Важность сего подвига и его значение в деле служения  Иисусова. — В чем состояло внутрен­нее искушение?—Как оно возникло?—И почему допущено? — Троекратная молитва о чаше. — Решительная победа над собственным желани­ем. — Сон учеников. — Кровавый пот и ангел ук­репляющий.

 

Все до сих пор виденное и слышанное нами было только приготовлением к великому крестному подвигу Сына Человеческого. Те­перь откроется перед нами само поприще Его страданий, единственное, беспримерное, Божествен­ное, откроется самым необыкновенным образом — не постыдным преданием Учителя в руки врагов веролом­ным учеником Его, а возвышенным самопреданием Сы­на Божьего в руки правосудия небесного, карающего в лице Его все неправды земные. После столь мирного и благодушного состояния, в котором находился Богоче­ловек, беседуя с учениками, после торжественных слов: Ныне прославися Сын Человеческий! да будут вси едино, якоже Мы! — можно было ожидать, что это самопреда­ние, при всей важности его, совершится без усилий и потрясений, тем более без воплей и пота кровавого. Но мы увидим другое, противоположное: узрим Сына Чело­веческого как бы наконец преклоняющимся под бременем собственного величия, со смирением отрекающим­ся от всех сил, которыми Он может действовать, от само­го, по-видимому, поприща действования; узрим Иисуса, троекратно повергающегося на землю с молитвой о том, чтобы, если возможно, прошла мимо Него та самая ча­ша, которую Он, прежде сложения мира (1 Петр. 1, 20), решился испить без остатка для спасения погибающего рода человеческого!.. Зрелище изумительное, находяще­еся в разительной противоположности с прочими дея­ниями Сына Человеческого и потому совершенно непо­нятное для тех, которые захотели бы остановиться на букве события, видимо убивающей (Гал. 10, 5), и разуметь его в отрывистом виде, без отношения ко всей тайне ис­купления, к целому плану спасения человеческого, но чрезвычайно трогательное, поучительное, величествен­ное для того, кто умеет поставить себя в надлежащее положение благоговейного зрителя и будет взирать на молящегося Искупителя человеков не очами соглядатая иудейского, так сказать, из-за дерева вертограда Гефсиманского, как это, к сожалению, было не раз, а с богосветлых высот Фавора и Елеона, очами евангелистов и апостолов Христовых, то есть очами веры и истины.

С истинной точки зрения рассматриваемый подвиг гефсиманский не только не заключает в себе никакого противоречия Божественному характеру Спасителя ро­да человеческого и Его служения, но принадлежит ему, как необходимая часть, и притом важнейшая, — к цело­му. Для убеждения в этом не нужно обращаться ни к ка­ким произвольным догматическим предположениям; надо только войти в самый характер лица и служения Богочеловека как Главы и Спасителя рода человеческо­го, как Искупителя и Примирителя всего мира, как Началовождя и Образца всех искушаемых и спасаемых. В этом отношении, по глубокому замечанию св. Павла (Евр. 11, 10), Искупителю человеков надлежало претер­петь все и быть искушену по всяческим. Но искушения, которым подлежит род человеческий, естественно, все сводятся к двум видам: искушению удовольствием и ис­кушению страданиями. Первое искушение во всех трех главных его видах Сын Человеческий прошел при самом начале Своего служения, когда в пустыне после соро­кадневного поста был искушаем от дьявола¹²². Второе, тягчайшее, искушение страданиями, предстояло теперь. Чтобы истощить всю силу и ярость его над всемирной Жертвой, оно правосудием Божественным было разде­лено, так сказать, на два приема: гефсиманское и гол­гофское. На Голгофе встретил Сына Человеческого крест более внешний, ужасный сам по себе и окружен­ный всеми внешними ужасами, но открытый для взора всех, самих врагов Иисуса, потому и переносимый с ви­димым величием, подобающим Агнцу Божьему на са­мом жертвеннике, не открывавший тех сторон искуше­ния и страданий, перенесение которых, сопряженное с выражением немощи человеческой, не могло быть по­казано нечистому взору всех и каждого. И вот этот-то внутренний крест, или точнее, эта-то сокровеннейшая и, может быть, мучительнейшая половина креста встре­чает Божественного Крестоносца в уединении вертогра­да Гефсиманского и обрушивается на Него всей тяжес­тью своей до того, что заставляет преклониться к земле и вопиять: «Если возможно, да мимо идет чаша!» На Голгофе страждущее тело приведет в страдание дух; здесь страждущий дух заставит истекать кровавым по­том пречистое тело. Недоступный нечистым взорам человеческим, Сын Человеческий как бы разоблачится здесь совершенно от всех сверхъестественных сил, оста­нется с одной волей человеческой и, вооруженный од­ной молитвой и преданностью в волю Отца, изыдет, как второй Адам, на борьбу с тягчайшим искушением.

