Этот вопрос представляется краеугольным камнем в науке пастырствования, так как им оп­ределяется то сокровенное, та тональность, кото­рые окрашивают действование священника. Здесь надо говорить не столько о содержании, сколько о направлении пастырского сердца. О запасе тех или иных знаний; т. е. о подготовке священника, будет сказано в следующей главе. Здесь предстоит исследовать вопрос, куда устрем­лено духовное зрение пастыря или, иными сло­вами, что собственно отличает пастырское слу­жение от всех других служений в Церкви.

Вопрос этот по-разному рассматривался в науке. Долгое время, в период безусловного пленения православного богословия схоласти­ческими образцами Запада, наши учебники пе­ресказывали почти дословно то, что сказано об этом в католических или лютеранских "ходегетиках". Только в конце прошлого столетия в знаменитых лекциях архим. Антония (Храпо­вицкого) этому вопросу дано было совсем иное направление. Он вернулся к святоотеческим истокам и истинно православной традиции, от­рясши решительно прах мертвящей и сухой схоластики.

Обычно к священству применялись в этом вопросе требования нравственного порядка, ко торые, по верному замечанию архим. Антония, "не идут дальше обыкновенных требований, обязательных для всех христиан, так что в общем выходит, что пастырь должен быть тем, чем должен быть и всякий порядочный хрис­тианин".

В самом деле, указывается обычно, что пас­тырь должен быть молитвенен, духовен, не­сребролюбив, трезвен, кроток и т. д. Все эти добродетели по существу требуются и от мирян, но по-видимому, к пастырям эти усло­вия должны быть применяемы строже и с них должно в каждой из означенных добродетелей требовать высшей степени совершенства. Но это означает, что разница между общемирянскими добродетелями и пастырским нравствен­ным совершенством только количественная, а не по существу. Иными словами священство не сообщает христианину никакого особого дара. Заслуга митроп. (тогда: архимандрита) Анто­ния Храповицкого для русской школы и пра­вославного богословия и состоит именно в том, что он поставил перед своими слушателями вопрос: "существует ли особый дар пастырства и, если да, то в чем же он состоит?" и на этот вопрос дал интересный, оригинальный и вовсе не рационально-схоластический ответ. Ответ этот не должен быть вовсе принимаем, как аб­солютная истина, вне которой нет иного, воз­можного истинного ответа, но ответ этот впол­не отвечает духу православной патристики и аскетики. О неполноте его взгляда будет сказа­но ниже, после того, как будет изложена сущность его, или точнее, некоторых святых отцов, учения.

Прежде   всего  надо  вспомнить,  что  в  бого­словской науке митр. Антоний явился провод­ником сильно выраженного психологизма и мо­рализма. Этим окрашена его магистерская ра­бота     "Психологические     данные     в     пользу свободной воли и нравственной ответственнос­ти", это же сквозит во всех его статьях о нрав­ственном применении догматов; это же сказа­лось и в его знаменитом "Догмате искупления". В то время, в эпоху господства позитивизма и детерминизма, подобный взгляд был лучом яр­кого солнца и свежим дыханием живительного ветра. В наше время богословие с этим одним примириться не в состоянии.

Психологизм и морализм проводился им и в Пастырском богословии. Призвание, как было уже сказано, не имеет решительно ника­кого значения; подготовка, на которую митр. Антоний ставил ударение, сводилась преиму­щественно к подготовке духовно-аскетической. Раскрытию в себе пастырского дара или настро­ения посвящалось нарочитое внимание, и лек­тор в особенности звал к умножению в себе этого дара. Можно свести это учение схемати­чески к пастырскому влиянию.

Воля человека свободна, но она выносит на себе влияние всякой другой воли, действую­щей на нее в меру внутренней значимости этой второй воли. Сила влияния не столько в словах и в содержании сказанного, сколько в убедительности   духа,   нравственности,   совер шенства. "Пастырская проповедь, — говорил митр. Антоний, — представляется в Священ­ном Писании, как сила, действующая незави­симо от самого содержания поучения, но в за­висимости от внутреннего настроения говоря­щего. Влияние души пастыря на пасомых зависит главным образом от степени предан­ности его своему призванию". "Главное условие пастырского воздействия, — говорит он, — за­ключается не в учености, не в психологической тонкости нравственного деятеля, а в чем-то другом, что не нуждается ни в каких посредст-вах, ни внешних проявлениях, или же что оста­ется при всех этих проявлениях неопределив­шимся во вне, а непосредственно вливается в душу наставляемого".

