Плач мой

Какое слово поставлю в начале слов моего пла­ча? какую первую мысль из печальных моих мыс­лей выражу словом? — Все они одинаково тяж­ки: каждая, когда предстанет уму, кажется тяг­чайшею; каждая кажется болезненнейшею для сердца, когда убодает, пронзает его. Стенания ско­пились в груди моей, теснятся в ней, хотят ис­торгнуться; но, предупреждаясь одно другим, воз­вращаются в грудь, производят в ней странное колебание. Обращу ли взоры ума на протекшие дни мои? это цепь обольщений, цепь грехов, цепь падений! — Взгляну ли на ту часть жизни, кото­рая еще предлежит мне на поприще земного странствования? объемлет меня ужас: его произ­водит немощь моя, доказанная мне бесчисленны­ми опытами. Воззрю ли на душу мою? — нет ни­чего утешительного! вся она в греховных язвах; нет греха, которому бы она была непричастна; нет преступления, которым бы она себя не запечат­лела! — Тело мое, бедное тело! обоняю смрад тво­его тления. Тление нетления не наследствует  (1 Кор. 15:50). Жребий твой — по смерти в тем­нице гроба, по воскресении — в темнице ада! Ка­кая участь ожидает мою душу по разлучении ее с телом? благо было бы, если бы предстал ей Ан­гел мирный и светлый, воспарил бы с нею в бла­женные обители Едема. Но за что он предстанет? Какую добродетель, какой подвиг найдет в ней, достойные небожителей? Нет! скорее окружат ее полчища мрачных демонов, ангелов падших, найдут в ней сродство с собою, свое падение, свои свойства греховные, свою волю богопротив­ную, — отведут, увлекут ее в свои жилища, жи­лища вечной лютой скорби, жилища вечного мрака и вместе огня неугасающего, жилища мук и стенаний непрерывных, бесконечных.

Таким вижу себя, и рыдаю. То тихо скудные капли слез, подобные каплям росы, лишь ороша­ют зеницы очей моих; то крупный слезный дождь катится по ланитам на одежды или ложе; то сле­зы вовсе иссыхают — один болезненный плач объемлет душу. Плачу умом, плачу сердцем, пла­чу телом, плачу всем существом моим; ощущаю плач не только в груди моей, — во всех членах тела моего. Они странно и несказанно участву­ют в плаче, болезнуют от него.

Душа моя! Прежде, нежели наступило реши­тельное, неотвратимое время перехода в будущность, позаботься о себе. Приступи, прилепись к Господу искренним, постоянным покаяни­ем, — жительством благочестивым по Его всесвятым заповеданиям. Господь многомилостив, милостив бесконечно: Он приемлет всех прибе­гающих к Нему, очищает грехи грешников, ис­целяет застаревшие, смердящие, смертельные язвы, дарует блаженство всем верующим в Него и повинующимся Ему. Рассмотри странствова­ние твое Земное с самого его начала, рассмотри великие благодеяния, излитые на тебя Богом, Ему вверь судьбу твою, ищи внедрить в себя Его святую волю, покорись Его всеблагим и премуд­рым определениям. Замечает апостол: Аще быхом себе рассуждали, не быхом осуждены были (1 Кор. 11:31).

Никто, никто прежде моего сотворения не ходатайствовал пред Творцом моим, чтобы Он вызвал меня всемогущим велением в бытие из ничтожества. Одним ходатаем моим пред Богом была Его совечная Ему благость. Я родился, не зная, что я существую, — начал существовать, как бы несуществующий. Увы! я родился падшим, я начал жить уже умершим: в беззакониях зачат есмь и в смерти греховной роди мя мати моя (Пс. 50:7). Жизнь и смерть были вместе началом моего существования. Я не знал, вполне не понимал, что я живу, что при жизни — мертв, при су­ществовании — погибший.

Что за таинство — рождение человека во гре­хе? Как не живши — уже умер? не шедши — пал? ничего не делавши — согрешил? Какие дети в ложеснах праотца, отделенные от него тысячеле­тиями, — участники его греха? Благоговейно взи­рает ум мой на судьбы Божии; не понимает их, испытывать не дерзает, но видит, удивляется им — и славословит непостижимого, недоведомого Бога

Мое рождение во грехе было бедствием, худ­шим самого небытия! Как не бедствие — родить­ся для скорбей скоротечной земной жизни, по­том вечно существовать во тьме и мучениях ада! Нет за меня ходатаев; сам не имею сил исторг­нуться из пропасти погибельной. Изъемлет меня оттуда десница Бога моего. Родив меня родите­лями моими для существования, Он рождает Собою во спасение: омывает от греховной сквер­ны, обновляет Духом в водах крещения, прини­мает обеты верности моей из уст моего воспри­емника, изрекает на мне Свое Имя, запечатлева­ет Своею печатию, соделывает меня причастни­ком Божества Своего, наследником Своего Цар­ства. Совершаются надо мною чудеса, изливают­ся на меня неизреченные благодеяния, в то время как я ничего не чувствую, ничего не понимаю, не понимаю даже бытия моего. Призрел Ты на меня, Господь мой, когда я был немотствующим младенцем! Повитый пеленами, без разума, без способности к деянию, что принес я Тебе? как принял Ты обеты мои? как, приняв их, Ты излил дары Твои? Взирая на непостижимую благость Твою, прихожу в недоумение! И теперь не могу делать ничего более, как и сколько делал, бывши краткодневным младенцем: в молчании языка и ума приношу Тебе младенческий плач и слезы без всякой мысли.

