Лишний раз напоминая всю опасность схе­матизации и условных схоластических подразделений в таком индивидуальном и наиболее личном таинстве, как исповедь, в этой главе будет дан очень общий обзор тех примеров ка­ющихся, которые чаще всего проходят перед духовником в часы покаяния. Можно внести с успехом в наши характеристики множество разных подробностей и вариантов, но предла­гаемый перечень, не притязая на полноту, старается показать наиболее яркие примеры тех духовных состояний, которые требуют пастыр­ского мудрого слова и вдумчивого к себе отно­шения.

Простец. Все реже встречающийся в мире цивилизации и в эпоху прогресса тип христиа­нина и пример кающегося грешника. Мы начи­наем с него, как с самого для пастыря легкого образа грешника В старой России, кое-где может быть еще на Востоке, во всяком случае, в обстановке патриархального и бытового хрис­тианства эти люди составляли, можно говорить без преувеличения, большинство кающихся. Ум их не перегружен расу-дочным моментом, сердце открыто для любящего отеческого слова духовника. По социальному положению своему это  люди,  не  отравленные  фабричной  техни кой, суетой городской жизни и призрачными богатствами цивилизации. Это — крестьяне, старые нянюшки, прислуга, жившая в патри­архальных семьях и, конечно, масса монашест­вующих простецов в исчезнувших с лица земли, но многочисленных в старом мире, оби­телях.

У этих людей очень ясно сознание греха и греховности. Они может быть не читали трактатов по нравственному богословию, не выучи­ли таких слов, как "аскетика", "нравственность" и никогда не слыхали о категорическом императиве Канта, но совесть их исключитель­но чутка и бескомпромиссна. Грех их тяготит, его они страшатся и от него жаждут освобо­диться через свое искреннее покаяние и мо­литву духовника. Поэтому они и подходят к исповеди исключительно моралистически. Они не будут вступать в сложные рассуждения с духовником о разных философских предметах, но и не будут запираться в грехах. Они, преж­де всего, — смиренны и кротки. Они с охотой выслушивают поучение священника и будут ему за это глубоко благодарны. Они легко пе­речисляют свои грехи, часто даже приговари­вая: "да что там, батюшка, что ступила, то и согрешила", или "виноват словом, делом, по­мышлением, всеми чувствами" и потом он пе­речисляет особенно его тяготящие грехи. У них нет "проблематики" и "парадоксальностей". Грех для него есть грех. Он не сомневается в этом. У них нет двоемыслия: с одной стороны, это может быть и грех, но с другой, если принять во внимание то-то и то-то, может быть это и не грех. После исповеди такого человека священник зачастую удивляется четкости и просветленности совести грешника и для себя самого может найти немало назидательного в смиренном подходе этого простеца к церкви, к Богу, к священнику, к покаянию. Повторяем, такой тип людей все больше и больше отходит в область предания.

Интеллигент. Это — полная противополож­ность только что упомянутому образу простеца. И по своему прошлому, и по образованию, и по культурному наследию, и по своему отно­шению к Церкви и по подходу к греху, он несет что-то очень непростое, — для себя тягостное и болезненное, а для исповедающего духовника это испытание его пастырского терпения и опытности.

Тип человека, отличающегося высокой ин­теллектуальностью свойственен всякой культуре и всякому народу. Тип этот всегда зани­мал и будет занимать в Церкви положение, отличное от положения простеца, и к нему духовнику всегда придется подходить иначе, чем он подходит к человеку, далекому от ин­теллектуальных запросов. Но тип интеллиген­та есть продукт только русской истории, неве­домый западной культуре. На нем сказались влияния исторические, культурные, бытовые, европейской цивилизации несвойственные. Этот тип, в его классическом облике второй половины XIX и начала XX вв. вероятно историческим процессом будет сметен с лица этой планеты, но в своем основном он носит какие-то типично русские черты, которые останутся в жизни, как бы история не повернулась.