Как образовалось это искушение? Евангелисты, сле­дуя своему образу простого повествования, не поднима­ют завесу, закрывавшую Святое Святых души Иисусо­вой в эти решительные минуты, довольствуясь переданием тех кратких слов, которые были слышны от Него и которые мы услышим при повествовании о самом под­виге. Из этих слов однако же видно, что предмет иску­шения и борьбы внутренней состоял в представлении крайней трудности испить чашу наступающих скорбей и болезней, в уверенности, что в безднах премудрости и всемогущества Божьего есть средство пронести, если не навсегда, то на этот раз чашу мимо, то есть или отсро­чить ужасный час страданий, или умалить лютость их, и наконец, в происходящем отсюда сильном естествен­ном желании, чтобы все это было сделано.

Что же было в этой ужасной чаше и делало ее на­столько нестерпимой и гнетущей в настоящие минуты для Самого Подвигоположника спасения? Обыкновен­ный, естественный страх мучений и смерти? Так думали и думают многие, но без твердого основания. Справед­ливо, что мучения составляют великое искушение для всякой плоти человеческой; неоспоримо и то, что муче­ния должны были быть несказанно более тяжки для пре­чистой плоти Искупителя человеков, которая, как не­причастная греху и расстройствам, от него происхо­дящим, как соединенная притом естеством с самым Словом Предвечным и отсюда черпавшая всю полноту совершенств телесного бытия, естественно, особенно отвращалась от всякого насилия и терзания и была сток­рат чувствительнее к мучениям. Но, с другой стороны, разве не шли многие из последователей Христовых на са­мые жестокие мучения с радостью и не переносили их благодушно? Ужели же не хватило бы мужества для пере­несения телесных страданий в Том, от Кого все прочие страдальцы почерпали свое мужество? А что всего важ­нее в настоящем случае, кто сказал, что Богочеловек скорбит смертельно в саду Гефсиманском именно от страха одних мучений и одной смерти, а не другого чего-либо большего? Сам страждущий не говорит этого: Он мо­лится только: да мимо идет чаша (Мф. 26, 39) и час (Мк. 14, 35); — выражения, которые означают вообще все му­чительное и ужасное. В чем же именно состояло теперь это мучительное и это ужасное? Если нельзя исключить из него обыкновенного страха мучений и смерти, то не­льзя и ограничивать его этим страхом уже потому, что крест Иисуса был не крест только Учителя истины, уми­рающего за верность Своего учения; не крест только го­нимого Праведника, умирающего в сладком сознании Своей невиновности, а крест Того, Кто не на словах только, а на самом деле принял на Себя все грехи рода человеческого, Кто не именем, а делом соделался за нас предметом гнева небесного, самой клятвы законной (Гал. 3,13). В этом смысле, за верность которого ручают­ся и дух, и буква всего писания, страдания и смерть Сы­на Божьего были страдания и смерть, ни с чем не сравни­мые по их важности и тяжести, потому мучительнейшие, труднейшие для Него Самого. Это, говоря без всякого преувеличения, было совмещение всех страданий и всех смертей всех людей. Одни страдания совести, большей частью вовсе забываемые при размышлении о страдани­ях Сына Божьего, должны иметь лютость мучений адских. Ибо если самый грубый человек изнемогает неред­ко от терзаний пробудившейся совести, мучимый пред­ставлением одной его греховной жизни, то какое муче­ние должно было быть для пречистой души Богочелове­ка, когда она в сознании своем представила себя покры­той грехами всего мира и в таком виде, со всей тяжестью их, должна была идти для искупления их своей кровью на крест?.. Это-то самое, то есть что чаша предстоявше­го страдания и смерти была растворена, преисполнена грехами человеческими, проклятием закона и гневом не­бесным, делало ее такой ужасной и мучительной. В та­ком только виде (а он не изобретен нами, а взят из Вет­хого и Нового Заветов — Ис. 53, 5-6; 1 Петр. 2, 24; Гал. 3, 13) чаша эта, дерзаем сказать, стоила того, чтоб, явив­шись взору Богочеловека, заставить Его Самого обра­титься от правосудия к милосердию Божественному.