Что же я воздал за толикие благодеяния, из­литые на меня в то время, как я не понимал их? — Я продолжал не понимать их, не знать их. Взоры мои обратились к миру; утехи, служения временные посреди его казались мне достояни­ем, назначением человека. Смерти не существо­вало для меня! земная жизнь представлялась мне вечною: так мысль о смерти была чужда уму мо­ему. Вечность!... в недозримую даль ее не пуска­лись мои взоры! — Я знал догматы и учение свя­той Восточной Церкви, веровал им, но знание мое и вера были мертвые. В чем состояло паде­ние человека, в чем состоит спасение его, какие их признаки, какие доказательства? — я не имел о том никакого опытного, живого знания. Я почитал заповедями Божиими одно ветхозаветное десятисловие, а заповедания Спасителя моего, всесвятые слова Его — одним нравоучением, последование которому и полезно, и похвально, но не долг непременный. Таким образом несказан­ный дар благодати, данный при крещении, был завернут, как талант евангельский, в убрусе не­знания, закопан, глубоко сокрыт в землю, — к попечению о снискании преходящих знаний преходящего мира; засыпан, как прахом, по­мышлениями о преуспеянии и наслаждениях временных, о служении суете и темному свету суетного века.

Детство мое было преисполнено скорбей. Здесь вижу руку Твою, Боже мой! Я не имел, кому открыть моего сердца: начал изливать его пред Богом моим, начал читать Евангелие и жития свя­тых Твоих. Завеса, изредка проницаемая, лежа­ла для меня на Евангелии; но Пимены Твои, Твои Сисои и Макарии производили на меня чудное впечатление. Мысль, часто парившая к Богу мо­литвою и чтением, начала мало-помалу прино­сить мир и спокойствие в душу мою. Когда я был пятнадцатилетним юношею, несказанная тиши­на возвеяла в уме и сердце моем. Но я не пони­мал ее, я полагал, что это — обыкновенное со­стояние всех человеков.

Таким вступил я в военную и вместе ученую службу, не по своему избранию и желанию. Тог­да я не смел, не умел желать ничего, потому что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтобы пожелать Ее! Науки человеческие, изоб­ретения падшего человеческого разума сдела­лись предметом моего внимания: к ним я уст­ремился всеми силами души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, яви­лась тоска невыносимая — по Богу. Я начал оп­лакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пус­тоту, которую я приобрел, которая меня тяго­тила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! И точно — это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Вспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей!.. Зачем теперь не плачу так! теперь нужнее мне слезы! Я преполовил жизнь мою: быстрее потекли дни, месяцы и годы, — несутся к гробу, откуда нет возвращения, за которым нет покая­ния и исправления. Понятия мои были уже зрелее; я искал в ре­лигии определительности. Безотчетные чувство­вания религиозные меня не удовлетворяли; я хо­тел видеть верное, ясное, Истину. В то время раз­нообразные религиозные идеи занимали и вол­новали столицу северную, препирались, боролись между собою. Ни та, ни другая сторона не нра­вились моему сердцу; оно не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире: в нем можно было, прихо­дя в храм Божий, встать в толпе солдат, в толпе простолюдинов, молиться и рыдать сколько душе угодно. Не до веселий, не до развлечения было юноше! Мир не представлял мне ничего приман­чивого: я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов! Точно — их не суще­ствовало для меня: мой ум был весь погружен в науки, и вместе горел желанием узнать, где кро­ется истинная вера, где кроется истинное уче­ние о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных.

Между тем предстали взорам уже грани зна­ний человеческих в высших, окончательных на­уках. Пришедши к граням этим, я спрашивал у наук: «Что вы даете в собственность человеку? Человек вечен, и собственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богатство верное,  которое я мог бы взять с собою за пределы гроба! Доселе я вижу только знания, даемые, так сказать, на подержание, оканчивающиеся землею, не могущие существо­вать по разлучении души с телом.

