Вопросу о поведении священнослужителей неодинаковое внимание посвящается в различ­ных курсах пастырской науки. У архим. Анто­ния (Храповицкого) ему уделено мало, у прот. Шавельского — ничего, несколько больше у Певницкого и у еп. Бориса (Плотникова).

Руководящим принципом в этой проблеме должна служить духовность пастыря. Его настроение должно быть прежде всего духовным, а не греховным. Духовный пастырь должен прежде всего заботиться о поддержании и раз­витии в себе духовности. Им должны руково­дить интересы не мирские, а религиозные и духовные. Пастырь призван преображать мир, преображать его молитвой, таинствами, приме­ром личной своей духовности. Он должен носить в себе высшие культурные ценности. Он должен воплощать высшую духовную жизнь и благородство сердца.

Выше было говорено немало о необходимос­ти широкого образования для пастыря, причем указывалось, что эта образованность не долж­на нисколько ограничиваться только чисто церковным просвещением. Помимо глубокого и твердого богословского обоснования и образования пастырю свойственно быть начитанным и во всех областях общей культуры, т. е. быть осведомленным в философии, в истории, в ли­тературе, искусстве и пр., дабы он мог понимать интересы своей паствы, руководить ими, облагораживать их, исправлять, влиять на своих духовных детей.

Но, чтобы быть в состоянии это успешно проводить в жизнь, священник не может ограждать себя непроницаемой стеной от инте­ресов мира. Он так или иначе, в большей или меньшей степени должен и сам искать в этой области, вникать в происходящее вокруг него. Вопрос о прикосновении к благам мирской ци­вилизации должен поэтому ставиться не толь­ко как таковой, но и как требующий от свя­щенника участия или знакомства с мирскими развлечениями. В какой мере это ему доступно и дозволительно?

Нечего искать ответа исчерпывающего на этот вопрос в правилах канонических. Они не могут дать ничего больше того, что определя­лось соответствующими историческими условиями. Каноны, подтвержденные сознанием всей Церкви, отражают ту историческую эпоху, в которой они были составлены. Они могут дать известное руководящее указание, наметить принципы, которых священник до­лжен придерживаться в своей жизни, но точно регламентировать навсегда, на все последую­щие века все мельчайшие подробности священнического опыта они не могут, да и не должны.

В канонах мы находим совершенно ясные указания, остающиеся обязательными для всех времен и касающиеся явно недопустимых пос­тупков. Как пример можно привести правила: 86-ое VI Всел. собора, запрещающее содержа­ние блудилищ, или 9-ое того же собора, не дозволяющее священнику содержание корчем-нин, или же 44-ое Апостольское, 17-ое I Вселенского собора, 4-ое Лаодикийского, 10 Трулльского, 5-ое в 21 Карфаг. собора, запрещающие ростовщичество. Приведенные приме­ры сами собой очевидны и никакой проблемы тут не возникает.

Гораздо более сложным и может быть даже спорным является вопрос о самых обычных развлечениях, доступных мирянам, но может быть почему-либо подозрительных и спорных для служителя алтаря, как например: чтение изящной литературы, посещение концертов, театров, синема, занятие священнику самому литературой, научными изысканиями не в об­ласти одного только богословия или церковно-исторической науки (как хотя бы астрономия, естественные науки и под.).

Что должно быть здесь руководящим мери­лом?

Каков общий взгляд Евангелия на жизнь, на веселие, развлечения и пр.?

Можно наперед сказать, что здесь подстере­гают две опасности, две крайности: или впасть в оптимистическое переоценивание культуры и искусства, или же пессимистическое и риго­ристическое    отталкивание    всего,    что    не    в линии богослужения, благочестия, богомыслия и аскетики.

Евангельская проповедь ясно говорит, что мир лежит во зле, что грех проникает всюду, что надо блюсти себя и ходить "не якоже немудрии, но якоже премудрии" и не приобщать­ся к делам тьмы. Все соблазны языческого мира, "козлогласования и пьянство" должны быть прочь отстраняемы от христианина, особ­ливо же от пастыря. Но должно ли быть сюда причислено всякое удовольствие, всякая ра­дость и обычные человеческие развлечения? Противится ли Евангелие всякому веселию? Запрещена ли, должна ли быть изгоняема вон всякая радость, а проповедь спасения сведена тем самым на мрачное обличение всего живого. Пастырски педагогично ли изгонять из жизни всех, или хотя бы только из обихода священ­нического развлечение, веселие и искание кра­сивого в жизни? Должен ли быть Савонарола признан идеалом священнического служения?