Но здесь может встретить кого-либо новое недоуме­ние. «Как бы ни была велика, горька и мучительна чаша страданий, но когда Сын Человеческий на то родился и на то пришел, чтобы испить ее, то каким образом Он бу­дет молиться теперь о Своем избавлении от нее? Не знак ли это несовместной с таким предназначением слабос­ти? Не лучше ли было бы, если бы Он принял эту чашу с мужеством, подобным тому, с которым потом предаст Себя в руки врагов?» — Нет, не лучше, нисколько не лучше... Тому, Кто должен был претерпеть все до послед­ней крайности, или, говоря словами апостола, быть ис­кушенным по всяческим, по тому самому надлежало про­йти искушение страданиями в самом крайнем его виде, приблизиться к последним пределам немощи челове­ческой и испытать ее. Но можно ли сказать, что это пос­ледний предел искушения, если бы Сын Человеческий вдруг принял ужасную чашу страданий внешних и внутренних? Тогда, напротив, всего скорее можно бы под­умать противное, что она не была страшна для Него и что принятие ее не стоило больших усилий.

Основательнее можно спросить, каким образом на этот час мужество оставило душу Иисусову? Как Он мог умалиться в меру последнего страдальца? Для некоторо­го понимания этой священной тайны, кроме ужасного свойства самой чаши страданий, теперь Ему предста­вившейся, нужно предположить особенное распоряже­ние премудрости и правосудия Божественного, привед­ших Сына Человеческого в такое состояние, что в Нем обнаружилась немощь естества человеческого настоль­ко, насколько могла обнаружиться без потери нрав­ственной чистоты и достоинства.

В чем состояло это таинственное распоряжение? Во-первых, без сомнения, и более всего в сокрытии Божест­ва от человечества, в предоставлении последнему дей­ствовать одними своими силами. Мы услышим, как на кресте Божественный Страдалец будет молитвенно вопи­ять: «Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя еси оставил!» Что подобное оставление было и теперь, об этом свидетель­ствуют слова: не Моя, а Твоя воля да будет! Сын, сый в ло­не Отчи, не сказал бы так Отцу; ибо Они едино суть; так мог говорить только Сын Человеческий. Свидетельствует и ангел укрепляющий: не явился бы ангел, если бы не ос­тавил Отец. Но поскольку человеческая природа в Сыне Человеческом сама по себе была так чиста, свята и пото­му так сильна на все благое, так мужественна против все­го злого, что в естественном своем состоянии могла сама по себе легко одержать победу над настоящим искушени­ем без долгой и трудной борьбы, то продолжительность и лютость этой борьбы заставляет предполагать, что и по человеческому естеству великий Подвигоположник в продолжение настоящего подвига тайным предраспоряжением Правосудия небесного выведен был из Своего ес­тественного возвышенного состояния, низведен в состо­яние низшее, приведен в равенство с положением самого последнего из людей искушаемых. Каким образом? Это — тайна Провидения!.. Мы не выйдем однако же из кру­га евангельских указаний, если скажем, что в отягчение сего внутреннего креста, в усиление этого внутреннего огня искушений, по всей вероятности, дано было дей­ствовать, как слуге (хотя он воображал себя господином), и князю мира, подобно как он действовал некогда на ис­пытании добродетели Иова (Иов. 2, 6). Ибо не мы ли слышали, как в конце вечери Божественный Страдалец сказал: Грядет мира сего князь, — и после этого, можно сказать, прямо пошел навстречу ему? Где было место этой таинственной встрече, как не здесь, в Гефсимании, и чем она могла выразиться славнее, как не таким подвигом?