К чему служит изучение математики? Пред­мет ее — вещество. Она открывает известный вид законов вещества, научает исчислять и измерять его, применять исчисления и измерения к потребностям земной жизни. Указывает она на су­ществование величины бесконечной, как на идею, за пределами  вещества. Точное познание и определение этой идеи логически невозможно для всякого разумного, но ограниченного суще­ства. Указывает математика на числа и миры, из которых одни по значительной величине своей, другие по крайней малости не могут подчинить­ся исследованию человека, указывает она на су­ществование познаний, к которым человек име­ет врожденное отрешение, но к которым воз­вести его нет средств у науки. Математика толь­ко делает намек на существование предметов, вне объема наших чувств.

Физика и химия открывают другой вид зако­нов вещества. До науки человек даже не знал о существовании этих законов. Открытые законы обнаружили существование других бесчислен­ных законов, еще закрытых. Одни из них не объяснены, несмотря на усилие человека к объяснению, другие и не могут быть объяснены по причине ограниченности сил и способнос­тей человека. Кажется, говорил нам красноре­чивый и умный профессор Соловьев,¹⁶² произ­нося введение в химию, мы для того и изучаем эту науку, чтобы узнать, что мы ничего не знаем и не можем ничего знать: такое необъятное по­прище познаний открывает она пред взорами ума! так приобретенные нами познания на этом поприще ничтожны! Она с осязательною ясно­стью доказывает и убеждает, что вещество, хотя оно как вещество должно иметь свои границы, не может быть постигнуто и определено чело­веком и по обширности своей, и по многим дру­гим причинам. Химия следит за постепенным утончением вещества, доводит его до тонкости, едва доступной для чувств человеческих, в этом тонком состоянии вещества еще усматривает сложность и способность к разложению на со­ставные части, более тонкие, хотя самое разло­жение уже невозможно. Человек не видит кон­ца утончения вещества, так как и увеличению чисел и меры. Он постигает, что бесконечное дол­жно быть и невещественным; напротив того, все конечное должно по необходимости быть и ве­щественным. Но это — идея неопределенная; определенно ее существование. Затем физика и химия вращаются в одном веществе, расширя­ют познания о употреблении его для  временных, земных нужд человека и человеческого обще­ства. Менее положительна, нежели упомянутые науки, философия, которою особенно гордится падший человек. Естественные науки непрестан­но опираются на вещественный опыт, им дока­зывают верность принятых ими теорий, кото­рые без этого доказательства не имеют места в науке. Философия лишена решительного сред­ства к постоянному убеждению опытом. Мно­жество различных систем, несогласных между собою, противоречащих одна другой, уже ули­чают человеческое любомудрие в неимении по­ложительного знания Истины. Какой дан в фи­лософии простор произволу, мечтательности, вымыслам, велеречивому бреду, нетерпимым наукою точною, определенною! При всем том философия обыкновенно очень удовлетворена собою. С обманчивым светом ее входят в душу преизобильное самомнение, высокоумие, пре­возношение, тщеславие, презрение к ближним. Слепотствующий мир осыпает ее, как свою, по­хвалами и почестями. Довольствующийся познаниями, доставляемыми философиею, не только не получает правильных понятий о Боге, о са­мом себе, о мире духовном; но, напротив того, заражается понятиями превратными, растлева­ющими ум, делающими его неспособным, как зараженного и поврежденного ложью, к обще­нию с Истиною (2 Тим. 3:8). Не разуме мир пре-мудростию Бога (1 Кор. 1:21) — говорит апос­тол. Мудрование плотское смерть есть, муд­рование плотское вражда на Бога: закону бо Божию не покоряется ниже бо может (Рим. 8: 6, 7), потому что это не свойственно ему. Бра­тия, блюдитеся, да никто же вас будет прельщая философиею и тщетною лестью, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе, в Немже суть вся сокровища пре­мудрости и разума сокровенна (Кол. 2:8, 3). Фи­лософия, будучи исчадием падения человеческо­го, льстит этому падению, маскирует его, хра­нит и питает. Она страшится учения Истины как смертоносного приговора для себя (1 Кор. 3:18). Состояние, в которое приводится философиею дух наш, есть состояние самообольщения, душепогибели, что вполне явствует из вышеприведен­ных слов апостола, который повелевает всем же­лающим стяжать истинное познание от Бога от­вергнуть знание, доставляемое любомудрием падшего человечества. Никтоже себе да прель­щает! — говорит он. — Аще кто мнится мудр быти в вас в веце сем, буй да бывает, яко да пре­мудр будет (1 Кор. 3:18). Истинная философия (любомудрие) совмещается во едином учении Христовом. Христос — Божия Премудрость (1 Кор. 1:24, 30).¹⁶³ Кто ищет премудрости вне Хри­ста, тот отрицается от Христа, отвергает премуд­рость, обретает и усвоивает себе лжеимный ра­зум, достояние духов отверженных. О географии, геодезии, о языкознании, о литературе, о прочих науках, о всех художествах и упоминать не сто­ит: все они для земли; потребность в них для че­ловека оканчивается с окончанием земной жиз­ни, — большею частью гораздо ранее. Если все время земной жизни употреблю для снискания знаний, оканчивающихся с жизнью земною: что возьму с собою за пределы грубого вещества?... Науки! Дайте мне, если можете дать, что-либо вечное, положительное, дайте ничем неотъемле­мое и верное, достойное назваться собственнос­тью человека!» — Науки молчали.