Что же это за особое настроение, которое может так влиять на наставляемого? Дар со­страдательной любви, — отвечает сам митр. Антоний. Этот дар может, но в зависимости от самого содержания поучения, возродить пад­шего грешника, поднять его из глубины отчая­ния и дать ему силы к дальнейшему нравст­венному совершенствованию. Не следует забы­вать, что даже самое искупление рода человеческого объясняется у этого автора, как сострадание людям в их грехах, моральное несение их внутренних тягот и переживание их в Своем сердце с состраданием и любовью. Как известно, искупление Христом нашего рода в этом учении отнесено к моменту Гефсиманских нравственных страданий, в которых Чаша, о миновании коей молился Господь, есть Чаша   не   физических   страданий   Креста,   а нравственных страданий за род людской.

Пастырь в своем делании должен стремить­ся и ему дается благодатный дар, духовно отождествлять себя с другими, "усвоять себе, своему сердцу, каждого ближнего" (Собр. сочин., т. II, стр. 256), распространять свою со­весть на всю паству свою. В своем нравствен­ном переживании грехов своей паствы, в сост­радании в их недостатках, пастырь в идеале должен дойти до отождествления себя с други­ми до такой степени, что уже "исчезает всякое Я и остается только МЫ". Иными словами, это учение пытается преодолеть обособленность, субъективизм, самость и выявить в высшей мере соборное сопереживание всеми членами Христова Тела страданий и радостей других.

Этому учению о "сострадании" и "сопережи­вании" митр. Антоний легко находит подтвер­ждения и в посланиях ап. Павла и в творениях некоторых отцов. В самом деле, если по слову Апостола, в отличие от Ветхого Завета, мы имеем такого Первосвященника, Который может нам сострадать в немощах наших (Евр. IV, 15), то ап. Павел может сказать: "Дети мои, для которых я снова в муках рождения" (Гал. IV, 19) или: "Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал" (2 Кор. XI, 29) и даже стремиться к тому, чтобы "всем поработить себя и быть для всех всем" (1 Кор. IX, 19, 22).

О том, что дар такого сострадания дается священнику и именно в таинстве хиротонии, митр.   Антоний   находит   подтверждение   у св.Златоуста, который в толковании на посла­ние к Колоссянам, пишет: "духовную любовь не рождает что-либо земное: она исходит свыше, с неба, и дается в таинстве священства, но усвоение и поддержание благодатного дара зависит и от стремления человеческого духа". Подобное этой мысли можно найти у Златоус­та и в других его произведениях, так как такое именно понимание пастырствования было свой­ственно этому великому антиохийскому пропо­веднику и пастырю.

Митр. Антоний ссылается также и на слова преп. Симеона Н. Богослова о том, "кто имеет такову любовь к Богу, что от одного слышания имени Христова тотчас возгорается любовью и источает слезы, а кроме того, плачет о ближ­них своих и чужие согрешения вменяет, как свои, и себя от души считает грешнее всех" (Слово XII). Ссылается он и на слова св. Тихо­на Задонского о том, "что любовь сыщет слова, коими можно созидать ближнего" (II, 319).

Прибавим и от себя некоторые мысли, найден­ные у свв. отцов. Так св. Максим Исповедник, в письме 28-м, к Сирисицию пишет о данной ему благодати архиерейства быть подражате­лем благости и ревновать о собрании воедино расточенных чад Божиих, а себя связать не­разрешимым союзом духовной любви с ними. Св. Исаак Сирин в слове 8-м писал: "кто всех равно любит по состраданию и без различия, тот достиг совершенства". Но особенно замеча­тельным должно быть его слово о "милующем сердце",   которое   "возгорается   у   человека   о всем творении, о человеках, о птицах, о живот­ных, о демонах и о всякой твари". "При воспо­минании о них и при взгляде на них, глаза че­ловека источают слезы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце и от великого страдания сжимается сердце его и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных и о врагах истины и о делающих ему вред, он ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохрани­лись они и были помилованы, а также о естес­тве пресмыкающихся молится с великой жа­лостью".

Это учение о сострадательном усвоении пастырскому сердцу всякого страдающего, а особ­ливо грешного человека, было в значительной степени навеяно и писаниями Достоевского, на которого митр. Антоний часто и охотно ссыла­ется и под влиянием которого он бесспорно был. Оно несомненно в значительной мере об­новило засушенную в схоластике и рациона­лизме нашу пастырскую науку и окрылило многих молодых священников в их жертвенном служении человечеству. Влияние это усилива­лось бесспорно и очарованием личности самого митрополита, который и на деле проводил то же учение и практически осуществлял это воз­рождение души.