Вряд ли необходимо долго доказывать, что ригоризм не свойствен духу Евангелия. Пример Спасителя, посещавшего вечери простых людей, брачные трапезы и нигде не обличав­шего веселия, красоты, невинных удовольст­вий жизни, никак не в состоянии оправдать мрачное, ригористическое отношение пасты­рей типа Савонаролы у латинян, архим. Фотия (Спасского) и о. Константина Матвеев­ского у нас.

Если же веселие, удовольствия, развлече­ния,    красота    не    запрещены    для    простых людей, для паствы, то как же сам пастырь, мрачно осуждающий все, кроме благочестия в узком его смысле, кроме богослужения, кроме "душеспасительной" литературы, как же он сможет понимать свою паству, как не оттолк­нет он ее от себя? Священник, расценивающий музыку, театр, выставки картин и литературу, как злые чары дьявола, никогда не поймет своей паствы, живущей этими интересами. Паства будет только бояться и сторониться та­кого иерея, страшась на каждом шагу его осуждения и строгого окрика. Нечего говорить и о том, что такой священник никогда не будет в состоянии понять своей паствы, никогда не сможет дать совет, хорошо ли то или иное яв­ление или плохо, буде к нему обратятся за таким советом.

Наиболее, конечно, острым является вопрос о театре. В святоотеческой литературе, особли­во у Тертуллиана и Златоуста этот род искус­ства встречает только осуждение, и при этом самое непримиримое и крайнее. Надо только вспомнить, сколько горьких слов (и какого не христианского, недоброго чувства) высказано Тертуллианом по адресу любителей зрелищ театральных. С каким предвосхищением их бу­дущих адских страданий он радостно отсылает в огонь вечный всех актеров, гладиаторов, му­зыкантов. Златоуст не многим мягче. Но надо вспомнить: чем был театр времен Тертуллиана и Златоуста, и есть ли некая разница между театральными зрелищами тех времен и наши­ми операми, драмами и комедиями?

Если театр II-IV вв., равно, как и народные зрелища   византийского   средневековья   были полны   грубых   и   чувственных   подробностей, если   в   них   еще   сильно  веяли  воспоминания языческих вакханалий и дионисических куль­тов, почему Апостол и мог говорить в то время о "козлогласованиях  и пьянстве",  то,  конечно, все это не могло служить к облагораживанию нравов,  почему  церковь  и  противопоставляла всему этому свое обличение и предостереже­ние   не   впадать   в   столь   явный   соблазн.   Но кроме этого вакхичес-кого момента было и есть в театральном искусстве  и другое. Не только Венере  и  блуду  родственен театр,  как о том писали свв. отцы. Театральное искусство знает, кроме того, и средневековые мистерии, разные религиозные инсценировки,  известные  как на Западе, так и на Востоке. К нам они проникли через Киев и Малороссию, но проникли совер­шенно легально и церковь была  достаточно широка, чтобы их терпеть и даже им покрови­тельствовать. Кроме того, следует все-таки со­хранять   и   историческую   перспективу:   театр эпохи Тертуллиана был полон эротического, безнравственного элемен-та.Существует в теат­ральном   репертуаре   и   наших   дней   немало вульгарного,   непристойного,   бесстыдного.   Но наряду с легкомысленным репертуаром и соблазнительными  пьесами  литература    теат­ральная    дала    огромное    число    прекрасных, чисто   художественных   произведений.   Шекс­пир, Расин, Шиллер, Пушкин, Чехов и многие иные не только не проповедуют в своих драматических произведениях блуда и эротики, а возвышают душу над грубыми чувствами, за­ставляют думать о чем-то высшем, уводят зрителя в какой-то иной, далекий от пошлости и обыденщины мир. Никому из здравомысля­щих людей не придет же в голову ставить на одну доску оперу наших дней, Художествен­ный театр и серьезные симфонические концер­ты с играми мимов, гладиаторов, безнравствен­ными представлениями и вакхическими пляс­ками. Если к этому прибавить, что сами артисты очень часто были и бывают глубоко религиозными людьми (Савина, Ермолова, Бу­това, Садовская и др.), служившими своему ис­кусству, как виду художества, то всякие обоб­щения должны быть сделаны с особой осто­рожностью.

Поэтому звучит страшным, несправедливым укором и полной культурной бесчувствен­ностью такое замечание: "горе вам театралы! горе вам картежники!" Если религия вправе восставать против азартных карточных игр, то все же ставить на одну линию азарт карточ­ных притонов с художественными пережива­ниями чистых ценителей искусства, показыва­ет большой пробел культурного и художест­венного чутья.