За удовлетворительным ответом, за ответом существенно нужным, жизненным обращаюсь к вере. Но где ты скрываешься, вера истинная и святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, ко­торый не был запечатлен евангельскою кротостью; он дышал разгорячением и превозношени­ем! я не мог тебя признать в учении своевольном, отделяющемся от Церкви, составляющим свою новую систему, суетно и кичливо провозглаша­ющем обретение новой, истинной веры христи­анской чрез семнадцать столетий по воплощении Бога Слова.¹⁶⁴ Ах! в каком тяжком недоумении плавала душа моя! как она томилась ужасно! ка­кие на нее восставали волны сомнений, рождав­шиеся от недоверчивости к себе, от недоверчи­вости ко всему, что шумело, вопияло вокруг меня, — от незнания, невидения истины.

И начал я часто, со слезами, умолять Бога, что­бы Он не предал меня в жертву заблуждению, чтобы указал мне правый путь, по которому я мог бы направить к Нему невидимое шествие умом и сердцем. Внезапно предстает мне мысль... сердце к ней, как в объятия друга. Эта мысль вну­шала изучить веру в источниках — в писаниях святых отцов. «Их святость, — говорила она мне, — ручается за их верность: их избери себе в руководители». — Повинуюсь. Нахожу способ получать сочинения святых угодников Божиих; с жаждою начинаю читать их, глубоко исследо­вать. Прочитав одних, берусь за других, читаю, перечитываю, изучаю. Что прежде всего пора­зило меня в писаниях отцов Православной Церкви? — Это их согласие, согласие чудное, вели­чественное. Семнадцать веков в устах их свиде­тельствуют единогласно единое учение, учение Божественное! Когда в ясную осеннюю ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленны­ми звездами столь различных размеров, испус­кающими единый свет, тогда говорю себе: та-ковы писания отцов. Когда в летний день гля­жу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными паруса­ми, подобными белым лебединым крылам, су­дов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда слышу стройный много­численный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь Боже­ственную, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Какое, между прочим, учение нахожу в них? — Нахожу учение, повторенное всеми от­цами, учение, что единственный путь ко спасе­нию — последование неуклонное наставлени­ям святых отцов. «Видел ли ты, — говорят они, — кого прельщенного лжеучением, погибшего от неправильного избрания подвигов — знай: он последовал себе, своему разуму, своим мнени­ям, а не учению отцов» (прп. аввы Дорофея, По­учение 5), из которого составляется догматическое и нравственное предание Церкви. Им она, как бесценным имуществом, препитывает чад своих.

Мысль эта послана Богом, от Которого всякое даяние благо, от Которого и мысль благая — на­чало всякого блага. Так утверждают отцы, так явствует из самой сущности дела.¹⁶⁵ Мысль эта была для меня первым пристанищем в стране истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волнения и ветров. Мысль благая, спасительная! Мысль — дар бесценный всеблагого Бога, хотя­щего всем человекам спастись и придти в позна­ние истины! Эта мысль сделалась камнем основ­ным для духовного созидания души моей! Эта мысль сделалась моею звездою-путеводительницею! Она начала постоянно освещать для  меня многотрудный и многоскорбный, тесный, неви­димый путь ума и сердца к Богу. Взглянул я на религиозный мир из этой мысли — и увидел: при­чина всех заблуждений состоит в неведении, в забвении, в отсутствии этой мысли.

Таковы благодеяния, которыми ущедрил  меня Бог мой! таково нетленное сокровище, настав­ляющее в блаженную вечность, ниспосланное мне свыше от горнего престола Божественной мило­сти и Премудрости. Чем возблагодарю Благоде­теля? — Разве только тем, что посвящу на исследование и искание Его, на служение Ему всю зем­ную жизнь мою! Но этим воздам ли благодар­ность? — лишь сделаю себе новое, величайшее благодеяние. Бог, Сам Бог мыслью благою уже отделил меня от суетного мира. Я жил посреди мира, но не был на общем, широком, углажденном пути: мысль благая повела меня отдельною стезею, к живым, прохладным источникам вод, по странам плодоносным, по местности живо­писной, но часто дикой, опасной, пересеченной пропастями, крайне уединенной. По ней редко странствует путник.

