Три конфессии составляют сегодня христианский мир. Пра­вославие, Католичество, Протестантизм. Каждая из них несет в себе печать той эпохи, в которую она сложилась.

Православие — это античное христианство. Мы — старооб­рядцы Европы: мы верим так, как европейцы тысячу лет назад. Мы — Европа Боэция, Августина, Тертуллиана, Амвросия. Пра­вославие — это то прочтение Евангелия, тот образ жизни во Христе, который сложился в эпоху поздней античности.

Когда греческая философия достигла своего зенита в Плоти­не, в тот век и в том же городе творил человек, именуемый "от­цом православного богословия" — Ориген. Св. Василий Великий и св. Григорий Богослов успели окончить афинский (еще языче­ский) университет прежде его заката и успели посоветовать сво­им ученикам взять в свой христианский путь великих языческих авторов²⁷.

Именно IV век был центральным в истории православия — это и "золотой век святоотеческой письменности", и время при­нятия Символа Веры, время рождения монашества и оконча­тельного оформления структуры церковного организма. До эпохи нашествия варваров христианство успело найти свои основные формы, сохраненные в Православии в основном и доныне на­столько, что даже по наблюдению А. Гарнака — знаменитого про­тестантского историка Церкви — Православие с тех пор не меня­лось: "Я попрошу вас пропустить столетия и перейти к рассмот­рению греческой церкви в том ее виде, в котором она существует теперь, который остался в ней существенно неизменным в тече­ние более чем тысячи лет. Между третьим и девятнадцатым ве­ком в церковной истории Востока мы не видим какой-либо глу­бокой разницы... Очевидно, народы, принадлежащие к православию, не переживали с тех пор ничего такого, что могло бы сде­лать для них церковь несносной и заставить их потребовать ре­форм"²⁸.

Гарнак об этом говорит с интонацией уничижения: вот, мол, православные так и не двинулись вперед за полтора тысячеле­тия. И все же даже он поражен загадкой неизменности Право­славия. Настолько "впору" оно пришлось грекам и славянам, что все попытки церковных реформ приходилось навязывать наро­дам сверху — и все они после первых десятилетий успехов все же так и гасли в толще церковного народа. "Русь не просто при­няла христианство — она полюбила его сердцем, она расположи­лась к нему душой, она излегла к нему всем лучшим своим. Она приняла его себе в названье жителей, в пословицы и приметы, в строй мышления, в обязательный угол избы, его символ взяла себе во всеобщую охрану, его поименными святцами заменила всякий другой счетный календарь, весь план своей трудовой жизни, его храмам отдала лучшие места своих окружий, его службам — свои предрассветья, его постам — свою выдержку, его праздникам — свой досуг, его странникам — свой кров и хлебу­шек... Только всего и нужно было: возродить этот прежний "святой дух" Руси, дать выйти ему из дремного замиранья"²⁹. Ко­нечно, жила Церковь, конечно менялись обстоятельства и формы ее жизни. Но организм ощутимо тот же — во всех столетиях. Но духовные гены — те же.

Сравнив беседу "О смысле христианской жизни" святого XIX века Серафима Саровского или сборник речений преп. Силуана Афонского (XX век) с беседами преп. Макария Египетского (IV век) или Игнатия Богоносца (II век), можно согласиться с заме­чанием О. Мандельштама о том, что "у каждой истинной книги нет титульного листа". Православный (не-богослов) может чи­тать Златоуста — и даже не догадываться о том, в каком веке жил этот учитель; он будет читать Ефрема Сирина и не осозна­вать, что держит в руках труд не грека и не русского, а сирийца...

Вообще это действительно чудо — что при всей очевидности герменевтического закона "каждый понимает по-своему", право­славная экзегетика смогла сохранить свою самоидентичность на протяжении двух тысячелетий и на пространстве десятков наро­дов и культур. Чудо состоит в том, что, будучи образом миропо­нимания, взращенным в совершенно определенной и специфич­ной культурной среде (Восточная Римская империя), правосла­вие смогло не остаться в ней, а пройти сквозь совершенно иные культурные условия. Византия осталась в прошлом. Церковь живет и после Византии.

