия любил безмолвие - и Бог был с ним; Давид был кроток - и Бог был с ним. Итак, смотри: чего желает по Богу душа твоя, то делай и блюди сердце твое.

Авва Диадох говорил: как в бане часто отворяемые двери скоро вы­пускают жар вон, так и душа, если она желает часто говорить, то хотя бы и говорила доброе, теряет собственную теплоту через дверь язычную.

Брат спрашивал авву Пимена: я сделал великий грех и хочу каяться три года. - Много, - говорит ему Пимен. - Или хотя один год, - говорил брат. - И то много, - сказал опять старец. Бывшие у старца спросили: не довольно ли 40 дней? - И это много, - сказал старец. Если человек пока­ется от всего сердца, и более уже не будет грешить, то и в три дня примет его Бог.

Не борись со всеми помыслами, но с одним. Бьющий кусок железа наперед смотрит, что намеревается сделать, серп или меч, или топор. Так и мы должны размышлять, к какой добродетели приступить нам, чтобы не трудиться понапрасну.

Два старца жили вместе и никогда не было у них распри. Сказал же один другому: сделаем и мы распрю, как другие люди. Он же отвечал: не знаю, какая бывает распря. Тот отвечает - вот, я кладу кирпич посредине и говорю: он мой, а ты говоришь: нет, он мой. Это и будет начало. И сде­лали так. И говорит один из них: он мой. Другой же сказал: нет, он мой. И сказал первый: да, да, он твой, возьми и ступай. И разошлись и не смогли вступить в распрю между собой.

Дело смирения - не измерять себя с другими... Старца спросили: что такое смирение. Старец сказал: когда согрешит против тебя брат твой, и ты простишь ему прежде, нежели он пред тобою раскается.

Если ты, делая кому-либо выговор, прийдешь в гнев, то удовлетворя­ешь своей страсти. Таким образом, чтобы спасти другого, ты не погуби себя самого.

Авва Исаак осудил согрешившего брата. По смерти его Исааку явля­ется ангел, держащий душу умершего над огненным озером, и спрашива­ет: вот, ты всю жизнь осуждал его, и потому Бог послал меня к тебе, го­воря: спроси его, куда велит Мне бросить падшего брата? Исаак в ужасе воскликнул: прости моего брата и меня, Господи!

Некоторый брат, обиженный на другого, пришел к авве Сисою и го­ворит ему: такой-то обидел меня, хочу и я отомстить за себя. Старец же увещевал его: нет, чадо, предоставь лучше Богу дело отмщения. Брат ска­зал: не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу за себя. Тогда старец ска­зал: помолимся, брат! И вставши, начал молиться: Боже! Боже! мы не имеем нужды в Твоем попечении о нас, ибо мы сами делаем отмщение наше. Брат, услышав сие, пал к ногам старца, сказал: не стану судиться с братом, прости меня!

Кто, будучи оскорблен, не отвечает тем же - тот полагает душу свою за ближнего своего.

Авва Антоний сказал: я уже не боюсь Бога, но люблю Его, ибо со­вершенная любовь изгоняет страх... Любовь есть размышление о Боге с непрестанным благодарением... Как может человек получить дар любить Бога? Если кто видит брата своего в прегрешении и возопиет о нем к Богу, тогда получает разумение, как должно любить Бога.

Брат спросил авву Пимена: Что значит "гневаться на брата своего всуе"? - Всуе гневаешься за всякое лихоимство - даже если бы он выко­лол у тебя правый глаз. Если же кто старается удалить тебя от Бога - на такового гневайся.

Как жить мне с братьями? - Как в первый день, когда ты пришел, и не будь вольным в обращении".

 

Еще одна старая книга. "Душеполезные поучения" аввы До­рофея относятся к VI столетию:

 

"Помню, однажды мы имели разговор о смирении, и один из знатных граждан Газы, слыша наши слова, что чем более кто приближается к Бо­гу, тем более видит себя грешным, удивлялся и говорил: как это может быть? Я сказал ему: 'Кем ты считаешь себя в своем городе?'. Он отвечал: 'считаю себя за великого и первого в городе'. Говорю ему: 'Если ты пой­дешь в Кесарию, за кого будешь считать себя там?'. Он отвечал: 'За последнего из тамошних вельмож'. Если же, опять говорю ему, ты отпра­вишься в Антиохию, за кого ты там будешь себя считать? 'Там, - отвечал он, - буду считать себя за одного из простолюдинов'. Если же, говорю, пойдешь в Константинополь и приблизишься к царю, там за кого ты ста­нешь считать себя? И он отвечал: 'почти за нищего'. Тогда я сказал ему: вот так и святые чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными.