Чтение отцов с полною ясностью убедило меня, что спасение в недрах Российской Церк­ви несомненно, чего лишены религии западной Европы, как не сохранившие в целости ни дог­матического, ни нравственного учения первен­ствующей Церкви Христовой. Оно открыло мне, что сделал Христос для человечества, в чем со­стоит падение человека, почему необходим Ис­купитель, в чем заключается спасение, достав­ленное и доставляемое Искупителем. Оно твер­дило мне: должно развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа мертва, а христианство — слово и наименование без осу­ществления его! Оно научило меня смотреть на вечность, как на вечность, пред которой ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша, измеряемая каким-нибудь полустолети­ем. Оно научило меня, что жизнь земную долж­но проводить в приготовлении к вечности, как в преддвериях приготовляются ко входу в вели­колепные царские чертоги. Оно показало мне, что все земные занятия, наслаждения, почести, преимущества — пустая игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети. Что значит пред Хрис­том все земное? пред Христом, всемогущим Богом, Который дает Себя в имение, в вечный дар и собственность пылинке — человеку?... Не сто­ит видимый мир, чтобы служить ему и им зани­маться! Чем он награждает слуг своих? Сперва игрушками; потом гробом, тлением, темною неизвестностью будущности, рыданием ближ­них и вскоре забвением ими. Другие награды у слуг Христовых: они проводят здешнюю жизнь в изучении истины, в образовании себя ею. Пре­творенные ею, запечатлеваются Святым Духом, вступают в вечность, уже коротко ознакомлен­ные с вечностью, приготовив себе блаженство в ней, извещенные в спасении: ,Дух Божий, гово­рит апостол, вся испытует, и глубины Божия (1 Кор. 2:10): знание их Он сообщает Своим причастникам. Это с полною ясностью излагают святые отцы в своих священнолепных писа­ниях.

Охладело сердце к миру, к его служениям, к его великому, к его сладостному! Я решился ос­тавить мир, жизнь земную посвятить для позна­ния Христа, для  усвоения Христу. С этим наме­рением начал рассматривать монастырское и мирское духовенство. И здесь встретил меня труд; его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но я видел все близко и по вступ­лении в монастырь не нашел ничего нового, нео­жиданного. Сколько было препятствий для это­го вступления! — Оставляю упоминать о всех; самое тело вопияло мне: «Куда ведешь меня? я так слабо и болезненно. Ты видел монастыри, ты коротко познакомился с ними: жизнь в них для тебя невыносима и по моей немощи, и по вос­питанию твоему, и по всем прочим причинам». Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести, или, мо­жет быть, Ангела-хранителя, сказывавшего мне волю Божию: потому что голос был решителен и повелителен. Он говорил мне: «Это сделать — твой долг, долг непременный!» Так силен был голос, что представления разума, жалостные, ос­новательные с виду убеждения плоти казались пред ним ничтожными. Без порыва, без горячности, как невольник, увлекаемый непреодоли­мым сердечным чувством, каким-то непостижи­мым и неизъяснимым призванием, вступил я в монастырь.

Вступил я в монастырь, как кидается изум­ленный, закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину — как кидается воин, увле­каемый сердцем, в сечу кровавую, на явную смерть. Звезда, руководительница моя, мысль благая, пришла светить мне в уединении, в ти­шине или, правильнее, во мраке, в бурях монас­тырских. По учению отцов, жительство иночес­кое, единственно приличествующее нашему времени, есть жительство под руководством оте­ческих писаний с советом преуспевших совре­менных братий; этот совет опять должно пове­рять по писанию отцов. Отцы первых веков Церкви особенно советуют искать руководите­ля боговдохновенного, ему предаться в совер­шенное, безусловное послушание, называют этот путь, каков он и есть, кратчайшим, прочней­шим, боголюбезнейшим. Отцы, отделенные от времен Христовых тысячелетием, повторяя со­вет своих предшественников, уже жалуются на редкость боговдохновенных наставников, на по­явившееся множество лжеучителей и предлага­ют в руководство Священное Писание и отеческие писания. Отцы, близкие к нашему времени, называют боговдохновенных руководителей до­стоянием древности, и уже решительно завещавают в руководство Священное и святое Писа­ние, поверяемый по этим Писаниям, принима­емый с величайшею осмотрительностью и ос­торожностью совет современных и сожитель­ствующих братии. Я желал быть под руковод­ством наставника; но не привелось мне найти наставника, который бы вполне удовлетворил меня, который был бы оживленным учением от­цов. Впрочем, я слышал много полезного, много существенно нужного, обратившегося в основ­ные начала моего душеназидания. Да упокоит Господь в месте злачном, в месте прохлады, в месте света и блаженства почивших благодете­лей души моей! Да дарует большее духовное пре­успеяние и кончину благополучную текущим еще по поприщу земного странствования и тру­женичества!