Но правильное само по себе учение о состра­дательной пастырской любви и об усвоении своему сердцу совести другого человека не долж­но однако быть абсолютизировано. Не в одном  этом состоит настроение пастырства. Если такой дар любви и дается в таинстве священ­ства, то им дело не ограничивается. Богословие не есть только аскетика; пастырствование не есть только морализирование; преображение человека совершается не одним только психо­логическим усвоением и влиянием одной воли на другую.

Митрополит писал: "пастырской деятельнос­ти нет: существует пастырская совесть". Это безусловно, есть сужение понятия. Если можно говорить: "не тот есть плохой пастырь, кото­рый не знает по-гречески, и не имеет музы­кального слуха или внушительной наружности, но тот, кто не убил в себе себялюбия, как цели жизни своей, кто не умеет молиться, кто не умеет любить, сострадать и прощать", — то все же служение пастыря этим одним не ис­черпывается.

Да и сам Антоний Храповицкий не склонен был делать крайних выводов из своих положе­ний. Он не отождествлял христианства с одним только покаянием, не отождествлял с ним даже и самое монашество (II, 417); ему принад­лежат прекрасные строки о вырождении нашей гимнографии из образцов вдохновенной поэзии в песнопения, в которых "преобладает более мрачный, исполненный рабского страха характер и боязни загробных мучений"; он прекрасно учитывал склонность иных пасты­рей заниматься "принудительным спасением" и, неправильно понимая, что есть старчество, ставить   ударение   "на   подвиг   послушания   в смысле только исполнения известных обязан­ностей". Такие, как он говорит "глубоко-рели­гиозные и благочестивые аскеты, но мало ода­ренные пастырским духом" становятся для па­сомых "тяжелыми чиновниками".

Безусловно верно требование, предъявляе­мое им к пастырской науке не столько пере­числять обязанности и отдельные отправления священника, сколько воспитывать в нем этот пастырский дух и настроение. Неверным было бы только ограничение этого настроения одним состраданием, психологическим влиянием со­вести на совесть, проповеданием морального совершенства и т. д. В богословии митр. Анто­ния психологизм и морализм всегда заслонял другое, а в особенности, совсем исключал все мистическое. В пастырском же настроении мо­мент мистики не может не занимать очень важного места.

Нравственный момент входит в христианс­кую благую весть, как он занимает свое закон­ное место во всяком религиозном учении. Но этим моментом не может быть исчерпана вся духовная жизнь в христианстве. Хотя самая христианская проповедь началась со слова Предтечи: "Покайтесь, ибо приблизилось Цар­ство Небесное". (Матф. III, 2), но понимание по­каяния содержит в христианстве два момента: негативный и позитивный. Гений греческого языка выражает это религиозное чувство сло­вом μετανοείτε, что существенно отлично от на­шего "раскаяние". В раскаянии слышно сожа­ление о содеянном, угрызение, что-то пассив ное в смысле созидательном. Горечь о непопра­вимости занимает тут главное место. Мы не слышим в этом слове "сотвори благо", а только: "уклонись от зла". Греческое же слово μετάνοια не содержит этого печалования о содеянном, а именно нечто импульсивное, зовущее к новому деланию, обратному тому, которое привело к греху, так как буквально это слово означает "перемена мышления" или расширительно ис­толкованное, — "перемена жизни, поступков, делания". В этом призыве слышно нечто ак­тивное, созидательное. Проповедь ап. Павла нам прямо говорит об этом, так как "каждый должен разуметь нас, как служителей Христо­вых и домостроителей таин Божиих" (1 Кор. IV, 1) или же еще конкретнее: "Он (Христос) поставил одних Апостолами, других пророка­ми, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова" (Еф. IV, 11-12). Тот же нравственный, или лучше сказать, духовный момент приобретает харак­тер не одного только сожаления о содеянном, раскаяния, которое само по себе бесплодно, но и характер творения нового, доброго, положи­тельного дела, а именно дела созидания Тела Христова. Вот тот смысл, который должна иметь проповедь христианского пастыря и учителя. Строительство таин, работа на испол­нение Церкви, на совершение мистического тела ее. Это уже задача значительно более расширенная, чем плач о своих грехах. Дело пасения  и учения  не  ограничивается поэтому одним психологизмом и морализированием по поводу содеянного плохого, а творение чего-то положительного, не гибнущего в Царствии Не­бесном. Да и сам митр. Антоний, учащий о пас­тырском влиянии одной совести на совесть другую и об усвоении чужой личности, вплоть до растворения одного "я" в соборном "мы" пастырской любви, не думал ограничиваться только отрицательным моментом раскаяния, как об этом было указано выше. Им был толь­ко в значительной мере затемнен чисто мисти­ческой элемент, что вполне соответствовало его рационализму и психологизму.