Вот эти существенные особенности интелли­гента:

1)        повышенная рассудочность и следователь­но привычка говорить от книжных авторите­тов;

2)        недисциплинированность мысли и отсутствие того, что так отличает людей латинской, романской  культуры,  а  именно  уравновешен­ность и ясность мыслей и формулировок;

3)        традиционная    оппозиционность    всякой власти и иерархичности, будь то государствен­ная или церковная; характерная безбытность и боязнь всякой устроенности:  семьи, сословия, церковного об­щества; склонность вообще к нигилизму, вовсе неограничивающимся классическим типом База­рова и Марка Волхова, а легко сохраняющему­ся и в духовной жизни; влияние всяких в свое время острых тече­ний, вроде декадентства, проявляющееся в из­ломанности и изуродованности душевной. Все это можно было бы при желании умножить, нодостаточно и сказанного.

В своем подходе к покаянию такой тип часто бывает очень труден и для себя и для священ­ника. Мало кто мог окончательно отрясти с себя прах этих былых болезней. Симптомы старого часто выбиваются на поверхность и несчастный   чувствует   себя   пленником   былых привычек. Эта неясность и смятенность души обнаруживается и в образе мышления и в способе выражаться. Такие люди зачастую не спо­собны ясно формулировать свои душевные со­стояния. Они почти всегда находятся в плену своих   "настроений",   "переживаний",   "проблематик".  Они  не  умеют  даже  просто  перечис­лять свои грехи, ходят "вокруг да около", иног­да признаются в том, что не умеют исповедываться. У них нет ясного сознания греха, хотя это вовсе не означает, что они лишены нравст­венного чувства. Как раз обратно: это зачастую люди   с   высоким  моральным  уровнем,   щепе­тильные к себе, неспособные ни на какой предосудительный поступок; они в особенности но­сители общественной честности,  "кристальной души люди". Но в своем отношении к внутрен­ней жизни  они  пленены мудрованиями и из­лишними  рассуждениями.  Исповедь  их  носит характер   рассудочный;   они   любят   резониро­вать, "не соглашаться с данным мнением". Они и на исповеди готовы вступать в прения и "ос­таваться при особом мнении". Они прекрасные диалектики и эту свою способность приносят и к   исповедному  аналою.  Кроме  того,  от  своей часто расплывчатой исповеди, в которой пре­обладают   неопределенные   части   речи:   "как-то",   "до  некоторой  степени",   "мне  думается", "как  бы  вам  это объяснить"  и  пр.,  они легко пускаются   в   отвлеченные   совопросничества. Они любят на исповеди, — совершенно не счи­таясь  с  тем,  что за ними  стоит целый хвост  ожидающих исповеди, — задавать священнику замысловатые философские и богословские воп­росы, забывая, что исповедь никак не есть удобный момент для этого. Приходится слы­шать от этих людей: "меня страшно мучает вопрос о страданиях людей; как это Бог допус­кает страдания невиновных детей?" или что-либо в таком роде. Они часто жалуются на свои "сомнения". Маловерие типично для этой категории кающихся.

Их прекрасно можно охарарактеризовать следующими словами о. А. Ельчанинова, человека с коротким пастырским стажем, но боль­шим духовным опытом и вдумчивостью: "греховная психология, вернее психический меха­низм падшаго человека. Вместо внутренняго постижения — рассудочные процессы, вместо слияния с вещами — пять слепых чувств, поистине, "внешних"; вместо восприятия целаго — анализ. К райскому образу гораздо ближе люди примитивные, с сильным инстинктом и неспособностью к анализу и логике" ("Запис­ки", стр. 63, перваго издания).

Самодовольная совесть. К сожалению, это один из очень часто встречающихся случаев исповедной практики. Это люди,— совершенно независимо от того, интеллектуалы они , или малообразованы, — малосознательные в своей духовной жизни, утвержденные в каком-то религиозном самодовольстве. Их отличительным признаком является особое духовное благопо­лучие. Их ничто в духовной жизни не тревожит. Кодекс их моральных требований весьма скуден и очень напоминает "кодекс" Вронского или Анны Карениной. Они стараются не заду­мываться над духовными вопросами, считая это для них необязательным. Духовного голода у них нет. Кругозор моральный весьма сужен. Можно было бы их упрекнуть в известной ду­ховной самовлюбленности, а уж во всяком слу­чае самодостаточности.