Что такое смирение и гордость? - Как деревья, когда на них бывает много плодов, то самые плоды приклоняют ветви к низу и нагибают их, ветвь же, на которой нет плодов, стремится вверх и растет прямо; есть же некоторые деревья, которые не дают плода, пока их ветви растут вверх.

Смиренномудрие посреди гордости и человекоугодия. Добродетели суть царский путь, средина.

Кто, имея рану на руке своей или на ноге, гнушается собою или отсе­кает член свой, хотя бы он и гноился? Не скорее ли он очищает его, окладывает пластырем? Так должны и мы сострадать друг другу.

Порицать - значит сказать о таком-то: такой-то солгал... А осуждать - значит сказать: такой-то лгун... Ибо это осуждение самого расположе­ния души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осужде­ния настолько тяжелее всякого другого греха, что Сам Христос сказал: "лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вы­нуть сучок из глаза брата твоего" (Лк. 6, 42), и грех ближнего уподобил сучку, а осуждение - бревну.

Слышал я о некоем брате, что когда приходил он в келью к кому-нибудь и видел ее неприбранною, то говорил в себе: блажен сей брат, что отложил заботу обо всем земном и так весь свой ум устремил горе, что не находит времени и келлию свою привести в порядок. А если приходил к другому и видел келлию прибранною, то опять говорил в себе: как чиста душа сего брата, так и келлия его чиста.

Надо быть готовыми на каждое слово, которое слышим, сказать: про­сти.

Каждый молящийся Богу: 'Господи, дай мне смирение', должен знать, что он просит Бога, чтобы Он послал кого-нибудь оскорбить его".

 

Несколько раз в "Братском вестнике" (издании российских баптистов) мне попадались высказывания, предваряемые такой формулировкой: "один древний христианин сказал:...". Обычно за этим следовали цитаты из св. Иоанна Златоуста. Я, конечно, рад, что некоторые мысли этого великого православного богослова по сердцу протестантам. Но от них я все же ожидал бы более буквального исполнения заповеди апостола Павла: "поминайте на­ставников ваших" (Евр. 13, 7). Хотя бы - упоминайте их имена. Позволю напомнить только три выписки из Златоуста: "Если бы кто-нибудь начал ворочать помет в то время, как ты проходишь — скажи мне, не стал ли бы ты его бранить и укорять? Так по­ступи и со злословящими... Отнял ли кто у тебя имение? Он на­нес ущерб не душе твоей, но деньгам. Если же ты будешь злопамятствовать, то сам ты нанесешь вред душе своей... Надень обувь, которая больше ноги, и она обеспокоит тебя, потому что будет препятствовать тебе идти: так и дом, более обширный, чем нужно, препятствует идти к небу"¹⁸².

А это — крохотки из наследия тезки св. Златоуста — преп. Ио­анна Лествичника: "Если признак крайней кротости состоит в том, чтобы и в присутствии раздражающего сохранять тишину сердеч­ную и залог любви к нему, то, без сомнения, крайняя степень гневливости обнаруживается тем, что человек наедине с собой как бы препирается и ярится с оскорбившим его... Кто говорит, что любит Господа, а на брата своего гневается, тот подобен человеку, которому во сне представляется, что он бежит... Тщеславие ко всему льнет. Тщеславлюсь, когда пощусь, но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь. Стану говорить — побеждаюсь тщеславием, замолчу — опять им же побежден бываю. Как ни брось сей трезубец, всё он станет ост­рием кверху"¹⁸³.

В общем, есть мифы о православном монашестве, а есть само монашество и есть православное понимание и христианской жиз­ни вообще, и монашества в частности. И многое из того, что узна­ли о человеке монахи, узнают в себе и другие люди, вставшие на путь борьбы с грехом. И большая часть из того, что советуют мо­нахи, относится не только к послушникам. И никак не "языческое влияние", не "платонизм" и не "гностицизм" сказались в тех сло­вах преп. Исаака Сирина, которыми он выразил суть монашеского делания: "Совершенство всего подвига заключается в трех сле­дующих вещах: в покаянии, в чистоте, и в усовершении себя. Что такое покаяние? - Оставление прежнего и печаль о нем. – Что такое чистота? — Кратко: сердце, милующее всякое тварное есте­ство. — Что такое сердце милующее? — Горение сердца о всем творении — о людях, о птицах, о животных, о демонах, и о всякой твари, о бессловесных и о врагах Истины и чтобы они очистились и сохранились — молиться с великою жалостью, которая возбуж­дается в сердце его без меры по уподоблению в сем Богу"¹⁸⁴. Это просто Евангелие. Но это то Евангелие, что не захлопнулось с по­следней буквой, вписанной в него, но открылось и прорастало в новых и новых сердцах сквозь все века и культуры. Это то Еван­гелие, которое продолжило свою жизнь в Предании. В правосла­вии. И этот опыт поиска Христа, обретения Его, удержания Его православное предание хранит воплощенным в тысячах и тысячах судеб, рассказов, свидетельств. Это наследие открыто, доступно. Чтобы с ним ознакомиться, даже не нужно становиться право­славным. Достаточно лишь проявить интерес. А там, по мере зна­комства с миром Отцов, может быть, Господь пробудит в сердце желание войти в этот мир и стать его живой частью.