Как же поэтому следовало бы раскрыть слова Апостола об этом строении таин? В какой атмосфере должна протекать пастыр­ская деятельность священника? Что может восполнить односторонность и исключительно психологический момент воздействия совести на совесть? В самом главном христианском та­инстве, — ответим мы, — в евхаристической жизни, в приобщении евхаристическому телу и мистическому телу Церкви. Евхаристическая жизнь есть и должна быть главным духовным устремлением священника.

Священник — теург, прежде всего. Священ­ство есть по преимуществу литургия, Евхарис­тия, мистическое единство со Христом в таин­стве Тела и Крови. Единство и самого пастыря, и его пасомых. Духовная жизнь иерея должна протекать прежде всего и главнее всего в этом евхаристическом освящении жизни, себя и людей. Евхаристичность Церкви должна больше всего охватывать священника. Невозмож­ность евхаристии вне Церкви и несуществова­ние Церкви вне евхаристии. Отцы Церкви не писали трактатов о Церкви, а жили в ней и ею, равно как они не писали в классический пери­од богословия схоластических трактатов о Свя­том Духе, а жили в Духе. Строительство таин, — вот путь, заповеданный нам ап. Павлом.

В полноту служения священника входят многие обязанности. Священник должен отве­чать на все требования, предъявляемые ему его званием. От него ждут учительства, окормления душ, миссионерства, богослужения, ра­боты по обслуживанию больных, заключенных, скорбных и многое иное, чтобы не говорить о современных на Западе увлечениях социаль­ной, спортивной и иными деятельностями иерея.

Но священнику, как и всякому простому смертному, могут быть от Бога даны или не даны известные таланты. Он может оказаться плохим оратором, или неспособным админист­ратором своего прихода, скучным преподавате­лем Закона Божия, может быть даже нечутким и слишком требовательным духовником, чтобы уже не говорить о том, что он может быть со­вершенно лишен пафоса спортивности и соци­ального служения; но все это будет ему проще­но и не зачеркнет его духовного делания, если только он обладает чувством евхаристичности, если он не перестает считать своим глав­ным делом "строительство таин" и служение Божественной     литургии,     для    мистического причащения и себя, и пасомых Телу Христову, ради их Обожения и приобщения Божескому естеству, по слову ап. Петра (2 Пет. 1, 4). Боль­шей власти и большего мистического средства не дано священнику, чем это служение святых Тела и Крови. Это и должно быть делом жизни священника. Если тот же митр. Антоний так замечательно звал пастырей "путем долговре­менного подвига созидать в себе молитвенную стихию", как способность возноситься к небу, то нигде и никаким способом эта стихия и эта способность не совершаются в священни­ке, как в таинстве евхаристического жерт­воприношения.

Но что значит это евхаристическое настрое­ние и это постоянное желание служить св. ли­тургию? Ответим ясно и определенно: ненасытимая жажда самому совершать возможно чаще литургию. Священство состоит именно в этом служении самим иереем, в самостоятель­ном совершении Божественной евхаристии, а не в сослужении других, будь то: настоятели, протоиереи, архимандриты или даже епископы. Сослужение, как бы ни отстаивали его со­борную природу, есть лишение сослужащих возможности самим совершать это таинство, самим строить мистическое тело Христово. В сослужениях часто ставится ударение на мо­менте торжественности, пышности, ритуальной эстетики. Но, к слову сказать, сколько свв. отцы ни писали о молитве, они всегда говорили о чистоте молитвы, о ее трезвенности, собран­ности, о умной молитве, т. е. высшей степени ее духовности, о дерзновенности и прочее, но никогда и нигде ни один святой отец или аскет Церкви не писал о торжественности молитвы. Самое понятие торжественности и пышности стоит в разрезе с духом евхаристического об­нищания, с настроением вифлеемского и голгофского кенозиса. Пышность соборных свя­щеннослужений может быть соответствует ри­туалу византийских или ватиканских царских выходов и церемоний, но она не уместна у Чаши евхаристической Крови, излиянной за мирский живот. В соборных Сослужениях можно говорить о причащении состоящих кругом иереев из одной Чаши и от руки одного иерея или архиерея, но говорить о Сослужении нельзя, так как служит здесь только один предстоятель, он один только символизирует Христа, а остальным иереям надо себя пред­ставлять только соприсутствующими апостола­ми, ожидающими момента причащения от руки единого служащего. Этому учит нас исто­рия ранней Церкви, история литургии, писа­ния ранних учителей Церкви, которым позд­нейший пышный ритуализм был вовсе чужд и непонятен.