Эти люди весьма часто на исповеди: 1) пере­числяют свои достоинства, внешние положе­ния, твердо верят в свои "заслуги"; 2) легко "каются в грехах своих близких" (жены, мужа, детей, тещи и пр.); 3) чаще же всего просто признаются, что у них "никаких особых гре­хов" нет, что они не убили никого, не украли ничего, да и вообще ни в чем не грешны.

Они создали себе целый ряд известных мо­ральных рамочек, успокоительных формул и извинений. Замечательный французский като­лик, писатель острый и едкий, бескомпромис­сный христианин, не терпевший никаких "постольку-поскольку" Леон Блуа называл таких людей "духовными буржуа". Это вовсе не есть тип социальный, а носитель известного духов­ного облика, и именно, успокоенности и рели­гиозного самодовольства. Блуа бичевал беспо­щадно этих буржуа во всех своих романах, дневниках, статьях и заметках. Духовный бур­жуа думает и говорит "общими местами", т. е. заученными легковесными формулами, кото­рыми он успокоил свою очень небольшого объ­ема совесть и живет на основании этих "общих  мест". Им написана двухтомная "Экзегеза "общих мест", — одно из самых едких и унич­тожающих обличений таких самодовольных и бессознательных в религиозном отношении людей. Вот некоторые примеры таких "общих мест", как заимствованных из коллекции Леон Блуа, так и слышанных из других источников: "Грех есть общее явление, не грешить нельзя"; "Ну что же? ведь это в сущности мелкие грехи"; "Евангелие, знаете ли, устарело и к нашей жизни неприменимо"; "Я, конечно, батюшка, не монах..."; "Я, конечно, как человек культурный..."; "Ну, знаете — Богу это ведь все не нужно; Бог не требует так много". Все это свидетельствует о совершенной духовной безграмотности, элементарной нечувствительности к духу Евангелия. Священнику надо многое и многое таким людям объяснять, втолковывать раскрывать. Надо в таких случаях заняться ос­новной катехизацией таких христиан. Этого, разумеется, невозможно достичь во время ис­поведи; этому надо посвятить долгое время, многократные проповеди, терпеливое и посте­пенное вразумление.

Таким людям надо заново всему в христиан­стве учиться, а именно: что грех — это болезнь души; что греховность есть последствие общего для всех первородного греха; что бороться с грехом надо в самом начале его зарождения; что деление грехов на мелкие и крупные есть одно из опаснейших для духовной жизни успо­коений; что грех вовсе не есть одно только гре­ховное,   злое   дело,   а   коренится   в   глубинах души, в закоренелых страстях; что каждый христианин должен быть подвижником, аске­том, идти узким путем, ведущим ко спасению, а не широким, направленным в ад; что Еванге­лие и Церковь не могут устареть, что это поня­тия и реальности вечные, а то, если они не со­ответствуют нашим привычкам, то не Церковь и не Евангелие надо приспосабливать к этим привычкам, а себя подчинять дисциплине Церкви и заповедям Христовым. И многое, многое другое.

В таких людях надо во что бы то ни стало стараться пробудить: отвращение ко греху, смертную память, духовное трезвение, покор­ность голосу Церкви, желание духовного перерождения и преображения в "новую тварь".

Мнительная совесть. Пример подобного рода грешника является противоположностью толь­ко что разобранному несознательному и равно­душному христианину. Это тоже весьма тяже­лый случай в пастырской исповедной практи­ке, тем более, что проистекает он из самых чистых и возвышенных побуждений. Если са­мооправдывающийся "духовный буржуа" даже и понять не хочет, почему он грешен и в чем он может быть перед Богом и Церковью вино­вен, то настоящий обладатель скурпулезной совести, как раз наоборот, раздавлен сознани­ем греховности. Его подавленность грехом де­лает из него человека духовно слабого, трусли­вого, бесплодного. Он воображает себя носите­лем  всех  возможных  грехов,   сосудом  всякой  нечисти, рабом диавола и пр. Он часто начина­ет считать себя сомневающимся в вере, но потом постепенно становится сомневающимся и в самом себе, и в милости Божией, и в возмож­ности спасения для себя и т. д. Это одна из форм духовного заболевания, излечить кото­рую может только вдумчивый и опытный ду­ховник, отнюдь не ригорист и не обличитель.