Искупитель человеков, как мы уже заметили, дошел, вернее, был доведен в этом подвиге до последней степе­ни истощения не телесного только, но и душевного; в Нем попущено обнаружиться всей немощи естества че­ловеческого; как однако же чисто, свято это обнаружи­лось! Как удалено от Него все, способное унизить харак­тер Спасителя человеков! Мы не видим пламенного эн­тузиазма, ни холодного, сурового мужества в принятии и усвоении чаши страданий, но нисколько не видим и малодушного отречения, тем более ропота на Свой жре­бий. Слабость плоти вопиет: Аще возможно, да мимо идет чаша!— но преданность духа в волю Божью посто­янно повторяет: Обаче не Моя, но Твоя воля да будет! Можно ли теснее и святее сочетать немощь плоти с си­лой духа? — Не это ли верх совершенства человеческого в состоянии крайнего искушения?«Нигде, — признается блаженный Августин, — не по­ражают меня столько величие и святость Иисуса, как здесь, где многие ужасаются и недоумевают. Я не знал бы всей великости Его благодеяний, если бы Он не обнару­жил передо мной, чего они стоят Ему. Он испытал мою скорбь, дабы даровать мне Свою радость. Смело говорю: скорбь; ибо проповедую крест. Надлежало претерпеть борьбу и болезнь: иначе не было бы и победы. Бесчувст­вие всегда ниже самоотвержения; Иисус хотел научить нас, как побеждать страх смерти. В самом деле, если бы мы не зрели нашего Спасителя в саду Гефсиманском, то могли бы подумать, что страдания для Него не стоили ни­чего или весьма мало; что Божество, с Ним соединенное, делало Его бесстрастным. Тогда все советы к подражанию Ему, по необходимости, лишились бы той силы, какую они имеют ныне: пример бесстрастного был бы превыше нас — страстных. Но теперь мы видим капли кровавого пота, слышим вопли: «да мимо идет чаша»; знаем, как она горька — и благоговеем к Тому, Кто испил ее за нас. Пусть и с нами случится искушение: мы не будем сгорать внут­ри и казаться снаружи хладными; не будем благословлять свою судьбу языком, тогда как сердце проклинает день своего рождения; нет, мы предоставим это мнимое бес­чувствие, это противоестественное двоедушие последова­телям какого-либо Зенона; станем перед изображением молящегося Иисуса, посмотрим на чашу, сходящую свы­ше, повергнемся в прах перед Отцом Небесным и слова­ми Единородного скажем: «да мимо идет и от нас чаша сия; однако же не как мы хощем, но как Ты: да будет воля Твоя!» Отец узнает язык Сына, если сердце наше не изме­нит этому языку, услышит молитву нашу, как услышал моление Единородного; и спокойствие совести, тишина сердца будет для нас вместо ангела укрепляющего.

Такими очами учил взирать на страдание Иисуса в саду Гефсиманском и св. Павел, когда в утешение бед­ствующих христиан писал, что мы имеем не такого Ар­хиерея, который не может страдать с нами в немощах наших, но Который, подобно нам, испытал все, кроме греха (Евр. 4, 15). Богопросвещенный учитель истины не усомнился даже назвать гефсиманское страдание Ии­суса Христа совершением всех предшествующих и после­дующих Его страданий, таким подвигом, в котором ре­шительно обнаружилось, что Сын Марии достоин быть вождем спасения для сынов Адама, таким опытом, пос­ле которого уже не осталось ничего прибавить к совер­шенству нашего Подвигоположника. Оставалось только Ему Самому, яко Первосвященнику по чину Мелхиседекову, войти во Святая Святых и начать Свое вечное при­ношение за грехи рода человеческого.

Огражденные этими мыслями, дерзнем вступить те­перь вслед за святым обществом Иисусовым в вертоград Гефсиманский, чтобы быть зрителями величайшего подвига Сына Человеческого, Его Божественного, мож­но сказать, самораспятия.