Скажу здесь о монастырях российских мое убогое слово, слово — плод многолетнего наблю­дения. Может быть, начертанное на бумаге, оно пригодится для кого-нибудь! Ослабела жизнь иноческая, как и вообще христианская; ослабе­ла иноческая жизнь потому, что она находится в неразрывной связи с христианским миром, который, отделяя в иночество слабых христиан, не может требовать от монастырей сильных ино­ков, подобных древним, когда и христианство, жительствовавшее посреди мира, преизобиловало добродетелями и духовною силою. Но еще монастыри, как учреждение Святого Духа, ис­пускают лучи света на христианство; еще есть там пища для благочестивых; еще есть там хра­нение евангельских заповедей; еще там — стро­гое и догматическое и нравственное Правосла­вие; там, хотя редко, крайне редко, обретаются живые скрижали Святого Духа. Замечательно, что все духовные цветы и плоды возросли в тех душах, которые в удалении от знакомства вне и внутри монастыря возделали себя чтением Пи­сания и святых отцов, при вере и молитве, оду­шевленной смиренным, но могущественным покаянием. Где не было этого возделания, там — бесплодие.

В чем состоит упражнение иноков, для кото­рого — и самое иночество? Оно состоит в изуче­нии всех заповеданий, всех слов Искупителя, в усвоении их уму и сердцу. Инок соделывается зрителем двух природ человеческих: природы поврежденной, греховной, которую он видит в себе, и природы обновленной, святой, которую он видит в Евангелии. Десятисловие Ветхого Завета отсекало грубые грехи; Евангелие исцеляет самую природу, болезнующую грехом, стяжав­шую падением свойства греховные. Инок дол­жен при свете Евангелия вступить в борьбу с са­мим собою, с мыслями своими, с сердечными чувствованиями, с ощущениями и пожелания­ми тела, с миром, враждебным Евангелию, с ми-род ержителями, старающимися удержать чело­века в своей власти и плену. Всесильная Истина освобождает его (Ин. 8:32); освобожденного от рабства греховных страстей запечатлевает, об­новляет, вводит в потомство Нового Адама всеблагий Дух Святой. Совершенство христианства достигается в иночестве, и иноки служат светом для братий своих, живущих посреди мира, за­нятых, развлеченных попечениями и служения­ми его, не могущих ни глубоко вникнуть в Еван­гелие, ни оживить его в себе в должном разви­тии и полноте. Тот только может легко или с презрением думать об иночестве, кто, именуясь христианином, имеет понятие о христианстве самое поверхностное, мертвое.

Чтобы окрепли и возмужали в иноке евангель­ские свойства, нужны непременно скорби и ис­кушения. Кротость его должна быть испытана; смирение его должно быть испытано; терпение и вера — испытаны. Должно быть испытано —дороже ли ему Евангелие, слова и заповедания Христовы, в которых жизнь вечная, дороже ли они преимуществ, удобств и обычаев мира, дороже ли самой жизни? Тяжким сначала представля­ется вступление в искушения; но без них невоз­можно научиться прощению всех обид, любви к врагам, зрению во всем промысла Божия, этим высочайшим, окончательным, по отношению к ближнему, заповедям Евангелия. Если же внутрен­ний человек не будет образован всеми заповедя­ми, то он не может соделаться жилищем Свято­го Духа. Привлекох Дух, говорит святой Давид, яко заповедей Твоих желах (Пс. 118:131). Без нисшествия Духа нет христианского совершен­ства. Скорби и искушения признаются Священ­ным Писанием и отцами величайшим даром Божиим, служат предуготовительным обучени­ем к безмолвию, в котором инок достигает точ­нейшего очищения, а потому и обильнейшего просвещения. Отцы сравнивают скорби инока, предшествующие вступлению в безмолвие, с предкрестными страданиями Христовыми, а безмолвие — с распятием на кресте и погребе­нием, которому последует Воскресение.