Митр. Антоний ("Исповедь", стр. 28) определя­ет их так: "люди мнительные, любящие перещу­пывать все свои ощущения и исполненные пос­тоянной суетной боязни, как бы в чем не про­махнуться, как бы не оказаться в чем-либо неисправными. То им кажется, что они больны сами или их дитя начинает хворать или вот-вот захворает и т. п.; нередко они впадают в еще большую беду, в так наз. "хульные помыс­лы", когда в их голове, совершенно против их воли, с мыслью об имени Христовом или Бого­родицы складываются те или иные ругатель­ные слова и, конечно, чем они больше борятся против таких нелепых сочетаний, тем последния настойчивее теснятся в их голову. Неопыт­ные люди с ужасом начинают считать себя бо­гохульниками, а неопытные духовники начина­ют им говорить о тяжком грехе богохульства, "о хуле на Святаго Духа, как наибольшем из всех грехов". Это один из наиболее острых гре­хов, которым страдает такой мнительный че­ловек, а его скурпулезная совесть, не только его не успокаивает, но выискивает еще и еще другие грехи, в большей степени подавляющие несчастного и потерянного человека.

Можно привести немало и других примеров для иллюстрации духовного состояния такого скурпулезного грешника: 1) "я пропал; я все равно буду грешить; я не могу бороться с моими закоренелыми привычками"; 2) страх ответственности за чужие грехи; страх ввести ближнего в какое-нибудь искушение и, как последствие этого, уклонение от всякого обще­ния с людьми; 3) страх, в особенности, сексу­ального осквернения, мыслями, видениями, снами и пр.; 4) боязнь оскоромиться в посту и т. д. Много можно привести еще подобных при­меров, свидетельствующих о каком-то рабском страхе перед Богом и болезненной мелочности в своих поступках.

Чтобы не умножать примеров, можно при­вести то, что говорит один очень умный и вдумчивый католический духовник и хороший психоаналитик Sculte в своей книге "Was der Seelensorger von den Seelenleiden kennen muss?". Ему приходилось встречаться во время исповеди с боязнью некоторых людей насту­пить, где-либо на улице на газетную бумагу с именем Божиим, крестом или каким-либо свя­щенным изображением, боязнью, доводящей таких мнительных людей до состояния какого-то пассивного оцепенения, почти что мании. Так оно и есть на самом деле: подобного рода страхи и помыслы стоят на границе с психиат­рией, с навязчивыми идеями и пр. Другой слу­чай, наблюдавшийся тем же писателем, касал­ся лиц священного сана, которые во время со­вершения священнодействия  (мессы) с  самого  его начала охватывались страхом, как бы им не забыть помянуть то или иное имя, или же неправильно произвести освятительную фор­мулу, или же не забыть стереть с "патены" (дискоса) частиц и крошек Тела Христова. Шулте так и называет эти разряды мнитель­ных людей "мементисты", "консекристы", "фрагментисты". Совершенно очевидно, что по­добные случаи имеют место и в православном священническом быту. На исповеди такие иереи каются именно в том, что они боятся не так сказать какую-нибудь существенно важ­ную формулу, или не забыть произвести то или иное священное действие.

Эта мелочность развивает в таких людях привычку к еще большей мелочности и мнительности; убивает в них всякое творческое на­чало; развивает подавленность грехом; приво­дит к ханжеству.

От духовника ожидается здесь мудрое слово и правильная ориентация в духовном трезвении и в началах аскетики. Кающегося носителя мнительной совести надо всячески подбодрить, укрепить, отрезвить.