Но пока Византия была, она (точнее — "Восточная Римская империя") продолжала оставаться восточной звездой в темных веках Европы. Когда после варварских нашествий связь Европы с античностью ослабла, Византия продолжала оставаться опло­том римской государственности и эллинской мысли. Философ и историк средневековой культуры Лев Карсавин писал, что "с са­мых начал своих западная церковь отстала от восточного умо­зрительного богословия, что обыкновенно объясняют умствен­ною отсталостью Запада вообще. Психология, этика, учение об обществе, о государстве Божием — таковы главные вопросы, за­нимавшие западную мысль. Очень быстро догматическая жизнь Запада упрощается, становится элементарной, и Августин пере­водится на язык Григория Великого. На долгое время все хри­стианское учение на Западе как бы превращается в "fides implicita" (лат. "подразумеваемая вера" — А. К.), и это происхо­дит в тот самый момент, когда на Востоке идет напряженное изучение самых трудных и основных вопросов догмы"³⁰.

Даже когда через арабов, завоевавших многие культурные со­кровища Византии, Запад получил-таки Аристотеля и античных философов (никогда не терявшихся в православном мире); даже когда множество греческих интеллектуалов убежало на Запад, спасаясь от мусульманского нашествия и неся с собою дух Элла­ды и книги отцов Древней Церкви; даже когда в самой Западной Европе началось брожение Возрождения; даже когда Запад начал воспринимать Православный Восток как "раскольнический" и

"еретический", — даже тогда в восприятии лучших умов Запада Константинополь оставался городом загадочных духовных и культурных сокровищ. 12 июля 1453 года, через месяц после па­дения Константинополя, Эней Сильвий Пикколомини, будущий папа (1458-1464) писал папе Николаю V: "Но что за чудовищная весть, только что принесенная из Константинополя? Стыдно жить... Скорблю о бесчисленных базиликах святых, построенных с дивным искусством, а теперь обреченных на руины или маго­метанскую скверну. Что скажу о книгах, которых там без числа, латинянам еще неизвестных! Увы, имена скольких великих му­жей теперь будут утрачены! Это вторая смерть Гомеру, вторые похороны Платону. Где теперь будем искать творения филосо­фов или поэтов? Иссяк источник муз. Вижу одновременно унич­тожение веры и науки"³¹.

Католичество по основным своим чертам — это средневековое восприятие христианства. Властность, юридизм, стремление за­ковать Церковь в латы схоластического разума, канонических предписаний и папского авторитета³². В отличие от православного мира, католичество последние сто лет испытывает ощущение не­удобства от своей старины и пробует "обновляться"³³. Часть этих реформ явно идет католикам на пользу; часть, по моему ощуще­нию, — во вред. Во всяком случае, во второй половине XX века в католическом богословии появилась плеяда блестящих мыслите­лей, поставивших своей целью прорваться сквозь стену средне­вековой схоластики к антично-христианскому наследию, к От­цам первых веков, то есть — к Православию (это прежде всего Ив де Конгар, Анри де Любак, Жан Даниелу, Луи Буие, Ганс Урс фон Бальтазар). Если еще в середине нашего века папа Пий XII требовал от ватиканского официоза "Оссерваторе романо", чтобы писали не православные, а так называемые православные или в кавычках³⁴, то после Второго Ватиканского Собора католи­ческой церковью на официальном уровне практически сняты все вероучительные претензии в адрес православия. Католик может без всяких укоров совести читать православный символ веры. Католическая церковь признает, что православие сохранило не­изменными древнехристианскую веру и образ благочестия. Об­винений в ереси со стороны католиков нам более не выдвигает­ся. Так осуществилось то, о чем мечтал в прошлом веке св. Ин­нокентий Херсонский³⁵.

В православии же существуют два образа католичества. Один — это образ обновленного католичества, на православный вкус слишком много уступившего духу секуляризации³⁶.  Слишком много светской идеологии, светской психологии и политики в жизни современной католической церкви. Не догматы, но стиль жизни более различает нас сегодня и вызывает недоумение пра­вославных. Отстраняя от себя черты прежнего, средневекового католичества, католические реформаторы приобрели немало та­ких черточек, которые не сделали их более близкими в право­славном восприятии.