По-иному смотрели другие пастыри и пасторалисты, о. Георгий Спасский сам ходил в театр, и синема, и концерты, так как хотел и сам знать и другим помочь понять, что хоро­шего есть в театральном и музыкальном мире, а чего надо сторониться. Еп. Борис очень мудро и человечно говорит на эту тему. Для него цер­ковь — не инквизиция. Священник не должен быть каким-то обскурантом и ригористически настроенным аскетом. Искушение и соблазн часто не в беззаботном настроении, а в мрач­ном, озлобленном и подозрительном. По совету этого пасторалиста развлечение должно под­линно освежать душу и тело; оно не должно марать и унижать религиозного настроения; оно не должно быть целью, а только лишь вспомогательным средством в жизненных за­труднениях. При соблюдении этих предписа­ний и предупреждений можно думать, что раз­влечения не будут опасными.

Посему нельзя и не нужно давать список развлечений, дозволенных пастырю. Все, что в какой-то мере может дать пастырю заслужен­ный отдых и что по себе само не противно духовности, может быть священнику дозволено, как средство отдыха.

Чувство такта и воспитанная в себе годами священнического служения молитвенность и духовность безошибочно укажут священнику, хорошо или дурно то, что ему служит для развлечения. Ясно совершенно, что чтение литера­туры отечественной может только расширить кругозор пастыря и дать ему больше точек со­прикосновения с пасомыми, повлиять на их ли­тературные вкусы. Такие безупречные монахи и сами учители пастырства, как митр. Антоний (Храповицкий) были прекрасными знатоками литературы, поощряли литературные вкусы у своих учеников  и  священников. Немало было священников, любителей, а, может быть, иног­да и знатоков строгой классической музыки, которая им служила и служит отдыхом от занятий и средством очищения своей души от повседневных впечатлений. Были у нас священники (братья Капустины) прекрасные знатоки астрономии, что тоже не мешало им нисколько быть очень духовными и молит­венными.

Есть, конечно, и опасная крайность: превра­титься в батюшку-театрала, или балетомана, или литератора, забывающего о своих прямых обязанностях и подменивающего настоящие ценности второстепенными развлечениями. Чувство такта и здесь подскажет меру.

Выше говорено было о внешней опрятности, воспитанности и о умении держать себя для священника. Здесь ставится принципиальный вопрос, допустимо ли, и когда, и в какой мере ношение священниками обычного мирского платья?

Никаких канонических предписаний о пок­рое одежды духовной не существует. Между тем, жизнь и практика церкви выработали из­вестную форму одеяния для иереев. Смысл этой традиции состоит в том, что: 1) одежда отличает духовенство от иных званий; 2) удер­живает священника от многих, его сану не­свойственных слов, жестов, поступков, от посе­щений им неудобных мест, вроде питейных домов, соблазнительных представлений и пр. 3) одежда является в какой-то мере известным исповедничеством нашего звания. Весь покрой  и стиль нашего одеяния зовет к степенности, к скромности, строгости, целомудрию. Покрой восточной, византийской (не русской, конечно, только) рясы скрывает все природные недо­статки тела, чрезмерную полноту или наоборот красоту сложения. Ряса выделяет священника и заставляет его уметь ее носить.

Обычно молодые священники, с тенденцией к новаторству, реформам в области, в которой они сами еще новички и пришельцы инуде, восстают против духовной одежды, которая, конечно, им мешает быть слишком светскими, слишком подвижными, слишком легкими к возвращению в свои вчерашние привычки и предрассудки. Их часто стесняет, что на улице они встречают взгляд насмешливый или под­час и слово непристойное.

В целях большего удобства для заграничных священников, им было в дореволюционное время дозволено носить во внебогослужебное время и в неофициальных местах светское одеяние и подстригать волосы и бороды.

Естественно, что в тех государствах, где за­коном воспрещено ношение духовной одежды (Швейцария, Турция и некоторые другие стра­ны) священники должны беспрекословно со­блюдать такое постановление гражданской власти, так как в ношении той или иной одеж­ды не следует усматривать какого-либо Божес­твенного, догматического или канонического условия. Соблюдение подобных неунизитель­ных предписаний власти только будет облег­чать действия священника в этой обстановке, тогда как противление этому и нарушение та­кого постановления вызовет ненужные трения между ним и властями.

Но если священнику, когда власть гражданс­кая это допускает, следует по возможности чаще и всюду бывать в присвоенной ему одеж­де, то с другой стороны, если священнику при­ходится по своим делам хозяйственным яв­ляться в рабочих условиях, то, естественно, чтобы он свою духовную одежду не ставил в смешное положение. Нести вещевой мешок с базара, или бутылки с молоком, распустив по плечам волосы и нося на груди крест никак не может не вызвать улыбки у проходящих. Свя­щенник тогда сам будет себя чувствовать не­ловко. Священнический такт подсказать дол­жен священнику уметь носить свое священни­ческое одеяние.

Семейная жизнь священника

Поведение священника. Вопрос о развлечениях. Внешний облик иерея

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Душепопечение. О значении исповеди вообще.