Дети. Особенные затруднения встают перед священником при исповедании маленьких детей. Эти затруднения происходят от разных причин. Во-первых, оттого, что разговаривать с детьми тоном правильным, правдивым и естес­твенным — является особым даром, стяжать который не всякому дано. Во-вторых, обстанов­ка в которой проходит зачастую детская исповедь, оставляет желать много лучшего: родите­ли дома не всегда могут дать надлежащее вос­питание ребенку, направление его интересов, развитие в нем церковности. Подготовить к ис­поведи, особливо к первой, дома не умеют. От священника потому зависит, как устроить правильно детское говение, т. е. много заранее на­чать с детьми говорить на тему о покаянии, объяснить все, с этим связанное, пробудить со­ответствующее настроение.

Затруднения во время исповедания ребенка проистекают от своеобразности детской психо­логии, отличной от психологии людей взрос­лых; кроме того, священник совершенно оши­бочно может начать с детьми говорить не тем тоном, каким надо; начнет что-то неестествен­ное и надуманное изображать, стараясь подде­латься под какой-то воображаемый им детский мир, взгляд и разговор. Естественность и ис­кренность дети чувствуют гораздо сильнее, чем кто бы то ни было. Фальшивый тон поэто­му создаст только неправильный подход к душе ребенка.

Священник в особенности должен действо­вать на ребенка непосредственно, без лишних рассуждений и отвлеченностей. Надо действо­вать на совесть, раскрыть ее детям, пробудить ее, звать к искренности с самим собою. "Нача­ло премудрости — страх Господень". Это должно быть внушено детям сызмальства. Страх Божий, не как рабское паническое чув­ство, а как благоговейное почитание Небесного Отца,   растворенное   любовью   сыновной.   Священник не должен развивать в ребенке утили­тарного отношения к греху и добродетели, т. е. не должен строить своего воспитания детской души на принципах какого-то соразмеривания юридических, наемнических понятий: если бу­дешь хорошо вести себя, то и Бог тебе пошлет все хорошее: а если будешь себя плохо вести, то Бог тебя лишит того-то и того-то. Это недо­стойно проповеди любви и морали. В евангель­ской морали очень часто нет именно этого рав­новесия и нашего понятия справедливости (на­града виноградарям не по справедливости людской, а по милости и любви Божией). Свя­щенник не должен злоупотреблять угрозами типа "тебя Бог накажет". Надо воспитывать в детской душе с самых ранних лет примат любви, а не страха; сыновства, а не рабства и наемничества. Духовник должен суметь найти это нелегкое равновесие страха Божия и любви сыновней. Надо постепенно стараться разви­вать в душе ребенка истинно христианское чувство любви к Евангелию, преданности Церк­ви, любви к чистоте, святости; приводить приме­ры святых, отдававших все и самих себя Богу.

Особливо надо обращать внимание на детс­кие склонности ко лжи, к пользованию чужими вещами, к издевательству и насмешкам над слабыми; на склонность детей мучить живот­ных; на привычки кривляться и вообще быть неискренними; на склонность к грубости и т.д.

Молодежь. Если в исповедании детей боль­шим облегчением для священника является их искренность, открытость, готовность чистосер­дечно каяться в своих грехах и проступках и легко плакать от сознания своей вины, то при исповеди молодых людей в возрасте от 16 до 20 лет священник нередко наталкивается на какую-то внутреннюю забронированность и нежелание подпустить близко к себе испытую­щий взор духовника. Случается, что юноша или девушка этого возраста приходят на испо­ведь или По требованию своих домашних, или по какой-то прежней традиции, инерцию кото­рой не хотят еще нарушить, или же даже по своему искреннему желанию и неложному ре­лигиозному чувству, но уже замутненному ложным стыдом этого возраста, — но как бы то ни было, самым большим препятствием для этого возраста бывает какая-то скрытность, за­стенчивость, недоверие.