После трудов целого дня, после продолжительной беседы с учениками и некраткого путешествия из пас­хальной горницы в Гефсиманию, перед наступлением ужасных страданий некоторый отдых был совершенно необходим для Иисуса. Вертоград Гефсиманский был вполне удобен и для того, по-видимому, избран. Но не успокоение, а страдание ожидало здесь Сына Человечес­кого. Еще не преданный врагам среди учеников и друзей Своих, Он должен был претерпеть то, чему летописи страданий человеческих не представляют примера...

Внутренний сладчайший мир, из ощущения которо­го сама собой излилась сладкая беседа Иисуса с учениками, внезапно исчез; светлые и утешительные виды Царства Божьего, какими постоянно исполнена была святейшая душа Его, затмились; воображение устреми­лось в область мрачного и ужасного; Иисус начал скор­беть и тосковать!.. Может быть, и внешние причины (истощение телесных сил, ночное путешествие через до­лину потока Кедрского и проч.) в какой-то мере вызва­ли это уныние духа; но главный источник его скрывался в самом духе Иисуса — в тех мыслях и ощущениях, кото­рые мы под руководством евангелистов и отцов Церкви, старались раскрыть, по возможности, в предшествую­щем размышлении. Этим мыслям и чувствам по тайно­му распоряжению Провидения дано было возмутить те­перь ум и сердце Божественного Страдальца до того, что Он, по крайнему смирению Своему, как будто не нахо­дил в этот раз столько сил, чтобы изыти на высокое крестное поприще с величием и мужеством, необходи­мыми для Посредника Бога и человеков. Состояние самое скорбное для Того, Кто пришел на землю, чтобы всегда творить волю Отца, несомненно знал, что по этой воле Ему должно пролить кровь Свою на Голгофе за грехи людей, и был уверен, что теперь именно наступило предопределенное время принести эту жертву!..

Не находя для успокоения Своего духа сил в Самом Себе, Иисус обратился с молитвой к Отцу. Когда-то во время нее просветлело лицо Его на Фаворе (Лк. 9,29); от нее должен был просветлеть теперь и смущенный стра­хом креста дух Его.

Сказав ученикам (не более, чем было нужно им знать), чтобы они остались на известном месте (Мф. 26, 36) и подождали Его, пока Он помолится, Иисус пошел далее в глубину вертограда, пригласив следовать за Со­бой Петра, Иакова и Иоанна. Видев славу Его на Фаворе, ученики эти были способнее других видеть и уничи­жение Его в Гефсимании. Между тем, близость трех чис­тых душ могла служить отрадой для Того, Кто из любви к человечеству шел на крест. Еще отраднее была бы их молитва, если бы они могли молиться подобно своему Учителю.

Господь раскрыл перед учениками все сердце Свое. «Душа Моя, — так говорил Он, — прискорбна до смер­ти! Побудьте здесь, бдите со Мной и молитесь!..» Такой язык был совершенно нов и неожидан для учеников, ко­торые привыкли видеть Учителя своего всегда мирным и благодушным. Не охватывая однако же мыслью всей важности настоящих минут, они не могли чувствовать и всей нужды в молитве: принялись за это святое дело, но так, что Богочеловек вскоре ощутил, что и это малое об­щество не соответствует состоянию Его духа, и, оставив учеников, углубился в чащу дерев, на расстояние бро­шенного камня (не так далеко, чтобы ученики при сия­нии луны не могли Его видеть). В этом-то уединении до­лжна была окончательно решиться судьба человечества, как ему быть спасену от греха и смерти: настоящим ли образом, то есть крестной смертью Богочеловека, или другими неведомыми путями, сокрытыми в бездне Пре­мудрости Божьей, и в то ли самое время, когда соверши­лась тайна нашего искупления, или в другое, после.