При этом в православии хранится память и о прежнем, сред­невековом образе латинства. В таком случае различие правосла­вия и католичества может, например, ощущаться изнутри право­славной традиции так: "Непомерное развитие схоластики в веро­учении и художественных форм в церковнослужении не спасло католической Церкви, этой блудной дочери христианства, — пи­шет В. О. Ключевский, — ни от богохульного папства с его уче­нием о видимом главенстве и непогрешимости, ни от мерзости религиозного фанатизма с его крестовыми походами на еретиков и инквизицией, явлениями, составляющими вечный позор като­лицизма. Люди, о которых идет речь (славянофилы — Л. К.), ни­когда не были за такую Церковь: они слишком прониклись ду­хом своей строгой матери, учащей "пленять разум в послушание веры", чтобы сочувствовать учению другой Церкви, внушающей "пленять его в послушание чувства"... Они никогда не были за Церковь, в которой Слово Божие слишком заглушается челове­ческими звуками, живая и действенная истина поочередно ана­томируется схоластикой и гальванизируется религиозным фуро­ром, и вера тонет в море форм и впечатлений, возбуждающих воображение и поднимающих страсти сердца... Они ценят дух своей Церкви, предлагающей сознанию человека чистую божест­венную мысль, как она высказана в простоте евангельского рас­сказа и в творениях первоначальных церковных учителей — мысль, не закрытую для человеческой веры схоластическими на­слоениями и не разбавленную поэтическими развлечениями и декорациями. Ее обряд, скудный художественным развитием, всегда трезв и не туманит, не пьянит верующей мысли... Этих характеристических свойств православия не могут не ценить лю­ди, не любящие жертвовать чистой созерцаемой религиозной ис­тиной возможно красивому ее выражению, возбуждающему наи­более приятные законные ощущения — люди, привыкшие не терять из-за негармоничного голоса одинокого дьячка нити воспо­минаний, вызываемых его чтением и пением, — и пусть указы­вают им на неразвитость православного церковного искусства или на недостаток пропагандистской энергии, также характери­зующих нашу Церковь, — они не посетуют ни на то, ни на дру­гое, зная, что с Церковью связаны у человека потребности по­выше художественных и что не какое бы то ни было насилие, нравственное или физическое, лежит краеугольным камнем в ее основании. Потому-то так крепко стараются они держаться за церковные догматы и формы в их первоначальном, чистом виде, какой они находят в православии"³⁷. Впрочем, фраза о неразвито­сти православного искусства — слишком от своего времени (еще не открывшего для себя мир русской и византийской иконы, равно как и богатейший мир древнерусских церковных распевов) и от западнического европоцентризма, от которого не был свобо­ден по сути ни один светский русский мыслитель прошлого века.

Немцы, поднявшие бунт против папства на полтысячелетия позже греков и славян, создали протестантизм. Увы, Лютер поя­вился через сто лет после того, как пал Константинополь и с ним великая школа византийского богословия. Отцы протестантизма вступили в переписку с патриархами восточно-православной Церкви, надеясь найти у них богословие иное, чем то, что было знакомо им по католичеству. Лютер, начиная полемику с папст­вом, с надеждой всматривался в мир восточного христианства: "Ни Собор Никейский, ни первые Отцы Церкви, ни древние об­щины Азии, Греции, Африки не были подчинены папе; да и сей­час на Востоке существуют истинные христиане, у которых епи­скопы Папе не подчинены... Не вопиющая ли несправедливость — извергать из Церкви и даже из самого неба такое великое множество мучеников и святых, какими в течение четырнадцати веков прославлена Восточная Церковь?"³⁸.

Если бы Лютер был современником великого Григория Паламы (XIV век), история мира была бы иной... Но в середине XVI века восточные богословы уже несколько десятилетий учи­лись лишь по западным схоластическим учебникам. И потому протестанты увидели в полученных ответах православных не не­сомненный голос древности, а лишь разбавленное латинство ("католичество без папы")... Протестантизм тогда не узнал, что можно быть в традиции, и при этом в традиции радикально иной, чем латинская схоластика³⁹. Не встретив православия на современном ему Востоке, протестантизм пошел своей собствен­ной дорогой.

Не найдя дороги к раннехристианскому прошлому, протес­тантизм стал всего лишь порождением современной ему эпохи. Лютеранство, кальвинизм, англиканство — родом из "эпохи бур­жуазных революций". А тот протестантизм, что сегодня известен в России (баптизм, адвентизм, пятидесятничество) еще совре­меннее: это всё родом из совсем недавнего и "прогрессивного" XIX века. Но это не комплимент. Невелика честь быть плодом эпохи духовного упадка, секуляризации и материалистического культа потребления.