Это узнал я благовременно из писаний оте­ческих. Священный порядок, священная систе­ма, которые Божественный промысл начертал для служителей Божиих, поражали меня удив­лением. Привлекался я сердечною любовью к созерцанию чудной системы. Особенно нрави­лось мне учение об этом предмете Варсонофия Великого. Мне казалось, что оно произносилось ко мне: оно само собою усвоивалось душе моей. «Внимая словам апостола: о всем благодарите (1 Фес. 5:18), приготовься к благодарению за все, — писал Великий одному из учеников сво­их, которого он приготовлял в горниле общежи­тия к жительству в затворе, — и будешь ли в скорбях, или нуждах, или в утеснениях, или в болезнях и трудах телесных, за все постигающее тебя благодари Бога. Надеюсь, что и ты достиг­нешь в покой Его (Евр. 4:3): ибо многими скорбьми подобает нам внити во Царствие Божие (Деян. 14:22). Итак, не сомневайся душою твоею и не расслабляйся сердцем твоим ни по какой причине, но вспоминай апостольское слово: аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутрен­ний обновляется по вся дни (2 Кор. 4:16). Если не претерпишь страданий, то не возможешь взойти на крест. Когда же перенесешь сперва страдания, то войдешь и в пристанище покоя, и будешь безмолвствовать без всяких забот, имея душу утвержденную в Господе и всегда прилеп­ляющуюся к Нему» (Ответ 2). Другой брат выразил пред Великим свое желание безмолвия. Отвечал ему Великий: «Брат! человек, имеющий на себе долги, если прежде не заплатит долгов, пребывает везде должником, куда бы он ни по­шел, где бы ни поместился на жительство, в го­роде ли то будет, или в селе. Нигде не имеет он возможности жить спокойно. Когда же, по при­чине своих долгов, он подвергнется оскорбле­ниям от человеков и, устыдившись, откуда бы то ни было достанет денег и уплатит долги: тог­да, сделавшись свободным, смело, со многим дерзновением он может или пребывать среди человеческого общества, или жить в уединении. Так и монах, когда потщится по силе своей по­нести оскорбления, поношения, убытки, тогда научается смирению и подвигу духовному. За смирение его и подвиг прощаются ему согре­шения его, как свидетельствует Писание: Виждъ смирение мое и труд мой и остави вся грехи моя (Пс. 24:18). Помысли, сколько оскорбле­ний и поношений потерпел Владыка наш Иисус Христос прежде креста: претерпев их, Он взо­шел уже на крест. Подобно этому никто не может достичь истинного и плодоносного без­молвия, никто не может взойти в святой покой совершенства, если прежде не постраждет со Христом и не претерпит всех страданий Его, памятуя наставления апостола: аще страждем  с Ним, и прославимся с Ним (Рим. 8:17). Не прельстись: иного пути ко спасению, кроме это­го, нет. Господь да поможет тебе, по воле Своей, положить прочное основание твоему зданию на твердом камени, как Он заповедал в Евангелии. Камень — Христос» (1 Кор. 10:4; Ответ 342). Вскоре по вступлении моем в монастырь поли­лись на меня скорби, как вода очистительная. То были и внутренние брани, и нашествия бо­лезней, и угнетение нуждою, и потрясения от собственных неведения, неопытности, неблаго­разумия; скорби от человеков были умеренные. Чтобы испытать их, нужно было особенное по­прище. Непостижимыми судьбами Промысла я помещен в ту обитель, соседнюю северной столицы, которую, когда жил в столице, не хо­тел даже видеть, считая ее по всему не соответ­ствующею моим целям духовным. В 1833 году я был вызван в Сергиеву пустынь и сделан ее настоятелем. Негостеприимно приняла меня обитель — Сергиева пустынь. В первый же год по прибытии в нее я поражен был тяжкою бо­лезнью, на другой год другою, на третий третьею: они унесли остатки скудного здоровья моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета; здесь я подвергся тяж­ким, продолжительным, унизительным наказа­ниям, без суда, без малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан бесчув­ственный; здесь я увидел врагов, дышащих не­примиримою злобою и жаждою погибели моей; здесь милосердый Господь сподобил меня по­знать невыразимые словом радость и мир души; здесь сподобил Он меня вкусить духовную лю­бовь и сладость в то время, как я встречал врага моего, искавшего головы моей, — и соделалось лице этого врага в глазах моих как бы лицом светлого Ангела. Опытно познал я таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями иудейскими. Какое счастье быть жертвою, подобно Иисусу! или нет — какое сча­стье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник, и вмес­те с этим разбойником, от убеждения души, исповедывать: достойная по делам моим прием­лю: помяни меня, Господи, во царствии Твоем (Лк. 23: 41-42).

Достигший сорокалетнего возраста, уничто­женный болезнями, потрясенный многими скорбями, расслабленный, неспособный по самому истощению телесных сил к жизни деятельной, что скажу об участи моей? — Не вижу пред собою человека, которого участь была бы для меня вожделенна и завидна. Я — грешник, достойный казней, и временных, и вечных; но не завиден мне жребий никого из человеков. Когда воззрю на грехи мои, они наводят на меня ужас; но и для  ужасных грешников есть Искупитель.

Владыки земли, пастыри Церкви, отцы и бра­тия! Я уже более не годен в служение вам. К како­му служению способен окованный недугами, при­кованный ими к одру, держимый безвыходно в келии? Извергните меня, извергните, как раба непотребного, служащего только отягощением для  вас! Я не потревожу вас никакими просьба­ми, никакою заботою о мне. Мне не нужен сад с роскошною тению и благовонными цветами; не нужны многие слуги; послужит мне ради имени Христова инок смиренный, пришлет мне на пищу и одежду христолюбец; не нужны мне покои об­ширные, не нужно мне никакое увеселение, ни­какое развлечение земное. Отпустите меня, отпу­стите больного, ни к чему не способного! Обрету себе удаленный от шума столичного, удаленный от градов и весей, малоизвестный приют, уединен­ный и тихий: там в одиночестве довлачу до гроба дни мои. Болезненность моя делает тишину уеди­нения необходимою для меня. Вы захотите знать, неужели в душе моей не таится никакого желания? — Могу удовлетворить ваше любопытство. Я — грешник: жажду покаяния.