Несмотря на молитвенное расположение духа Иису­сова, скорбь и смущение становились сильнее и сильнее. Ко множеству мучительных чувств и мыслей, возникших в душе при появлении перед умственным взором ужас­ной чаши гнева Божьего, грехов человеческих, прокля­тия и мучения, за ними следующих, к довершению иску­шения, присоединилась живая, неотразимая мысль, что в безднах Премудрости Божьей есть средства спасти людей, не вознося на крест Сына; тем более есть средства отнять у этого креста хоть немного его нестерпимой лю­тости (или отложить казнь на другое время)... Источник этой мысли был там же, откуда брали свое начало все прочие святые мысли и чувства Богочеловека — в Его беспредельном ведении всемогущества и премудрости Отца Небесного, в Его твердой уверенности, что Он всегда поступает со Своими чадами по закону свободной любви, исключающей всякую невольную необходи­мость. Глубочайшее смирение Богочеловека, не увлекае­мого славой, готовой последовать за Его страданиями, еще более усиливало мысль, что Отец может совершить Свое предопределение, так сказать, без Его человеческо­го содействия... Что оставалось делать сердцу среди этой борьбы мыслей и чувств, из которых каждое было так же сильно, как само по себе благовидно, законно и свято?

Мудрецы мира, философы с нравственностью стои­ков, вы, может быть, сокрыли бы в себе подобные чувст­ва; то есть остались бы во внутреннем аду, в то время как один молитвенный взор на небо мог бы извлечь из него. Но великий Страдалец гефсиманский был превыше над­менного и неестественного великодушия. Смущенный, покрытый потом, Иисус падает на колени, повергается на землю и вопиет: «Отче Мой, аще возможно (Тебе вся возможна суть), да мимо идет от Мене чаша сия: обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты; да будет воля Твоя!..»

Ответа не было!.. Отец как бы не внимал Сыну! И ду­шевное томление не прекращалось. Напротив, с пре­чистой душой начала страдать и чистейшая плоть. Вели­кий Потомок Давида вошел в то состояние, когда Его праотец вопиял: «Болезни адовы обыдоша мя».

В душевной скорби, не получая ответа от Отца, Иисус прекращает молитву и идет к ученикам, чтобы

утешиться вместе с ними общей молитвой. Но они спят. Устал ось взяла свое, так как апостолы, несмотря на все предсказания Учителя, еще не вполне представляли что их ожидает, и потому не страшились будущего. Если бы они провидели крест Иисусов со всеми его ужасами, то, конечно, не заснули бы в такой момент; а мы часто пре­даемся сну, гораздо худшему, несмотря на то, что хоро­шо знаем, чего стоили наши грехи Сыну Божию.

Странно, однако же, было видеть, как сам Петр, за час перед тем обещавший положить душу за Учителя, не устоял против обыкновенной слабости. «Симон, и ты спишь, — сказал Господь, — так ли вы не могли побо­дрствовать со Мной и одного часа? Бдите, — продол­жал Господь, взглянув на двух прочих учеников, разбу­женных Его приходом, — бдите и молитесь, да не внидете в напасть. Дух бодр, но плоть немощна». Эти слова звучали так, что было видно: они изливаются из растер­занного печалью сердца.

Просьба к ученикам о молитве и бдении была вызвана кратковременным покоем, осенившим дух Христа. Но мелькнула новая мрачная мысль, нарушив душевный покой и заслонив в воображении Богочеловека предвеч­ную волю Отца сильным порывом смущения и скорби. Отойдя от учеников, Он опять стал на колени и погру­зился в молитву. Он молился о том же, что и раньше, но уже с другим чувством. «Отче, — молился Иисус, — аще не может чаша сия мимо ити от Мене, аще не пию ея: буди воля Твоя!» (Мф. 26, 42.) — Последовала перемена: вместо прямой молитвы об удалении чаши страданий звучит убеждение в святой необходимости креста в настоящем виде и в настоящее время; забыта мысль «вся возможна Тебе», которая была главным источником искушения; преданность в волю Божию выражается живее и полнее, асобственное желание заметно слабеет переходя в полную покорность небесным определениям.

Но и эта молитва осталась без ответа, потому что он был не нужен Единородному Сыну Божию. Он должен был Сам изречь Себе ответ, вознесшись — через само­отвержение — до той высоты духа, того единения с От­цом, при котором исчезает всякое сомнение и даже про­шение, остается единая святая воля Божия.