Это — самое ответственное время всей жизни человека. Тут происходит наиболее резкое изменение в душе человека, формирование его характера, смена каких-то прежних ощущений новыми, прошедшими через горнило рассудочности восприятия. Это "пора надежд и грусти нежной"; период романтики, бурных очарований и горьких разочарований; время первых исканий пытливого разума, возникно­вения первых сомнений, пробуждающихся ис­кушений неверия и недоверия прежним авто­ритетам; это годы необычайно остро развиваю­щейся гордости, самолюбия, отстаивания своего примата во всем; в эти годы происходит в молодом существе его первые встречи с тайнами бытия, как физиологическими, так и метафизическими; тут пробуждается впервые эрос и дает себя мучительно знать пол; юноша и девушка, особенно чувствительные в эти годы ко всему ложному и ненастоящему, сами, как это ни парадоксально, легко поддаются со­блазну позы, роли, фразы, надуманных обра­зов: они легко играют роль то отрицателей и бунтарей, то разочарованных, байронизирующих скептиков; в эти критические и смутные годы Sturm and Drang Periode особенно заман­чиво все таинственное, хотя бы пробудившийся разум и хотел ниспровергнуть все неподведом­ственное разуму; "тайны", "скрытность от взрослых", язык намеков, побуждают молодую душу поведывать все свое сокровенное листам своего дневника, — дневники в эти годы пи­шутся с особенным азартом, — но часто и тут фраза и желание играть роль не покидают мо­лодого и "разочарованного" романтика; он не вполне искренен и с самим собой и продолжает на страницах своих авто-исповедей становить­ся в какие-то позы.

На исповеди перед священником этот разряд кающихся особенно труден, так как осторож­ный священник боится как-либо не задеть хрупкий сосуд души, не повредить какие-то сокровенные пружины. Вполне оправданно священник должен остерегаться с одной сторо­ны не оскорбить молодую застенчивость и не повредить свойственной этому возрасту скрытности, а с другой, надо также бояться быть са­мому слишком нерешительным и небрежным в исповедании чужих помыслов. Нельзя что-то упустить в исповеди такого юноши (девушки) и не помочь стыдливой совести откровенно все рассказать, но в то же время нельзя и самому слишком резко вторгаться в сокровенные об­ласти чужой души и не натолкнуть на грех, сказав может быть то, что кающемуся даже и в голову не приходило, не соблазнив, не нару­шив какой-то очень затаенный покой.

Если священник умеет подойти к грешни­кам вообще, если он развил в себе пастырское чувство сострадающей любви, если он хочет быть для своих духовных детей не грозным обличителем и сухим моралистом, готовым найти на всякий проступок соответственную епитимью или нотацию, а настоящим духовным отцом и понимающим другом, то ему, конечно, как бы ни был скрытен его юный собеседник, удастся расположить его к себе, внушить дове­рие и потребность искренне поведать о своих грехах и проступках. И тогда, после обычных признаний "повседневных грехов", когда исповедающийся замолкает и не решится сказать о самом главном (будь то какой-либо грех из об­ласти сексуальной, или укоренившейся привыч­ки брать без спросу чужое, а может быть даже и воровать деньги из письменного стола своих родителей, или еще что-либо подобное), то тут-то, по совету мудрых и опытных духовников, надо "ласковым и тихим голосом сказать: может быть есть грех, в котором тебе совестно сознаться? может быть ты что-нибудь не решил­ся сказать о своих грехах на прошлых исповедях или забыл, а потом вспомнил и уже не ос­меливался сказать духовнику" (М. Антоний, "Исповедь", стр. 30). Когда "кающийся, познав в твоем лице не грознаго обличителя, а состраждующаго ему друга наконец скажет о своем преступлении, не ужасайся и не негодуй, ибо он сам себя довольно укорял, а только посетуй, зачем он раньше не сказал о сем, зачем скрывал на прежних своих испове­дях..." (там же).

Как никогда и нигде, на исповеди таких скрытных и застенчивых молодых душ, священник чувствует всю благодатную мощь свя­щенства, всю таинственную силу исповеди, свой долг состраждущего друга и отца, безгра­ничную милость Божию, которая и через грешного и "подобострастного" иерея проявля­ется и изливается в души смятенных людей. Благословенны те минуты, когда пастырю уда­лось помочь таким образом слабому и колеблющемуся грешнику!