По религиозному признаку все культуры можно разделить на "сотериологические" и "гедонистические"⁴⁰. Первые ищут спасе­ния (σωτηρία по-греч. "спасение"); последний смысл человече­ской жизни они полагают по ту сторону смертного порога, и са­му человеческую жизнь рассматривают, по слову Сократа, как "подготовление к смерти", как искусство умирать... Другие (гедонистические, от греч. ήδονη — наслаждение) видят высший смысл человеческого бытия в том, чтобы в пределах земной жизни, безотносительно к грядущей Вечности, с максимальным комфортом устроиться на земле. "Будем есть и пить, ибо завтра умрем", — так итожил мироощущение подобных людей ап. Па­вел. Можно симпатизировать одному жизненному укладу или другому, но нелогично ожидать религиозных откровений и рели­гиозного учительства от гедонистической, по сути материалисти­ческой цивилизации.

К первому типу культур относятся Египет и Индия, средне­вековая Европа и Россия. Во второго рода цивилизации живем мы сейчас... Нужны доказательства? Но можно ли возразить горьким словам сербского богослова архим. Иустина (Поповича): "Еретические народы нашего времени отвели Христу последнее место на трапезе этого мира, как последнему нищему, тогда как на первые места посадили своих великих политиков, писателей, философов, легендарных героев, ученых, финансистов и даже туристов и спортсменов. Если бы Европа осталась христианской, то хвалилась бы Христом, а не культурой. И великие народы Азии и Африки, хотя и некрещеные, но духовно настроенные, это понимали и ценили, ибо каждый из этих народов хвалится своей верой, своими божествами, своими религиозными книгами —  Кораном, Ведами и др. Не хвалятся они лишь делами рук сво­их, своей культурой, но тем хвалятся, что считают высшим себя, действительно наивысшим в мире. Только европейские народы не хвалятся ни Христом, ни Его Евангелием, но своими смерто­носными машинами и дешевыми фабриками, и последствия это­го самохвальства таковы, что все нехристианские народы возне­навидели Христа и христианство. Возненавидев плоды Европы, возненавидели и европейского Бога. Но Европу и это не волнует, ибо она прежде всех возненавидела и отвергла своего Бога... Ты —  Азиат, сказала Европа Христу в своей многовековой уже тяж­бе с Ним"⁴¹.

И если из гедонистической цивилизации можно заимство­вать сантехнику и кулинарию, то вряд ли столь же успешен будет импорт ее религиозных представлений. "Маленькие мы, но большая у нас идея и светлое осенило нас видение. Мелкие бесы ходят около нас и хотят в тьму своей мелочности затянуть, что­бы померкло все, светившее нам, и маленьким стало бывшее в нас великим", — так выглядит встреча двух этих цивилизаций из мира религиозного⁴². А В. Марцинковский, замечательный рус­ский миссионер начала века, рассказывал, что как-то одна аме­риканская фирма в Китае предложила миссионеру перейти к ней на работу в качестве переводчика. Деньги предлагались большие. Миссионер отказался. На вопрос, не показалась ли ему недоста­точной предлагаемая оплата, он ответил: "Деньги-то большие. Да дело больно маленькое".

Сама Реформа когда-то рождалась в муках, рождалась как протест против "прирученного" христианства. Но, даже с симпа­тией вспоминая "романтику" Реформы, можно ли не замечать того, что произошло затем? — "Дальнейшее хорошо известно. Христианство "восстановилось" на новом, комфортабельном и безопасном уровне. Кажется, Тиллиху принадлежат слова об удобном, уютном Боге, ничего не требующем, всегда готовом спасти тебя, хоть ты вовсе того и не желаешь... А "мгновение внезапно разразившейся Истины"... — оно исчезло, растворилось где-то там, в доисторической мгле. Оно тревожило пару чудаков, атавизм среди добрых христиан, невозмутимо, с деловой пункту­альностью отмечающих Воскресенье доброго Бога, гаранта здо­ровья и коммерческих успехов, хранителя домашнего очага...", — так пишет Валерий Сендеров о религии сегодняшних европей­цев⁴³.

"Всегда и большинство ищет пассивной спасенности, приоб­ретения даров духовной жизни без самой жизни. Всегда и везде большинство рассчитывает купить Св. Духа", — говорил о. Павел Флоренский⁴⁴. Европа новейшего времени, всюду ищущая развлечений, сделала из религии Распятия повод для "чувства глу­бокого удовлетворения": "ты только признай, что за тебя долг уже заплачен, и продолжай твой бизнес, ибо местечко на Небесах тебе уже готово!". Но может ли быть большая подмена? И не есть ли это всего лишь выдача уже не частной, как бывало у ка­толиков, а тотальной индульгенции за счет "заслуг Христа"?