Беда же протестантизма в том, что он, по слову С. Н. Булгако­ва, "не имеет идеала и пути святости, без которого нет настоящей религии, как нет искусства без художественного гения"¹⁸⁵.

На мой взгляд, протестанты похожи на человека, который шел по улице, увидел вдруг открытую дверь храма, заглянул туда, по­разился красоте, но, потрясенный, не вошел внутрь храма, а, по­стояв секунду на пороге, побежал к выходу из метро, взахлеб рас­сказал первому попавшемуся об увиденном и притащил его к цер­ковному порогу. Теперь уже вместе они вглядывались в мистиче­ский сумрак храма, и — уже вдвоем вернулись к метро рассказы­вать об увиденном третьему... четвертому... сотому. Так и пропове­дуют они всю жизнь о том, как одиноко им было на улице, и как хорошо было в первый раз оказаться на том пороге...

Отсутствие же молитвенной дисциплины, неумение различать духовные состояния, жизнь без Литургии и без исповеди приводят к тому, что религиозно ищущему человеку приходится постоянно возгревать себя чисто психическими приемами... Результаты, к которым в конце концов приводит этот путь, известны православной мистике. Это — состояние эмоционального опьянения, когда человек собственное возбуждение путает с касанием благодати... Во всяком случае в протестантской духовности есть одна черта, пугающая православных: восприятие покаяния как всего лишь одного момента в жизни человека (поворот от неверия к вере). И как бы несовременны ни казались советы православных подвиж­ников о покаянном смирении как необходимой атмосфере духов­ного делания ("держи ум твой во аде и не отчаивайся", — говорил преп. Силуан Афонский), но неколебимая самоуверенность бапти­стов кажется еще более странной. В одной из брошюрок, где на двадцати страницах поясняется неправота Маркса, Дарвина, Ма­гомета и папы римского, последние слова запали мне в душу. Ав­тор так прощается с читателем: "Если ты, дорогой читатель, согла­сился с тем, что я тебе сказал, и принял Христа как твоего лично­го спасителя — то до скорой встречи со мною на небесах!".

Вообще же, сколько бы ни говорили о малости различий Пра­вославия и баптизма, достаточно представить себе рядом лица "нормативного" православного и "нормативного" баптиста (ска­жем, Амвросия Оптинского и Билли Грэма) — и станет ясно, что духовный опыт этих людей бесконечно различен. Когда-то Рильке писал, что все страны граничат друг с другом, а Россия граничит с Богом... И как бы с тех пор ни изменился мир, Америка все же так и не стала резервуаром вселенской духовности. Обогатить мир православия, мир Достоевского и оптинских старцев, мир В. Со­ловьева и В. Лосского американский баптизм вряд ли способен.

Православие много накопило за два тысячелетия своей непре­рывной истории. И многое из того, что оно имеет, кажется смеш­ным и ненужным, неудобным и устаревшим. Но это лишь издале­ка, пока человек стоит на месте и не начал труд подъема. "Так пре­зрен по мыслям сидящего в покое факел, приготовленный для спотыкающихся ногами" (Иов. 12, 5).

В Православии все рассчитано на движение, на трудное вос­хождение. Там, на духовных высотах, станет понятно, зачем пост и зачем церковно-славянский язык, зачем столь долгие богослуже­ния и почему в храмах не ставят скамеек, о чем говорит почитание святых и что дает человеку икона. Истина здесь дается на вырост.

ЧЕМ ПРАВОСЛАВИЕ ХУЖЕ ПРОТЕСТАНТИЗМА?

ИСТОРИЯ ПОСЛЕ ХРИСТА: РАСТРАТА ИЛИ НАКОПЛЕНИЕ?

БЫЛА ЛИ ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ ПОСЛЕДНЕЙ?