Часто к священнику приходят молодые души, люди, которые по принуждению дома или по какой-то привычке явились к исповед­ному аналою, но которые признают, что им со­бственно нечего сказать духовнику, что они не верят в необходимость таинства покаяния, что в сущности они и в Бога-то не верят по-насто­ящему, или так, как они верили в детстве. Тут священнник должен быть особенно внимателен и осторожен. Конечно, исповедь не есть время, удобное для ведения философских и богословс­ких рассуждений, но надо сделать все возможное, чтобы только такой юноша не ушел от священника неудовлетворенным и как-либо за­детым в своих сокровенных переживаниях или обиженным его невниманием. Уйдет он тогда от священника и от Церкви надолго, может быть навсегда... Надо назначить ему время для част­ной беседы, проявить о нем особое попечитель­ное внимание и дружескую любовь и всеми возможными способами постараться отогреть, приласкать, заинтересовать. Очень важно пробудить интерес к вопросам бытия и смыслу су­ществования, к цели жизни, к ограниченности этого земного круга и бессмысленности его ав­тономного бытия, без зависимости от Высшего Начала. Хорошо самому священнику закидать такого юношу всеми "проклятыми вопросами". Сомневающийся молодой ум начинает протес­товать против всех догматов и всех авторите­тов, требует разумного и "научного" разреше­ния своих недоумений. Весьма полезно не за­тушить в нем этой жажды, а наоборот, возбудить еще больший голос любомудрия. Священник неумный, невдумчивый, мало сам образованный, смертельно боится пробуждения "проклятых вопросов" у молодежи, видя в них опасный бродильный элемент. Это совершенное заблуждение! Возникновение запросов и вопрошаний у молодых людей есть как раз бла­годарная почва для религиозных откровений. Они свидетельствуют о неуспокоенности созна­ния, о неравнодушии, о незаурядности. Свя­щеннику надо только с такими молодыми ду­шами побольше поработать, посвятить им свое внимание и время, помолиться о них, вспом­нить свое собственное молодое время "бурь и порывов". Надо уметь внушить к себе доверие. Надо стараться, чтобы в священнике увидели не только "служителя культа", "обскуранта", "несовременного", а чтобы к нему шли с откры­той душой и почувствовали в нем чуткого, об­разованного, а главное, сочувствующего чело­века, способного понять и чужие искания. Не отталкивать таких молодых людей надо от книги и от философских вопрошаний, а наобо­рот открывать перед ними еще большие гори­зонты, чтобы они почувствовали всю мелководность и ограниченность материализма и безбо­жия. "Смысл жизни" кн. Е. Н. Трубецкого, книги современных нам апологетов христиан­ства, прошедших свой автентичный путь "от марксизма к идеализму" (Франка, Булгакова, Бердяева) прекрасно помогут в этих беседах.

Больные и умирающие. Исповедь на одре болезни приобретает всегда характер несколь­ко более острый, чем в обыденной обстановке пастырской жизни. Болезнь очень часто смяг­чает человека, смиряет его гордыню и самоуве­ренность, делает его поэтому более доступным пастырскому влиянию и слову пастырского на­зидания. Зачастую только на больничной койке и в свои последние дни земного существования человек по-настоящему и серьезно подходит в вопросам веры, загробной жизни, к угрызени­ям совести. У многих является запоздалое рас­каяние в  "зря прожитой жизни". Разочарование во всех своих прошлых увлечениях и "иде­алах" приводит к тяжелому сознанию беспо­лезности всего прожитого.