Против этой покупки спасения обрядовым благочестием про­тестовал Лютер. Но в конце концов протестантизм лишь назна­чил еще более низкую цену в этой торговле — "просто вера". Бо­же, если бы Лютер видел, как его муки в обретении веры превра­тятся в дешевую уверенность нынешних протестантов, в "зануд­но бубнящий мятеж"⁴⁵. Если бы Лютер увидел, как выстраданную им веру рекламируют как залог комфортабельного земного уст­ройства! И сегодня уже православная мистика является голосом протеста: мало лишь соглашаться с Евангелием, мало веры, мало собраний и стихов. Нужен еще тяжкий путь духовного восхож­дения...

И все же массовый американский протестантизм, столь хо­рошо знакомый теперь россиянам в своих баптистских и адвен­тистских разновидностях, это — христианство уходящей эпохи. Этот протестантизм из той эпохи, которая называлась "Новым временем" и выразила себя в культе "Просвещения" и рациона­лизма (до некоторой степени это же можно сказать и о более ранних формах протестантского движения). Примитивное эсте­тическое чувство. Нарочитое морализаторство. Отсутствие ощу­щения Традиции и Церкви (индивидуализм). Нечувствитель­ность к мистике и таинству. "Все, что не поучает, должно быть отброшено, хотя бы в нем ничего плохого и не было", — утвер­ждает Ж. Кальвин⁴⁶. Человек становится одномерен, он сводится к рассудку, к изготовителю и потребителю ясной и отчетливой — "поучающей" — религиозной информации.

Но сегодня из мира нейтрально-безрелигиозного, светского либерализма и просветительства мы входим в мир нового рели­гиозного мироощущения. Маятник мировой истории прошел от точки религиозного напряжения в эпоху Реформации к религи­озному минимуму XX века, и в канун XXI века явно входит в зону новой религиозности, в которой пока задают тон антихри­стианские течения.

Более "современными" (в смысле еще более подверженными влиянию духа современности) на сегодняшний день оказались протестантские движения так наз. "третьей волны": харизматиче­ские движения, на которые с практически равным ужасом смот­рят и православные, и католики, и обычные протестанты. Эпоха неоязычества, эпоха оккультных вкусов по своим рецептам соз­дала себе и соответствующую разновидность "христианства" — со столь же легкими и массовыми чудесами, видениями и исцеле­ниями. Стоит "чудотворцу" "Слова жизни" взмахнуть пиджаком — и вот уже десятки людей падают на пол, сраженные силой "святого духа". Джон Уимбер, один из основателей харизматиче­ского движения, так описывает одну из практик своего движения (под названием "покой в Духе"): "Об этом феномене, когда люди падают на пол и иногда лежат на спине или на животе по не­скольку часов, известно нам не только из сообщений истории Церкви. Он случается часто и в наши дни. Случается, что такое состояние длится от 12 до 48 часов. Случаются ситуации весьма драматические, когда так падает пастор или духовный руководи­тель. Как правило, многие действительно повергаются в Духе ниц и продолжают лежать на животе. Были случаи, например, когда один пастор на протяжении почти часа бился ритмически головой о пол"⁴⁷.

Классический протестантизм недостаточно приспособлен к оккультным модам "эры Водолея", и потому не будет распро­страняться беспрепятственно и легко. Он был слишком "совре­менен" сто лет назад, и потому сегодня становится слишком ус­таревшим: богословие, как и литература и мода, если стремится быть современным, очень быстро оказывается устаревшим. А ха­ризматические секты, растущие поразительно быстрыми темпами именно в силу своей созвучности оккультным потребностям сегодняшнего общества, явно не противостоят оккультизму, но всего лишь являются его передовым отрядом. Понятно, что ок­культизм, слегка замаскированный под христианство, с оккуль­тизмом уже прямо антихристианским всерьез бороться не будет. Слишком легкие чудеса и там и там, и от слишком странной, слишком анонимной "силы" они в обоих случаях исходят. Зна­чит, не от протестантов-харизматов ждать противодействия не­оязычеству.