Оставляю человеков: они — слепые орудия во всемогущей деснице Промысла; приводят в испол­нение то, что Он повелевает или попускает. Обра­щением к человекам я хотел принести дань люб­ви и уважения к ближнему, дань приятнейшую, услаждающую сердце приносящего. Мир, занятый своею суетою, своими попечениями, развлечени­ем и преуспеянием, даже не обратит внимания на слова мои: для него непонятен, странен голос души, ощутившей нужду в покаянии и безмолвии.

Непостижимый, всесильный, всеблагий, всепремудрый Бог и Господь мой, Создатель и Спа­ситель! В слезах и прахе пред Тобою ничтожная пылинка — я, Тобою призванный к существова­нию, ощущению, допущенный к размышлению, желанию! Ты зришь сердце мое; Ты зришь, то ли в сокровенной глубине его хранится слово, кото­рое намереваюсь произнести умом и устами! Ты ведаешь прежде моего прошения, чего я желаю просить; в судьбах Твоих решено уже, исполнить ли, или отвергнуть мое прошение. Но Ты даровал мне самовластие, и я дерзаю принести пред Тебя, произнести пред Тобою желание моего окаянно­го, моего бедствующего, моего изъязвленного сер­дца! Не внимай моему сердцу, не внимай словам молитвы моей, не сотвори по воле моей; но сотво­ри то, что Тебе угодно, что избирает и назначает для меня всесвятая, премудрая воля Твоя. Однако я скажу желание моего сердца; выражу словом стремление моего самовластия!.. Покаяния двери отверзи мне, Человеколюбе!  блудно прожил я житие мое, достиг единонадесятого часа; все силы мои иссякли; не могу совершать заповедей и слу­жений расслабевшим моим телом: даруй мне при­нести Тебе хотя покаяние, чтобы не пришлось мне уходить из гостиницы мира чуждым всякой на­дежды. Ты зришь мою немощь, немощь души и тела! Не могу стоять против лица страстей и со­блазнов! Изведи меня в уединение и безмолвие, чтобы там мог я погрузиться весь, и умом, и серд­цем, и телом, в покаяние... Покаяния жажду!.. Ми­лосердый Господь, утоли мою неутолимую, сне­дающую меня жажду: даруй мне покаяние! Из­ливший на меня толикие, бесчисленные благоде­яния, заверши и преисполни их дарованием по­каяния! Владыка всесвятой! Не лиши меня даро­вания, о получении которого в безумии моем столько времени умоляю Тебя, не ведая, чего про­шу, не ведая, способен ли я к получению дара, не ведая, сохраню ли его, если получу. Один из слу­жителей Твоих, освященный и просвещенный Духом Святым, сказал: «Вне безмолвия нет истинного покаяния» (святой Исаак Сирский, Сло­во 41). Поразило это слово грешную мою душу, водрузилось в памяти, пронзает меня, как мечем, каждый раз, как ни возобновится воспоминани­ем. Не видя в себе покаяния, прихожу в недоуме­ние; принуждаю себя к покаянию, но встречаюсь невольно с попечениями, развлечением, — они по­хищают у меня покаяние. Не могу удержать его среди молвы и смущений: уходит, ускользает, ос­тавляет меня с пустотою и безнадежием. Много­милостивый Господь! Даруй мне покаяние, дос­тавляемое безмолвием, покаяние постоянное, по­каяние, могущее очистить скверны души и тела, покаяние, которое Ты даровал всем, кого избрал и призвал к Себе, чьи имена назначены ко внесе­нию в книгу живота, кому определил вечно зреть славу Твою и вечно славословить милость твою. Дар покаяния мне дороже и вожделеннее сокро­вищ всего мира. Очищенный покаянием, да узрю волю Твою непорочную, путь к Тебе непогрешительный, и да возвещу о них братии моей!

Вы, искренние друзья мои, связанные со мною узами дружбы о Господе, не посетуйте на меня, не поскорбите о моем отшествии. Отхожу телом, чтобы приблизиться духом; по виду теряюсь для вас, по сущности вы приобретаете меня. Вручи­те меня покаянию: оно вам возвратит меня очищенным, просвещенным, и возвещу вам слово спасения, слово Божие.

Покаяния двери отверзи мне, человеколюби­вый Господь, даруй мне спасение вечное со все­ми друзьями моими, о Тебе возлюбившими меня, да все в вечном блаженстве, в радости и наслаж­дении неизглаголанном славословим Отца и Сына и Святаго Духа, Бога, Единого и Трипостасного, явившего роду человеческому любовь и милость, превысшую слова, превысшую пости­жения! Аминь.

1847-го года, января 7-го дня

В это время архимандрит Игнатий

по совершенно расстроенному здоровью

просил увольнения от должности

настоятеля Сергиевой пустыни и перемещения

в Николаевский Бабаевский монастырь на покой,

но был уволен в отпуск и провел десять месяцев

в упомянутом монастыре.