Но нередко и другое. Болезнь принимается просто и со смиренным сознанием, что так, значит, надо. Больной хотя и сожалеет о всем происшедшем, но стремится в эти последние недели или часы очистить свою совесть покая­нием, просит ему помочь в его смятении, ловит каждое слово духовника, как посланное ему свыше, ждет назидания, умоляет подготовить его к страшному часу смерти. Нет ничего в де­ятельности духовника более утешительного, как встретиться с такими примерами. Когда смерть застает человека смиренным, кротким и открытым, то такому умирающему особенно благодарно можно говорить о будущей жизни, не стараться его успокаивать призрачными надеждами на скорое якобы выздоровление. Ему можно и надо говорить о подготовке к смерти, утешать его надеждой и верой на всепокрывающее милосердие Божие, внушать, что он отходит не в какую-то неведомую и далекую страну, а возвращается в свое Небесное отечество, к любящему и благому Отцу Небес­ному. Поменьше мрачных слов о вечных муках, о грозном Судии, о неизбежности мытарств, а побольше утешения в скорбные предсмертные минуты, побольше слов о богоусыновлении, о Боге, как Отце. Полезно рассказывать о пред­смертных минутах христианских подвижников благочестия, о тех, кто легко умирал, как на­пример:  прот. А. Горского,  ректора Моск. Дух. Ак., испустившего свой последний вздох со словами: "домой, домой хочу", или проф. В. В. Болотова, предсмертными словами которого были: "как хороши предсмертные минуты", или же архимандрита Макария Глухарева, на­чальника нашей Алтайской миссии: "Свет Христов просвещает всех", или же Христофо­ра Колумба: "в руки Твои, Господи, отдаю дух свой", или же наконец Якова Бемэ, знаменито­го немецкого мистика и человека большой христианской просветленности: "теперь иду я в рай". Священник всячески призван облегчить смертную тоску и подать надежду на светлое будущее, как бы ни была тяжела предсмерт­ная исповедь больного. Очень хорошо, если священнику удастся так размягчить сердце больного, чтобы причащать его во время болезни несколько раз.

Но бывает, конечно, и обратная картина. Священник встречает иногда совершенную глухоту духовную у больного. Дурные влия­ния молодости, увлечения либерализмом и материалистическими учениями, может быть оккультными и теософическими доктринами, полное отсутствие церковности, весьма веро­ятно, что и распутная жизнь, излишества и всякого рода грех настолько вытравили в че­ловеке подобие Божие, что предсмертная бо­лезнь является для него только бессмыслен­ным страданием, а на смерть он смотрит только как на физиологическое явление, одно в ряду прочих. Часто у таких людей просы­пается неудержимое озлобление против всех; неизбежность смерти приводит их в бес­сильную ярость; просыпается зависть и нена­висть к здоровым; совесть, заглушенная с давних лет не чувствует ничего духовного. Голос священника не доходит до души, а подчас возбуждает у такого рода озлоблен­ных людей желание сказать священнику что-либо злое и оскорбительное или, в лучшем случае, саркастически усмехнуться и за­явить, что духовное утешение, причастие, ис­поведь являются последними из его забот, и он давно покончил все свои расчеты с Богом, Церковью и попами. О таких несчастных надо особенно усиленно молиться, надо про­сить у Бога чудесного обращения их хотя бы в последнюю минуту. Отчаиваться никогда не следует и таких больных следует при бли­жайшем обходе больницы снова навестить, но быть с ними особенно осторожными, "не при­ставать", чтобы лишний раз не дать им пово­да озлобиться похулить святыню.

Вообще же с больными священник должен соблюдать особо тактичное поведение. С перво­го же раза, если больной сам не попросит, не следует заговаривать о необходимости причас­тия; можно расспрашивать о болезни, о наст­роении, о различных житейских вещах, разуз­нать, не нуждается ли больной в материальной поддержке и постараться ему помочь из бла­готворительных сумм прихода. Потом можно спросить, не желает ли больной получить ре­лигиозное утешение, помолиться, может быть исповедаться и причаститься.

Всего этого требует пастырская мудрость и такт. Больные часто бывают мнительны, боят­ся, что причастие есть признак близкого конца. Очень, очень часто приходится слышать: "да я не собираюсь умирать", "да я вовсе не так уж плохо себя чувствую", "ну когда почувствую, что мне нехорошо, тогда я и попрошу, батюш­ка, вас меня поисповедывать". С этим надо считаться. Насиловать никогда в религиозной жизни никого не нужно, но благовременно настоять надо. На священнике лежит большая ответственность, если кто-либо из его пасомых умрет без покаяния и причастия.

Поэтому осторожно, деликатно и без запуги­вания надо стремиться к тому, чтобы больные сами обращались к помощи священника. Но пастырь сам от себя должен нести слова отра­ды, надежды, умилостивления, евангельского света, а не инквизиторской жестокости, не юридического подхода к греху, не обличитель­ного отношения к людской немощи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Душепопечение. О значении исповеди вообще.

Типология грешников

О грехе вообще