Поэтому священник должен в себе возгре-вать жажду самому совершать евхаристичес­кое богослужение, а не удовлетворяться собор­ным "состоянием" в окружении высших и чи­новных предстоятелей, будь то епископы, или архимандриты, или протоиереи. У священника должна быть эта ненасытная жажда соверше­ния  евхаристии,   которая,   конечно,   нисколько не умаляет его жажды быть причащенным и от руки иного (почему именно старшего и са­новного?) собрата. Но мистическое чувство, не­понятное мирянам, самому приносить Жертву и самому претворять силой Св. Духа евхарис­тические дары в Тело и Кровь, совсем отлично от чувства и переживания причащения за ли­тургией, совершаемой другим. Можно изме­рять силу евхаристичности данного священни­ка именно по этому его жажданию служить са­мому. Наиболее духовные пастыри всегда ощущали эту радость теургического служения и молитвы.

Замечательно писал в своих "Автобиографи­ческих заметках" покойный о. Сергий Булга­ков: "Я шел в священство исключительно ради того, чтобы служить т. е. по преимуществу со­вершать литургию. Мой наивный и неопытный глаз при этом не различал никаких подробнос­тей, относящихся к храмовому положению свя­щенника. Очень скоро я понял, что для того, чтобы служить, надо иметь храм, или по крайней мере, престол. В результате, кратко говоря, за четверть века своего священства я никогда не имел своего собственного храма, а всегда или сослужил архиереям или настояте­лям или имел лишь случайные службы..." Эти строки, равно как и иные замечательные стра­ницы этой яркой книги говорят как раз об этой тоске и жажде по своей службе, по самостоя­тельному совершению таинства, строительства Тела Христова. Здесь говорит вовсе не несми­рение, которым так часто любят учить и в недостатке коего любят укорять, а просто вели­кая, огненная любовь священнослужителя ак­тивно и самому совершать службу, а не быть пассивным соприсутствующим сослужителем своего, пусть и старшего и может быть очень заслуженного собрата.

Высказанное только что о самостоятелъном совершении евхаристического тайнодействия, является нашим личным мнением, с кото­рым, вероятно, согласится немалое число свя­щенников, но которое мы никак не навязываем, как исключительное и непогрешимое понима­ние священнического служения божественной литургии. Мы не отрицаем Церковью принято­го принципа "соборных" служений, имеющих свою бесспорную давность. Мы только хотели оттенить в самостоятельном служении возмож­ность для иерея непосредственнее и ближе пе­реживать евхаристическое жертвоприношение, чем в Сослужениях.

Как бы то ни было, подводя итог сказанному о пастырском даре, надо сделать вывод такого рода. Пастырю дается в таинстве рукоположе­ния особый дар, мирянам недоступный: благо­датного возрождения душ для Царствия Божия. Это возрождение может быть проводи­мо и путем нравственного воздействия на лич­ность пасомых, путем сострадательной любви к грешным, путем усвоения себе их личностей, но главным образом путем евхаристического служения и через него приобщения верных та­инственному Телу Церкви. Нравственно воз­действовать на ближних может и не священник, сострадать может и мать и воспитатель, усвоять чужую личность может также и близ­кий друг, но служение Евхаристии дано только священнику. Божественная литургия есть самое мощное средство пастырского служения. Ни молебны, ни панихиды, ни акафисты (к ко­торым, кстати сказать, относились очень не­одобрительно и митр. Антоний, и приснопамят­ный митр, московский Филарет), не могут за­менить собою святейшую службу Евхаристии. Священник должен всегда помнить, что он призван быть строителем таин Божиих, что служение божественной литургии и приобще­ние верных есть самое мощное средство пастырского воздействия, чрез которое и будет со­вершаться нравственное и мистическое возро­ждение человека.

Пастырское призвание

Пастырское настроение

Приготовление к священству