Изнемогая под бременем внутреннего креста, Иисус опять идет к ученикам, все еще надеясь, по чрез­вычайному смирению Своему, найти поддержку и утеше­ние в их молитве; и опять находит их спящими!.. Борьба нового Израиля с Богом должна была произойти без сви­детелей, в ней не было места помощникам. Един истоп­тал точило гнева Божия, от язык не бе мужа со Мною!— так воспевал еще Исаия, провидя страдания Мессии.

Ученики пробудились, но одного взгляда на них достаточно было, чтобы понять что они неспособны к молитве. Евангелист Лука (22,45) замечает, что они спа­ли от печали; а святой Марк (14, 40) добавляет, что глаза у них отяжелели, и они не знали, что отвечать. Состо­яние сонного расслабления, которое весьма трудно бы­вает преодолеть, известно всякому по опыту.

Оставив учеников, Иисус в третий раз обратился от земли к небу и, будучи в борении, по замечанию еван­гелиста Луки, молился еще прилежнее (22, 24). Слова произнесены были те же, что и раньше, но чувства окон­чательно изменились. Дух человеческий не может долго колебаться между противоположностями, он обязатель­но склонится на какую-нибудь сторону. Тем более не­возможно это в такой молитве, как молитва Иисуса. «Буди воля Твоя», — произнесенное в третий раз, уже бы­ло выражением решительной победы.

Чем более укреплялся дух, тем слабее становилась плоть. Телесные силы Богочеловека пришли в такое из­неможение, что Его томление равнялось предсмертным мукам¹²³, а выступивший пот, по словам евангелиста Луки, был подобен каплям крови, падающей на зем­лю, — выражение очень емкое даже в переносном смыс­ле, а тем более в буквальном: в летописях встречаются изредка примеры страданий до кровавого пота.

Такое усилие могло стоить жизни Сыну Человечес­кому или лишить Его сил перенести наступающие стра­дания с подобающим Ему величием. Теперь на Единород­ном Сыне должно было исполниться, обещанное про­чим чадам, чтобы показать, что любовь Отца Небесного не попускает никому искушаться сверх сил. И вот, вместо ответа на молитву, предстал ангел для укрепления Иису­са, — предстал так, что и находившиеся вблизи ученики могли заметить, что кто-то тайно беседует с Учителем¹²⁴.

Ангел, конечно, прежде всего старался укрепить дух Иисуса. Человеческая природа такова, что одна мысль, мелькнувшая в памяти, может прогнать смущение и вернуть покой. Впрочем, поскольку томление духа так ужасно отразилось и в теле, которое изнемогает вместе с духом, но не так скоро восстанавливается, как оно, то ангельское утешение, без сомнения, касалось и теле­сных сил Богочеловека.

Иисус укрепляется ангелом! Вы, чувствующие всю силу слов: Сын Божий, Ходатай Бога и человеков, На­чальник и Совершитель спасения Человеческаго, — вам по­нятно, какая бездна таин заключается в этих немногих

словах! Провидению неугодно было открыть нам, кто из небожителей удостоился совершить это единственное Божественное служение. Но кто бы ни был этот блажен­ный дух, мы обязаны ему вечной благодарностью: укре­пив Начальника нашего спасения в такие решительные минуты, он тем самым укрепил каждого из нас... Искушение кончилось совершенной увереннос­тью в благотворной необходимости креста, со всеми его ужасами, и притом именно сей­час. После этого Богочеловек снова об­рел ту твердость духа, которая отли­чала Его всю жизнь, среди все­возможных опасностей и ли­шений и останется с Ним во время страданий. Так обыкновенно бывает с искушаемыми: чем сильнее   борьба, тем более ук­репляется ею дух.

XIII ПРОЩАЛЬНАЯ БЕСЕДА ИИСУСА ХРИСТА С УЧЕНИКАМИ

XIV ГЕФСИМАНСКИЙ ПОДВИГ ИИСУСА ХРИСТА

XV ПРЕДАНИЕ