Когда я говорю о противодействии оккультизму — я не имею в виду лишь издательскую, лекторскую и просветительскую дея­тельность. Лекциями сатану, сорвавшегося с цепи, не остано­вишь. Оккультисты призывают к себе нечеловеческие "силы" и "энергии", "духов" и "иерархии". Борьба с атеизмом была борьбой просто с человеческим заблуждением, это была дискуссия с людьми. Борьба с оккультизмом — это уже борьба с тем, что страшнее невежественного человека и сильнее взвода лекторов-агитаторов. Надо не просто предупредить человека: "не связы­вайся!". Надо защитить его от того зла, что причиняется и при­зывается теми, кто живет вокруг него. И освящение его кварти­ры здесь будет не менее важно, чем вручение ему брошюр о вре­де оккультизма. Брошюра защитит его от собственного греха. А от греха соседки? А просто от хулиганства "барабашек" и иных "мелких бесов"? Человек, вновь опущенный в мир бытового ок­культизма, снова ощутил и потребность в реальной, сверхсловес­ной защите от духовной реальности зла. Православное убежде­ние в том, что людей надо реально, энергийно защищать от сил зла, от бесов, сегодня мощно подтверждается с противоположной стороны: самими теоретиками и практиками язычества⁴⁸.

Мало говорить о Христе. Мало верить в Христа. Нужно про­питать себя благодатными энергиями Христа. Человеческие дей­ствия, призывающие в наш дольний мир энергии мира горнего, называются обрядами. Та самая развитая и пышная обрядность православия, в которую было выпущено столько ядовитых стрел в эпоху рассудочного просветительства, сегодня открывает свой над-педагогический смысл. Обряд — не просто проповедь в жес­тах и гимнах. Обряд есть освящение материи, освящение мира. Это вытравливание из мира коррозии смерти и новое насыщение его токами Истинной Жизни. Да, православие есть религия свя­щенного материализма. Да, наша главная религиозная задача — вовсе не перевоспитание мира, не моралистика и не построение философских систем. Главная задача Церкви, как понимает ее православная традиция, — простереть благодатный покров над миром человека. Наша главная жизнь — в обряде, в той практи­ке, которая привлекает защиту Горних сил над нашим миром, отравленным энтропией и смертью. И много раз мне доводилось убеждаться в мудрости совестного инстинкта русского человека: даже обращенный в протестантизм и регулярно ходящий в про­тестантские лектории, в минуту действительной боли, действи­тельного искушения духовным злом — он бежит все же к право­славной святыне...

Интерес к восточной мистике и аскезе вдруг выявил бед­ность традиционного протестантизма именно в этой области че­ловеческой жизни. И тут оказалось, что то, что в прошлом веке казалось в православии самым архаичным, отжившим и ненуж­ным, к конце XX века стало самым актуальным и нужным. Ока­залось, что огромная аскетическая практика есть не только в Ти­бете. Монашество, отвергнутое в христианстве протестантами (когда монах Лютер женился на монахине), сохранилось не только в Индии. И колдовство оказалось не просто "грехом" (в смысле нарушения библейского запрета), не просто субъектив­ной ошибкой, а чем-то гораздо более реальным.

Протестантизм вырос в христианском мире, в мире, в кото­ром уже не было реального язычества, и потому он не смог раз­глядеть духовную необходимость тех сторон православия (и ка­толичества), которые сформировались в эпоху первохристиан­ской борьбы с языческим миром. Он потерял ощущение земли как планеты, оккупированной силами зла, и потому лишь смеял­ся, читая в православных молитвословах молитвы "на освящение всякой вещи". Сегодня же уже тысячи людей, прежде далеких от всякой религиозности, готовы подтвердить, что дом действи­тельно надо освящать, что святая вода есть не просто бабушкино суеверие и что иконы в доме не просто настенное украшение.

У православия же есть опыт жизни в антично-языческом обществе. И поэтому оно сможет дать защиту и ответ там, где окажется бессилен протестантизм. Христианство "Эпохи Водо­лея", "Новой Эры", "Эпохи Матери мира", "Эпохи Будды-Майтрейи" и прочих "эпох", под которыми неоязычники имеют в ви­ду эру своего пред-антихристова торжества — это именно Право­славие.

КОНФЛИКТ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ

ХРИСТИАНСКИЕ КОНФЕССИИ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ЭПОХИ

"ХРИСТОС - СПАСИТЕЛЬ": ВЗГЛЯД С ВОСТОКА И С ЗАПАДА